Джозеф Ле Фаню - Комната в отеле «Летящий дракон»

• Название: Комната в отеле «Летящий дракон»
• Автор: Джозеф Ле Фаню
• Издательство: Квадрат
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1993
• ISBN: 5-8498-0022-0

Предлагаемый вниманию читателей сборник объединяет произведения, которые с некоторой степенью условности можно назвать «готической прозой» (происхождение термина из английской классической литературы конца XVIII в.).

Эта проза обладает специфическим колоритом: мрачновато-таинственные приключения, события, происходящие по воле высших, неведомых сил, неотвратимость рока в человеческой судьбе. Но характерная примета английского готического романа, особенно второй половины XIX в., состоит в том, что таинственные, загадочные, потусторонние явления органически сочетаются в них с обычными, узнаваемыми конкретно-реалистическими чертами действительности.

Этот сплав, внося художественную меру в описание сверхъестественного, необычного, лишь усиливает эстетическое впечатление, вовлекает читателя в орбиту описываемых событий. Обязательный элемент «готических» романов и повестей — тайна, нередко соединенная с преступлением, и ее раскрытие, которое однако — в отличие от детектива может, — так и не произойти, а также романтическая история, увязанная с основным сюжетным действием.

---

Джозеф Шеридан Ле Фаню Комната в отеле «Летящий дракон»

Пролог

Любопытный случай, который я намереваюсь здесь изложить, не единожды упомянут и достаточно подробно описан в превосходном сочинении доктора Гесселиуса о тайных снадобьях Средневековья.

В этом очерке, озаглавленном «Mortis Imago»[2], детальнейшим образом разбирается действие Vinum letiferum, Beatifica, Somnus Angelorum, Hypnus Sagarum, Aqua Thessalliae[3] и еще двадцати разнообразных настоев и извлечений, хорошо известных ученым мужам еще восемь веков назад; два из них, утверждает автор, известны по сей день — ими, по свидетельству полиции, с удовольствием пользуется воровская братия.

«Mortis Imago», по моим примерным подсчётам, должен занять в собрании трудов доктора Мартина Гесселиуса два тома, девятый и десятый.

Замечу в заключение, что очерк изобилует цитатами из средневековых романов и баллад, из коих наиболее замечательные происходят, как ни странно, из Египта.

Среди множества описанных доктором Гесселиусом случаев я выбрал именно этот, поскольку остальные — ничуть не менее поразительные — теряют свои достоинства вне научного трактата. Этот же, напротив, кажется мне весьма поучительным именно в форме простого рассказа. Его-то я и предлагаю вашему вниманию.

Глава I На дороге

Летом 1815 года, когда случилось со мною все нижеописанное, мне как раз стукнуло двадцать три, и я только что унаследовал весьма значительную сумму в консолях и прочих ценных бумагах. Первое поражение Наполеона распахнуло континентальную Европу пред толпами английских экскурсантов, гонимых в чужие края неутолимой жаждою познания. Меня ненадолго удержали известные «сто дней», но едва гений Веллингтона при Ватерлоо устранил это незначительное препятствие, я также влился в философический поток.

Я ехал на перекладных из Брюсселя в Париж. По всей вероятности, этим самым маршрутом лишь несколько недель назад продвигалась армия союзников; теперь же по дороге тянулась длиннейшая вереница карет и экипажей — впереди и сзади, насколько мог видеть глаз, плыли над землею облачка пыли от их колес. По пути то и дело встречались нам пары или четверки запыленных потных лошадок, которые, отработав, возвращались к своим постоялым дворам. Воистину тяжелые времена настали для этих многострадальных тружениц почтовой службы: казалось, весь свет вознамерился вдруг ехать на перекладных в Париж.

Голова моя так полна была Парижем и сопряженными с ним надеждами, что глядеть на проплывавшие мимо пейзажи у меня не доставало ни терпения, ни любопытства. И все же, полагаю, я нег очень ошибусь, сказав, что милях в четырех от живописного городка, название которого вкупе с более важными пунктами моего путешествия я запамятовал, и примерно часа за два до захода солнца мы поравнялись с потерпевшей крушение каретою.

Сама карета, впрочем, не опрокинулась; однако обе передние лошади упали наземь. Форейторы спешились, двое слуг с видом заправских кучеров суетились рядом. В окне кареты, оказавшейся в столь плачевном положении, мелькнул волан прелестной шляпки и женское плечико. Совершенно очарованный, я решился играть роль доброго самаритянина: остановил лошадей, выпрыгнул из кареты и передал через моего слугу, что рад буду оказать любую необходимую помощь. Дама обернулась, но — увы! — лицо ее скрывала густая черная вуаль, так что я не увидал ничего, кроме узора брюссельских кружев.

Почти в то же мгновение даму в окошке кареты сменил худой старик. Ему, видимо, нездоровилось, так как в столь жаркий день он был до самого носа укутан черным шарфом, скрывавшим всю нижнюю часть лица. Он, впрочем, выпростался на минуту из этого кокона, дабы излить на меня поток истинно французских благодарностей. Одной рукой он оживленно жестикулировал, другою же приподнял шляпу, обнажив под нею черный парик.

