Збигнев Херберт - Варвар в саду

• Название: Варвар в саду
• Автор: Збигнев Херберт
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Публицистика
• Год: 2004
• ISBN: 5-89059-056-1

Збигнев Херберт (1924–1988) — один из крупнейших польских поэтов второй половины XX века, драматург, эссеист. «Варвар в саду» — первая книга своеобразной трилогии, посвященной средиземноморской европейской культуре, увиденной глазами восточноевропейского интеллектуала. Книга переведена практически на все европейские языки, и критики сравнивали ее по эстетической и культурологической значимости с эссеистикой Хорхе Луиса Борхеса.

На русском языке проза Збигнева Херберта публикуется впервые.

---

Он плод трудов маркиза Рене де Жирардена{258}, портрет которого написал Грез{259}. Красавцем маркиза не назовешь, у него крупное бледное лицо и ласковые глаза легавой. Одет он («avec une élégance naturelle et très aristocratique»[102], как пишет его биограф) в костюм Вертера — суконный сюртук, щегольски повязанный фуляр и кожаные кюлоты, застегнутые под коленями. Карьеру начинал он под знаком Марса, но скорей из уважения к традиции, чем по призванию. Он был капитаном при дворе герцога Лотарингского Станислава Лещинского{260}. После его смерти маркиз значительную часть жизни посвятил устройству своих наследственных владений, а главным образом — созданию парка на окрестных пустошах и болотах. После одиннадцати лет трудов он изложил свой опыт в книге «De la composition des paysages sur le terrain ou des moyens d’embellir la nature autour des habitations, enjoignant l’agréable à l’utile»[103] (1777). Над творением маркиза витает дух Жана Жака, которого он обожал, и листья деревьев в Эрменонвиле цитируют целыми страницами «Новую Элоизу». При воспитании своих детей маркиз руководствовался «Эмилем», дополнив его собственными идеями, — так, например, он помещал на вершину высокого столба корзину с обедом и велел малышам взбираться к ней. Несмотря на это, дети выросли нормальными людьми и дошли до высоких должностей.

Маркиз много путешествовал; в молодости посетил Германию, Италию и — что особенно важно для его идей — Англию, как раз переживавшую эпидемию устройства парков. Уильям Кент{261} проектирует парк при замке, который стал наиболее часто копируемым образцом. Знаменитый денди Кобем растрачивает целое состояние на парки. На эстетику Жирардена более всего оказало воздействие творение Уильяма Ченстона — парк, украшенный каскадами, руинами и скалами.

Начинаниям этим сопутствует литературный ренессанс Гесиода, Феокрита и Вергилия, которым вторят новые поэты: Томсон, Геснер, Юнг и Грей{262}. Патроном буколической литературы во Франции является постаревший Фенелон. «Среди тополей и верб, коих нежная свежая зелень кроет бессчетные гнезда птиц, распевающих днем и ночью», струится река Ксанф. «Равнины покрыты золотистыми хлебами, холмы прогибаются под тяжестью виноградников и растущих амфитеатром плодовых деревьев. Природа здесь была радостна и приятна, а небеса сладостны и лучезарны; земля готова была истечь из своих сосцов новыми богатствами в награду за труд земледельца»{263}.

Сентиментальный пейзаж — это декорация сентиментальной экономики, и, наверное, не будет преувеличением утверждение, что в Аркадии били источники утопического социализма. Вергилий прохаживался там с Прудоном{264}. Поселянка Проксиноя «пекла вкуснейшие пирожные. Она разводила пчел, мед которых был слаще того, что в Золотой век стекал на радость людям по стволам дубов. Коровы сами приходили и предлагали потоки молока… дочь подражала матери и, гоня своих овечек на лужок, с безмерным удовольствием пела. И в такт этой песне ласковые ягнята плясали на зеленой травке».

Часть парка, соседствующая с местами, отведенными для философской задумчивости и чувствительных переживаний маркиза и его гостей, посвящалась «возлюбленным поселянам». Там была площадка для стрельбы из лука (с незапамятных времен этот спорт весьма почитался в Валуа), а под дубом круг, где под звуки деревенского оркестра танцевали народные танцы гийо, сот и перетту.

Des habitants de l’heureuse Arcadie,
Si vous avez les nobles moeurs,
Restez ici, goûtez-y les douceurs
Et les plaisirs d’une innocente vie…[104]

Так велел высечь на камне маркиз, который к тому же писал стихи, и то, как густо нашпигован ими эрменонвильский парк, свидетельствует, что он питал определенные иллюзии по части своего таланта.

Концерты для высшего общества часто проходили на Тополином острове, и встретился Жирарден с автором «Деревенского колдуна»{265} как раз в связи со своими музыкальными интересами. Жан Жак приехал в Эрменонвиль 20 мая 1778 года и поселился в одном из парковых павильонов вместе с неотлучной Терезой Левасер. То были последние дни философа. Он бродил по окрестностям («дабы побудить мой разум к работе, нужно, чтобы тело пребывало в движении»), карманы у него всегда были полны зерном для птиц. Он играл с детьми, рассказывал им сказки. Сообщал о намерении написать произведение, которое дополнит «Эмиля», строил музыкальные планы. Но главное, прогуливался по парку, как и пристало автору «Прогулок одинокого мечтателя», собирал гербарий и вздыхал над любимым своим растением — барвинком. «Эти шесть недель выпадают из писательской биографии Руссо: ни одна строчка его произведений не помечена датами пребывания в Эрменонвиле». Руссо жил в парке маркиза как в средоточии воплотившейся мечты.

