Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

• Название: Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.
• Автор: Петр Гнедич
• Издательство: Прибой
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1929

Петр Петрович Гнедич — русский прозаик, драматург, переводчик, историк искусства, театральный деятель.

Книга воспоминаний — это хроника целых шестидесяти лет предреволюционной литературно-театральной жизни старого Петербурга и жизни самого автора, богатой впечатлениями, встречами с известными писателями, художниками, актерами, деятелями сцены.

Живо, увлекательно, а порой остроумно написанные мемуары, с необыкновенным обилием фактических деталей и характерных черточек ушедшей эпохи доставят удовольствие читателю.

---

В конце концов, и она, и я остались на своих местах, только, как я уже говорил выше, мы перестали кланяться при встречах, ограничиваясь только служебными отношениями. Так тянулось до весны 1905 года [73].

Глава 37 Вкусы Двора

Вкусы Двора. "Ревизор" в "высочайшем присутствии". "Высочайшее" одобрение. Трения с дирекцией и конторой.

По мере того как время шло, дирекция все более и более отступала от предположенного плана. Голоса, раздававшиеся вокруг, заглушали все благие начинания. Министру, в сущности, было глубоко все равно, что и как делается в театрах. Великие князья, считавшие Лейкина первоклассным писателем, восхваляли репертуар Шпажинского, от которого был в ужасе Теляковский. Приведу несколько фактов.

Панчин 1-й в день своего бенефиса возобновил пьесу "Соловушки" Шпажинского. Я не возражал и решил, что пьеса пойдет один раз.

После первого акта директор, который был один в ложе и, видимо, томился скукой, сказал мне:

— Вы подвели меня! Можно ли ставить такую гадость!

— Во-первых, это бенефис и повторять его не будем, во-вторых, Шпажинский — председатель Общества драматургов, имя, — и он сам отвечает за свои произведения более чем мы, — возразил я.

А великие князья были в восторге от "Соловушки" и благодарили за выбор, усердно аплодируя исполнителям, игравшим плоховато.

Другой пример.

Давали "Ревизора". Приехал на спектакль государь. Конечно, Теляковский и Фредерикс заняли свои ложи. Я сижу в своем кабинете. Вдруг входит ко мне Корнев, — на нем лица нет.

— Несчастье сейчас случилось. Добчинский и Бобчинский не вышли на сцену.

— Как не вышли?

— Заговорились. И помощник режиссера заговорился с ними вместе. Уж Ленский, игравший судью, вышел со сцены, говорит: — "Там, кажется, кто-то пришел", — приотворил двери, говорит: "Что же вы, господа?" — Тогда только те вышли.

Не надо забывать, что это был тот момент пьесы, когда городничий восклицает:

— Инкогнито проклятое! Того вот и жду, что дверь отворится и шасть!

Двери с треском распахиваются — и городские сороки влетают на сцену с криком. И вдруг их нет!

Иду на сцену. Помощник режиссера тоже бледен, трясет всего.

— Что же это? — спрашиваю. Он разводит руками:

— Вот, подите же, — заговорились. Иду к директору в ложу. Меланхолически сидит с крестом на шее и протянув ноги на стуле. Говорю:

— Видели?

— Что? Рассказываю. Пауза.

— Что же с ними делать? — спрашивает. Пожимаю плечами.

— Подумать надо. Опять пауза.

— Месячное жалованье? И выговор? — спрашивает он.

— По крайней мере.

— Объявить им сейчас же?

— Нет, уж после окончания.

Директор идет в царскую ложу, как в воду опущенный. Возвращается более оживленным.

— Как будто не заметили.

По окончании спектакля директор говорит:

— Вы еще ничего им не говорили? Нельзя налагать никакого наказания: государь велел благодарить труппу за прекрасное исполнение.

— Так я выговор от себя сделаю.

— От себя — частным образом, — но не от дирекции. Все трое ожидали, что их исключат немедля, и ждали, ни живы ни мертвы, результата. — Я проморил их еще с четверть часа и затем объявил им личный выговор, сказав, что на этот раз… — но если… и пр. Третий случай. Идет "Ришелье" в Михайловском театре.

— Это мелодрама, — говорит мне директор кисло.

— Почему же мелодрама? Просто — комедия. Ведь она — Бульвер-Литтона [74].

— А кто такой Бульвер-Литтон?

Тут оставалось скиснуть мне.

Когда-то у меня Всеволожский спрашивал:

— Есть такая пьеса у Островского… Он поискал записки на столе.

— … "Сердце не камень"? — Есть? И порядочная пьеса? Я совсем не знаю.

Между мною и дирекцией постепенно начались трения. Сначала все шло из-за пустяков.

Один артист подает через меня прошение — просит сто рублей, по примеру прежних лет, на костюмы. Я подтверждаю на прошении, что он сыграл в сезоне более ста раз в своих костюмах. Дирекция отказывает с замечанием: "Странно, что управляющий труппой не знает, что сумм на добавочные костюмы артистов не существует". — А я пишу: "Странно, что дирекция много раз выдавала такие добавочные суммы".

