Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

На работу жнецы нанимаются тоже артелью. На «одну косу», то есть на рабочую пару, выделяется семь хольдов пшеничного поля; десятую часть сжатого, то есть каждый десятый крест, отдавали им. Некогда в этом и состоял весь договор. Жнецы жали пшеницу и, получив десятую, прежде девятую, часть сжатого хлеба, возвращались домой. Со временем доля все уменьшалась, за жатву давалась одиннадцатая, двенадцатая и даже тринадцатая часть. Однако ежегодное снижение оплаты труда вызвало недовольство и возмущение, кое-где даже в кругах мало-мальски человечных хозяев. Арендаторам принадлежит честь изобретения иной формы снижения оплаты труда жнецов, и не одной такой формы.

В Задунайском крае, например, почти всюду сохранилась десятина. Только труда за эту десятину требуют больше. Ныне жнецы, организованные тоже в артели, приходят в пусту уже ранней весной. По договору теперь они, кроме собственно жатвы, должны до поздней осени выполнять «различные побочные работы». И они соглашаются на все, лишь бы им поручили и самую жатву. Часть побочных работ они делают почти бесплатно, не зарабатывая на этом не только ежедневного рациона, но даже не компенсируя износа орудий труда. Приведу лишь один пример: они теребят лен. Это одна из самых тяжелых сельскохозяйственных работ. Для выборки льна с одного хольда требуется по крайней мере 16 рабочих дней. А по договору артель выбирает лен с одного хольда за 70 килограммов ржи. Если перевести это на деньги и разделить на число людей, то выяснится, что за такую нечеловеческую работу с рассвета дотемна каждый работник получает в день 40–42 филлера. Ибо они, естественно, обязаны работать тоже «от восхода до захода».

Они собирают фасоль, горох, кукурузу, копают картошку, косят траву, эспарцет. В выращивании свеклы они участвуют от первой прополки до взвешивания. Они же и молотят. За обмолот, засыпку зерна в мошки, скирдование и стогование они получают 3–3,5 процента вымолоченного зерна. Они ежегодно работают в пусте примерно 110 дней, из этого числа на уборку приходится 12–15 дней, на обмолот убранного хлеба — 18–20 дней, на обработку свеклы — 30 дней, на мелкий покос — 50 дней. Стоимость заработанных за эти дни продуктов «на одну косу», то есть на пару жнецов, составляет около 300–500 пенге. Дело в том, что один жнец с косой должен иметь напарника, которому он обычно платит сам 300–350 пенге в пересчете на килограммы зерна. Однако к его помощникам следует причислить и его жену, которая готовит ему дома пищу и часов пять идет пешком в пусту и обратно домой. Жнецы спать должны бы ходить домой, поскольку ночлег в пусте им не предоставляется. Но домой они все-таки не ходят. Устраиваются на ночь где-нибудь в копне или под скирдой. А в дождливую или прохладную погоду — под телегами, в хлевах и сараях.

Жнецы, конечно, песен не пели. Особенно во время уборки. Кто упоминает о поющем жнеце, тот просто лжет. Во время жатвы петь так же невозможно, как и при лазании по канату. При переходе с одного участка на другой они еще могли бы петь, но они и тогда не поют. Вытирают пот, отхаркивают набившуюся в горло пыль. В конце уборки иногда поют, если их угостят вином; только не очень-то их угощают. Иногда лишь девушки напевают что-нибудь.

Из народных обычаев, связанных с уборкой урожая, сохранился лишь один. Из колосьев, скошенных первым взмахом косы, сплетают жгут и связывают им запястье управляющего. Что это означает? Делают это весело, с радостью, все сбегаются к месту, где это происходит. Правда, в последнее время вместо жгута управляющему на правую руку надевают изящный браслет, сплетенный из трех-четырех колосьев пшеницы.

Очень редко приходили в Рацэгреш еще и поденщики, те, кому не нашлось места ни среди издольщиков, ни среди сезонников. Они тоже были из окрестных деревень, население которых все в большей мере освобождалось «свободным миром» от земли. Попадались среди них и семидесятилетние старики, во время найма с трогательным артистизмом выпячивающие вперед грудь, и десятилетние девчурки, на плечах которых обычная мотыга казалась здоровенным стожаром. Интересно, когда просыпались эти люди, если на восходе — что, по существу, означало на рассвете — уже приступали к работе? Ведь они тоже не могли оставаться в пусте на ночь. По утрам пуста вбирала в себя, а по вечерам извергала огромное количество людей, совсем как большое промышленное предприятие. Поденная плата снижалась чуть ли не каждую поделю. Осенью она была меньше, чем летом, зимой — меньше, чем осенью, и в текущем году, как правило, всегда меньше, чем в прошлом; а дороговизна все росла. «Дороговизна, дороговизна», — только и слышал я в детстве со всех сторон. Мужчины зарабатывали в среднем по 65 крейцеров, женщины — по 45. За пару обуви работали целый месяц.