Природа смилостивилась над ним, даровав легкую смерть, однако ее внезапность возбуждает подозрения. В ночь на 4 июля 1778 года, через два дня после кончины, тело его при свете факелов упокоилось в самом красивом месте парка, на Тополином острове. Надпись на гробнице гласит: «lei repose l’homme de la nature et de la vérite»[105]. Кроме романтической стороны, у этого погребения был еще и практический аспект. Пятью неделями раньше духовенство запретило хоронить Вольтера в освященной земле.

Тело Руссо покоилось в гробнице, украшенной барельефом Лезюера. По решению Конвента (при усиленном сотрудничестве Терезы Левасер) оно было перенесено в Пантеон. Но дух Жана Жака остался в Эрменонвиле, который стал объектом литературных, философских и даже императорских и королевских паломничеств. Здесь — если верить легенде — Наполеон произнес знаменитые слова: «L’avenir dira s’il n’eût pas mieux valu pour le repos de la terre, que ni Rousseau ni moi n’eussions existé»[106].

Воздух в парке зеленый и душный от мертвых сантиментов. Тропки предназначены для тех, кто не стремится ни к какой цели, а просто проходит по мостикам, повисшим над искусственными водотоками и ведущим к Алтарю мечтаний. Но сейчас никто уже не приникает к нему пылающим челом. И Храм философов (посвященный Монтеню{266} и намеренно не достроенный) тоже не пробуждает тех раздумий, какие по замыслу должен был пробуждать, разве только одно: не стоит строить руины. История умеет сама производить их, причем в избытке. Несколько колонн оторвались от храма. Терпеливые корни вдавливают их все глубже в землю.

Могила Руссо не единственный камень, навевающий мысли о бренности. На высоком левом берегу речки Онетты, через которую перепрыгивает причудливый мостик, находится «Могила Незнакомца». Летом 1791 года тридцатилетний неврастеник совершил здесь живописное самоубийство. «Victime de l’amour»[107], как он сам назвал себя, просил в письме, адресованном маркизу Жирардену, похоронить его «sous quelque épais feuillage»[108].

Воды пруда изливаются, падая водопадом. Около водопада, естественно, Грот наяд. Неподалеку «скамейка королевы», с которой Мария Антуанетта{267} смотрела на гробницу философа, отражающуюся в недвижности вод. Каменный прямоугольник благородных пропорций сереет среди травы. Тополя очень высокие. Когда дует ветер, сухие зеленые пламена становятся похожи на ангелов Тинторетто{268}.

Эрменонвиль, тонкий инструмент трогательных переживаний и раздумий, изрядно поврежден временем. Часть строений рассыпалась в прах. Нет уже Алтаря дружбы, Обелиска пасторальной музы, нет также и Пирамиды, воздвигнутой в честь буколических поэтов — от Феокрита до Геснера.

Сейчас парк является собственностью Tourning Club[109]. Сюда приезжают экскурсии, и толпы туристов несутся по дорожкам, обозначенным в путеводителе. Могила Руссо — et voilà[110]. Водопад — tiens, tiens, tiens[111]. Алтарь мечты — c’est à droit[112]. Воздух, отяжелевший от сырости и вздохов, дух маркиза де Жирардена заслоняет рукой глаза и плачет. Потому приезжать в Эрменонвиль нужно ранней весной или поздней осенью. Наяды спят. Водопад молчит, и спущенное озеро вокруг Тополиного острова лежит как грязевое зеркало.

Возвращение

Прелести провинции: отсутствие чувства симметрии, атрофия инстинкта времени и отвержение тупых правил.

Большое нужно искусство, чтобы узнать, где останавливается автобус, едущий из Эрменонвиля в Париж. «On ne sait jamais»[113], потому что иногда у моста, а иногда возле табачной лавки. Я поставил на табачную лавку и выиграл. Едем сквозь ночь.

Остановка в Санлисе. На остановке, обнявшись, плотно прилипнув друг к другу, утонув друг в друге, целуются солдат и девушка. Водитель кашляет. Потом нажимает на клаксон, включает фары, после чего поворачивается и улыбается пассажирам. В конце концов трогает, но очень медленно, чтобы солдат мог не слишком резко оторваться от девушки и на углу вскочить в автобус. По радио (а может, из музыкального автомата) жалуется Эдит Пиаф{269}:

La fille de joie est belle
Au coin de la rue là-bas
Elle a une clientèle
Qui lui remplit son bas[114].

Когда через двадцать пять лет я опять приеду сюда, Пиаф будет уже мертвой звездой, как Мистингетт{270}. Однако с людьми моего поколения, с людьми, пережившими туже самую войну, я смогу найти общий язык, упомянув как бы невзначай ее фамилию.