Директор не поладил с Лаппой, управляющим конторой. Лаппе, как всегда в таких случаях, дали повышенную пенсию и уволили. Произошло это, главным образом, потому, что Лаппа не все мероприятия дирекции одобрял и открыто говорил об этом.

На место Лаппы был назначен Г.И. Вуич — товарищ Теля-ковского по полку, они были "на ты" между собой. Вуич был человек строгой пунктуальности и справедливости. Он недолго управлял конторой: года через три он сам подал в отставку. Уход его был очень грустен для многих артистов. О нем осталось у меня хорошее воспоминание.

Постепенно началась перемена в составе всех служащих. И инспектор училища, и бухгалтер, и начальник монтировочной части — все постепенно были заменены новыми лицами, более близкими директору. Некоторые распоряжения по драме были даны помимо меня. На многое я не соглашался. Я не вступал в прения, а делал по-своему. Раз директор сказал мне:

— Вы не исполняете моих распоряжений…

— Мне не позволяют их исполнять.

— Кто?

— Интересы репертуара, — ответил я.

Когда приходил я за каким-нибудь решением к нему, он говорил "да". Но стоило мне уйти от него в театр, как звонил телефон:

— Я передумал, — говорил директор.

— А я уже распорядился согласно вашему распоряжению, — заявлял я. — Поздно.

Иногда на звонок телефона говорили Теляковскому, что я уже уехал из театра, — я избегал по возможности разговоров с конторой.

Конечно, на меня тянулся целый ряд жалобщиков к директору. Жаловались на мою несправедливость, на мою предвзятость, на мое нежелание допустить на сцену жалующегося в роли… Было всего человек десять из труппы, которые не ходили с жалобами на меня. А были и такие, что бегали с жалобами и в глаза мне жестоко ругали Теляковского.

Но, во всяком случае, моих распоряжений не изменяли, — и это самое главное. Я внушал дирекции, что составление годового репертуара — дело не только мое, — но целого коллектива. Но утвержденный репертуар — уже не подлежит изменениям. Исполнение его я беру на себя и отвечаю за это исполнение.

Глава 38 9 января 1905 года

9 января 1905 года. Прекращение спектакля. Закрытие театра на три дня. Предчувствия грядущей грозы. "Все возможно".

9 января 1905 года разыгралась гнусная сцена на Дворцовой площади перед Зимним дворцом.

Священник Гапон уверил рабочих, что они должны идти к Зимнему дворцу и вручить лично просьбу государю. Он сам пойдет с ними, они на коленях вымолят у "царя-батюшки" льготы для рабочих!

Надо было быть очень наивной натурой, чтобы верить в успешность такого маневра. Может быть, много лет тому назад он и мог бы дать какой-нибудь результат. Но не теперь, в XX веке, при Николае II!

День был ясный, морозный. Было воскресенье. В Александрийском театре утром был назначен "Недоросль", вечером — "Горячее сердце". Меня задержало что-то дома до двух часов, да мне и не было в театре особого дела. Когда я переезжал через Невский, у Аничкова дворца я заметил, что езды было меньше, чем всегда в воскресный день. Но толпы гуляющих на тротуарах были значительные.

В театре было все спокойно, и спектакль шел своим чередом. Кто-то пришел за кулисы и рассказывал, что на площади у Зимнего дворца стреляли. Много раненых. Но этому рассказу никто не придал значения: мало ли что болтают.

Из театра я поехал обедать не домой, а к знакомым. Там тоже говорили что-то смутное о расстреле. Но опять-таки и этому не придавалось серьезного значения. К восьми часам я вернулся в театр. Проезжая по Театральной улице (я обедал на Николаевской), я увидел, что фонари побиты, а один столб покосился и вот-вот упадет.

— Это что же? — спросил я у извозчика.

— Толпа дебоширила.

— Какая толпа?

— От Невского шла. У Полицейского моста стреляли.

— В кого?

— Кто их знает! Ну, фонари и побили…

Театр был почти полон — как всегда в январское воскресенье. Публика была самая обыкновенная, и первый акт прошел даже с аплодисментами.

Капельдинер доложил, что меня хочет видеть господин с супругой и с каким-то другим господином. Я предложил им войти ко мне.

— Я то же им говорил, — они просят вас к ним, а сюда не хотят, говорят, очень важное дело.

Спускаюсь вниз в коридор, что ведет в оркестр. Там вижу Мережковского, Зинаиду Гиппиус и Философова. Здороваюсь. Они возбуждены.

— Мы к вам представителями Вольного экономического общества, — говорит Мережковский, — с предложением прекратить спектакль. Все равно играть далее не позволят.

— Я не имею права прекращать спектакль по своей воле, — объясняю я.