И среди поденщиков, и среди сезонников встречались такие, у которых еще было немного земли, совсем крошечный клочок, сохранившийся как воспоминание о владении, с увеличением наследников раздробившемся на мелкие полоски. И цеплялись они за эти клочки совершенно маниакально, как люди держатся за семейные реликвии. Только принудительно можно было отнять у них эту полоску земли. Они гордились ею, хотя и жаловались непрестанно. О ней, вклинившейся между крупными поместьями, и о других патологически распухающих селах они говорили, как о тесных сапогах, которые жмут нестерпимо. Кривились от боли, не могли и шагу ступить, но все-таки форсили. «Вам хорошо! — говорили они даже батракам пусты. — Вам и заботы нет ни о хлебе, ни о налогах!» И возникший под стогом спор, кому живется лучше: батракам или деревенским желлерам и малоземельным крестьянам, вырос потом до общевенгерских масштабов, разумеется, в так называемых компетентных кругах. Там, правда, вопрос был сформулирован несколько иначе: «Кому живется не так плохо?», хотя спорящие знали, что речь может идти лишь о незначительных оттенках. Жители деревни были в этом споре более красноречивы, но ни за что не согласились бы поменяться местами с жителями пуст. Ну а батраки уже тогда тупо слушали эти жалобы и похвалу их, батраков, доле, все меньше понимая, что творится на белом свете.

Были еще кое-где и табачники, работавшие на табачных плантациях исполу, странные, загадочные люди, отверженные даже обитателями пуст. Они были богемой и париями деревни. Работа их требовала особых профессиональных навыков и полной самоотдачи. Вместе с профессией наследовали они и болезни, были желты и сухи, как листья, длинные гирлянды которых украшали наносы лачуг и потолки комнат, где они жили в еще большей тесноте, чем батраки. В их семьях работали уже четырехлетние ребятишки, и даже старцы чуть ли не на смертном одре продолжали нанизывать с помощью огромного шила табачные листья. В промежутках между периодами изнурительного труда они пили и, чихая на мнение всего света, с невозмутимой откровенностью предавались любви. Из многих пуст их изгнали по соображениям нравственности, поскольку приказывать им было невозможно. Их низкие ростом, сухопарые парни на праздниках и ярмарках рыскали, сверкая глазами, как стаи волков. Девушки их были милы и приветливы, ох как приветливы были эти бедные местные Карменситы! «Ходил к табачникам» — это было определенной нравственной характеристикой даже и тогда, когда табачники из округи уже исчезли. Ближайшее их поселение было в третьей от нас пусте, километрах в десяти; иногда по субботним вечерам парни из нашей пусты бежали к ним, захватив с собой кто несколько початков кукурузы, кто горсть муки, сколько чего в кармане поместится. Брали с собой как вознаграждение или гостинец и возвращались с рассказами о больших гулянках, в которых участвовал весь поселок.

17

Большим водоразделом между однообразными буднями, поворотным днем в году был канун дня всех святых — 31 октября, настоящий волнующий праздник. В этот день управление пусты сообщало, кого из работников оставляет на следующий год и кто будет на новый год уволен. Тогда же принимались на работу и новые люди. Это был «призыв», называемый с батрацким юмором «днем вытрясения порток». Позднее закон перенес день переезда на 1 апреля, потому что к этому времени грязь на дорогах уже подсыхает и груженые телеги легче катятся.

Рано утром вся пуста в иерархической последовательности выстраивалась у конторы; целый лес трепещущих душ, все батраки тщательно выбриты, одеты в праздничное. Впереди стояли мастеровые под предводительством главного механика — кузнецы и истопники; затем — бондарь и его работники; потом — выездной кучер, амбарщик, старший возчик, старший среди батраков без тягла, каждый со своим войском; затем шли овчары, пастухи, табунщики, сторожа, свинопасы хозяйства и, наконец, самым последним — батрацкий свинарь, содержание которого вычитается из доходов батраков. Этот смотр, как и всякий другой, происходит в безмолвии. Кто знает, кому скоро собираться в дорогу? Люди входят в контору бледные, словно их вызывают на поединок. Порой слышатся причитания, кто-то умоляет сжалиться. Сначала перед властью являются старшие и, если они остаются, тут же примыкают к судьям и в проверке работавших под их началом обычно участвуют в качество обвинителей.