Не считая умения боксировать, без которого в те времена не обходился ни один уважающий себя англичанин, я мог бы похвастаться разве что знанием французского; поэтому, смею надеяться, ответ мой прозвучал более или менее грамотно. После наших долгих взаимных поклонов голова старика исчезла, и на ее месте снова появилась прелестная скромная шляпка.

Дама, вероятно, слышала, что к слуге я обращался по-английски, и потому тоже заговорила на моем родном языке. При этом она так восхитительно коверкала английские слова благодарности, а голосок ее был так нежен, что я еще больше возненавидел черную вуаль, скрывавшую от меня предмет моего романтического интереса.

Герб, изображенный на обшивке кареты, был весьма примечателен. Особенно впечатлила меня фигура аиста, выведенная пунцовой краскою, как принято говорить в геральдике, «по золоту щита». Птица стояла на одной ноге, а в когтях сжимала камень; поза сия, если не ошибаюсь, символизирует бдительность. Этот аист озадачил меня своей необычностью, поэтому, наверное, я так хорошо его запомнил. Были там и фигуры, державшие щит, однако какие именно, сказать затрудняюсь.

Изысканные манеры хозяев, вышколенность слуг, щегольское убранство экипажа, герб со щитом — все свидетельствовало о знатности сидевших в карете особ.

Дама, как вы понимаете, в моих глазах от этого нисколько не проигрывала. О, магия титула! Как дразнит она, как будоражит воображение! И речь отнюдь не о тех, кто стремится во что бы то ни стало проникнуть в высшее общество, кого подстегивает снобизм и чванливость. Нет! Титул — приманка и самый верный союзник истинной любви; высшее звание невольно внушает нам мысль о высших чувствах нашего предмета. Любезное словечко, походя брошенное господином, волнует сердце хорошенькой коровницы больше, нежели многолетняя преданность влюбленного в нее соседа-простолюдина; то же самое происходит во всех слоях общества. Воистину, нет в мире справедливости!

Впрочем, мой интерес подстегивало еще одно обстоятельство. Я считал, что весьма недурен собою. И был, вероятно, недалек от истины; во всяком случае, рост мой бесспорно составлял без малого шесть футов. Зачем, по-вашему, понадобилось даме самолично говорить «спасибо»? Разве муж ее, если сей почтенный старец был мужем, не достаточно расшаркался за них обоих? Чутье подсказывало мне, что дама смотрит на меня благосклонно, и через вуаль я словно бы ощущал притягательную силу ее взгляда.

Карета тем временем удалялась, шлейф пыли от колес золотился на солнце, а юный философ следил за нею пылким взором, вздыхая о растущем меж ними расстоянии.

Я велел форейторам ни в коем случае не обгонять, но и не терять из поля зрения карету, и непременно остановиться там же, где она. Мы вскоре въехали в небольшой городок; преследуемый нами экипаж подкатил к уютной с виду старой гостинице под названием «Прекрасная звезда». Здесь седоки вышли и скрылись за дверью.

Вслед за ними к гостинице не спеша подъехали и мы, и я взошел на крыльцо с манерой человека праздного и ко всему безразличного.

Несмотря на всю мою дерзость, я не решился спрашивать, в какие номера направились знатные гости. Я предпочел искать сам и заглянул сперва в комнаты справа, затем слева от входа; там их не было.

Я поднялся по лестнице. Одна из дверей была отворена, и я ступил через порог с самым невинным видом. В просторной гостиной на глаза мне тут же попалась та самая шляпка, в которую я уже успел влюбиться. Она венчала хорошенькую фигурку; женщина стояла ко мне спиною, и я не разглядел, поднята или опущена ненавистная вуаль. Хозяйка шляпки читала письмо.

Я замер, надеясь, что она вот-вот обернется, и я смогу наконец лицезреть ее черты. Она не обернулась, но, сделав шаг-другой, очутилась перед столиком с витыми ножками, стоявшим у стены. Над столиком высилось зеркало в потускневшей раме.

Право, я чуть было не принял это зеркало за картину: в нем запечатлелся поясной портрет женщины неповторимой красоты.

Тонкие пальцы ее сжимали письмо, которым она, вероятно, была поглощена.

Милое овальное лицо казалось грустным; однако же в его чертах проглядывало и что-то неуловимо чувственное. Изящество линий и нежность кожи были неотразимы. Цвета опущенных глаз я не различил — виднелись лишь длинные ресницы да изгиб бровей. Красавица продолжала читать. Письмо, по-видимому, очень занимало ее; никогда и ни в ком не встречал я прежде такой недвижности — предо мною словно стояла живая статуя.

Покуда длилось дарованное мне блаженство, я ясно рассмотрел каждую черточку прекрасного лица, даже голубоватые вены, что просвечивали сквозь нежную белую кожу ее точеной, женственно-плавной шеи.

Мне нужно было бы удалиться так же тихо, как я вошел, покуда присутствие мое не обнаружили. Но я оказался слишком взволнован и промедлил доле, чем следовало. Она подняла голову.

Из глубины зеркала с недоумением глядели на меня огромные печальные глаза того оттенка, какой нынешние поэты зовут «фиалковым». Она торопливо опустила черную вуаль и обернулась.