Илья Лавров - Путешествие в страну детства

• Название: Путешествие в страну детства
• Автор: Илья Лавров
• Издательство: Западно-сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Новая автобиографическая повесть И. Лаврова «Путешествие в страну детства».

---

— Он же в трико! Понимаешь? Кто в брюках танцует? И потом это сказка!

Театр, и темная ложа, и музыка, и лебеди, и озеро, и шепот, и теплое дыхание в мою щеку…

Домой я не вхожу, а врываюсь. Вот будет удивленно ахать мама, слушая мой рассказ. И вдруг все идет кувырком.

— Причаститься бы тебе, сыночек, надо. С недельку попостуй, а? — встречает она меня просительным, ласковым шепотом. — В субботу сходи помолись, а в воскресенье исповедуешься и причастишься.

Опять эта церковь! Я весь так и ощетинился.

— Не хочу! Не пойду! В школе надо мной будут смеяться!

— А ты потихоньку, украдкой… Грешно, ведь…

— Не хочу! Не пойду! Меня скоро в пионеры будут принимать!

— Накажет боженька…

Сейчас, после театра, после радости, счастья, о церкви и думать невозможно. В ней из темноты, озаренные свечами, смотрят страшные, худущие лица святых, клубится дым из кадила, кругом вздохи, всхлипывания, шептанье молитв. Только и твердят о смерти, о грехах, о каре господней, о том, что все на земле плохо. Шуршат, заливаются слезами старушонки, стоят на коленях, руки попу целуют, пугают богом, адом, чтобы ты ничего не смел. Да еще часто среди церкви гроб стоит с желтым покойником, а то и два, и три гроба.

Представив все это, я даже засопел от злости. Не ходят же в эту самую церковь ни Шура, ни Алешка, ни отец, ни Мария. И Галя, Быча, Ромка, ребята из класса… А чего я-то буду ходить? И я грубо отрезаю:

— Не пойду больше! Поняла?!

— Это бес тебя смущает! Накажет тебя Господь за безбожие!

Чувствуя себя бессильной, мама отступается от меня…

Сходил я с Галей и на оперный спектакль. Смотрели «Кармен». Опера мне понравилась больше, чем балет.

Но скоро исчезла моя подружка. Кончились веселые вечера, умолкло пианино, балерины уехали и девочку в белой шубке увезли. Дом помрачнел. И даже пышные тополя возле него почему-то засохли.

Но я еще не раз подходил к его окнам. В них мелькали незнакомые лица. Грустно, скучно становилось мне, и я плелся в школу, чувствуя себя одиноким и вроде бы кем-то обманутым. Даже плакать хотелось…

Однажды по радио объявили о приеме в балетную студию. Я вспомнил сцену, ложу, зал, Галю, «Лебединое озеро».

Когда я учился в третьем классе, я решил стать певцом.

Я ненавидел сырые яйца, а тут вдруг принялся пить их для голоса. Я морщился, плевался, стонал, меня тошнило, но я упорно, героически пил их. А потом во дворе «развивал» голос: зажмуриваясь, с упоением вопил страстные романсы, а особенно свою любимую арию «Куда, куда вы удалились». Слух у меня был скверный, и я немилосердно перевирал мотив. Выведенные из себя, соседи сыпали на мою голову проклятия. Но я все выносил, я твердо решил стать певцом…

И вот я понял, что мое место совсем не в опере, а в балете. Я видел себя на сцене с моей маленькой балериной. Она танцевала Одетту, а я…

Я плохо спал, в школу ходил с неохотой. Сцена! Сцена манила и тревожила.

В назначенный день я заявился в Рабочий дворец.

Возле закрытых касс висели пестрые афиши. «Паяцы», «Пиковая дама», «Бенефис А. Е. Замятина — баритон», — читал я, переходя от афиши к афише.

В огромном трюмо, возле множества пустых вешалок за барьером, я увидел мальчишку в старенькой шапке, в шубенке, в разбитых валенках. Темные глаза смотрели по-зверушечьи сторожко, широкий нос как бы ко всему принюхивался. Обветренные, шершавые губы, глубокие ямки на подбородке и на щеке, красной от мороза. Сначала я даже не узнал себя в этом напряженном мальчишке, в любую минуту готовом дать стрекача.

— Тебе чего? — вдруг прогремело над моей головой.

— Студия в Сибгосопере… Балет… — прошептал я.

— Ишь ты, артист! Шагай туда, — и швейцар величественно повел рукой в сторону большущих дверей.

Я обалдел, попав в комнату, полную парней и мальчишек в одних трусах. Здесь шел медицинский осмотр будущих студийцев.

Раздеваясь, я увидел знакомого врача.

Как-то, делая с Ромкой сальто с крыши, я перелетел через сугроб и шмякнулся спиной на тротуар. У меня что-то случилось с почками, отбил их, что ли. И этот врач с красивой черной бородой лечил меня.

Я подошел к нему, он даже на спинку стула откинулся. Длинные ресницы его упирались в стекла пенсне.

— Ты зачем сюда пришел?! — закричал он грозно. — Какой балет с твоими почками? Сейчас же одевайся и марш домой!

Я стоял перед ним голый, растерявшийся, красный от позора. А кругом тоже голые парни гоготали. Сидевшая рядом с доктором известная в городе балерина, руководительница студии, проговорила:

— Жаль! Очень жаль! Мне такие вот и нужны. — Она затянулась длинной папиросой, пустила дым в потолок и оценивающе прищурилась на меня. — Гибкий, как прутик. С ним все, что угодно, можно сделать.

— На сто верст нельзя подходить ему к балету! — воскликнул доктор.

Дрожащими руками я кое-как натянул штаны, запутался в рубахе. Надернув валенки, схватил в охапку пальто и…

Был уже вечер, ледяной, ветреный, безотрадный. Скорчившись от холода, я семенил к дому, полный совсем не мальчишеской тоски.

Солнце закатилось недавно. От самой земли в небо косо простерлась широкая черная полоса из туч, над ней так же косо прянула ввысь гигантская полоса наполненного светом чистого неба, словно ударил луч огромного прожектора. А над этим лучом и тоже косо взмыла еще одна черная полоса.

Под ними, тревожными и мятежными, припали к сугробам домишки, светили окнами. К домишкам тащилась в сумерках знакомая водовозка: отец возвращался домой. И он, и Гнедко перемерзли, устали. На кране погромыхивало ведро. И это был единственный звук среди пустынной улицы.

Бочка обросла панцирем льда, потоки его ледником спустились с ее боков на сани и тоже покрыли их буграми, натеками, комьями. И бочка, и сани слились, сковались в одну ледяную глыбу. Лошадь волокла ее с натугой. Сосульки висели даже на оглоблях, даже на веревках, которые прикрепляли, бочку к саням. Веревки, обросшие льдом, стали толстыми, корявыми. На морде Гнедка, на отцовых усах и то были сосульки.

Так мы и возвращались в свой дом: впереди отец с водовозкой, позади я, с горечью в сердце.

Стихотворение о солнце

В школу я пришел, уже умея хорошо читать и писать. Учение мне давалось легко, и поэтому в памяти от первых школьных лет почти ничего не осталось, кроме того, как меня принимали в пионеры.

На сцену вынесли знамя дружины под рокот барабана и пенье горна. А потом я радостно обомлел в строю, когда вожатая стала повязывать мне вкусно пахнувший краской кумачовый галстук.

Дома Шура, смеясь, потянул меня за нос, взъерошил мои волосы — так он поздравил меня. А отец только молча покосился на мой галстук.

Остальное же из школьной жизни проступает смутно.

А вот какую-нибудь грохочущую, ослепительную грозу, небо, загроможденное кучевыми облаками, густой листопад в лесу при луне, тальниковый остров во мраке среди бурлящей Оби, голые, мокрые березы на рассвете в осеннем тумане, белую черемуху, пускающую по ветру лепестки, — это я помню ярко.

Ах, какие тогда были для меня дожди и облака, закаты и метели, знойные июли и глухие осени.

Увидев над лесом кованый, остроконечный месяц, я мог беззвучно расплакаться от непонятного порыва не то великого счастья, не то обжигающего горя. Почему это случалось? Может быть, от того, что детство проходило в скудности, в страхе, и я, увидев дальний месяц, притихшие желтые березы или синюю речушку, бурлящую в корягах меж обрывистых бережков, начинал тосковать о мире красоты. А может быть, я уже касался этой красоты и поэзии и чувствовал, что земля и жизнь — это чудо? Кто знает.

Тогда для меня было событием увидеть лужи в высоких шапках сплошных пузырей, взбитых теплым дождем, увидеть березку в инее, похожую на столб дыма. Я смотрел на нее и волновался, будто меня кто-то окликал дорогой, а я не мог понять, откуда окликают. И мне было грустно. И я начинал писать стихи об этой березе, о месяце…

Однажды я сел и переделал на свой лад какой-то стишок о пионерах. И объявил, что это сочинил я. Читал его братьям и сестрам. Они хвалили меня.

С того времени меня и охватила страсть к сочинительству. Я решил стать поэтом. Таким же, как Пушкин или Лермонтов. Не меньше. Эта страсть к писанию стихов не покидала меня ни на один день.

И вот в третьем классе я написал стихотворение «Солнце». Оно начиналось так:

Солнце на небе сияет,
Землю греет-согревает,
Птицы весело поют
И поклоны солнцу бьют.

Ну и так далее, все в этом роде. Главное, что складно получилось.

Шура прочитал, кое-что подправил, походил, задумчиво насвистывая, а потом предложил:

— Давай пошлем его в журнал! Он принес «Сибирский детский журнал».

Мы списали с обложки адрес редакции. И вот я посылаю свое первое в жизни письмо с первым стихотворением.