Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

Обед в замке[***]

(Повесть)

1

Меня пригласил к обеду бывший граф, прежний хозяин той пусты, где появился на свет мой отец и ознакомился с земной юдолью и где мои деды и прадеды жили и умирали слугами и батраками.

Стало быть, мой род и графский испокон веку состояли в тесной связи, жили под одним небом, передвигались по тем же дорогам, правда, одни в карете, запряженной четверкой, — члены верхней палаты и дамы Звездного креста[103], а другие: пастух — верхом на осле, жопа и дочь пастуха — на своих двоих да босиком, с корзинкой провизии в руках и по праздникам в воскресном чепце на голове вместо Звездного креста и диадемы.

В первый момент меня, естественно, удивило это приглашение.

Но не было никаких оснований не принять его. Напротив, у меня были все основания принять это приглашение. Приглашение к обеду. «На пару картофелин» — по традиционной формуле английского аристократического общества.

Этому письменному приглашению предшествовало своего рода устное прощупывание почвы, какое, если верить газетам, принято в среде дипломатов. Впрочем, делалось это с весьма похвальным намерением, дабы в случае чего ни в хозяине, ни в приглашенном не застряла занозой «рефуза»[104], как донес это выражение — вместе с приглашением — первый гонец, восприняв его из уст обитателей замка в качестве своеобразной верительной грамоты; несмотря на искажения, которые оно претерпело в пути, слово это не вызывало сомнений в своей подлинности.

Все пастухи, а тем самым и все их отпрыски, приходились друг другу сродни. В этом смысле и сей дипломатический курьер был моим родственником, хотя столь же дальним, как библейские времена. Он выглядел дремуче старым, вернее, выдавал себя за дряхлого старца, или — еще точнее — позволял считать себя таковым. Долгие десятилетия он работал на местном конном заводе кем-то вроде управляющего, поскольку высокий ранг старшего конюха был унаследован им от дедов и прадедов: все бразды правления вплоть до распределения кормов были сосредоточены в его руках. Когда в эти места пришел фронт, старик оказал графу некую незначительную услугу, которая едва не стоила ему жизни. Об этом мне рассказали в одной компании, сдобрив историю чуть заметной долей язвительности. Мне самому весьма редко приходилось встречаться со стариком. Однако наше древнее родство вынудило меня взять сородича под защиту, и даже более того: одобрить его поступок.

Курьерская служба не из легких. Старик устрашающе высох, о чем свидетельствовала даже его видавшая виды бекеша. Она доходила ему чуть не до щиколоток; старик и летом не снимал ее. А отшагать в подобных веригах десять — двенадцать километров — труд немалый. Ибо графская семья, точнее, семья старого графа, жила не в пусте, а в ближайшем селе, в Эргёде, или, как теперь принято обозначать на картах, Иргеде.

Там, в центре Эргёда — иногда Эргеда, — укрывшись за вековыми деревьями парка, высился замок, старинное родовое гнездо в тридцать — сорок покоев, и он же давний центр некогда обширной сети тесно переплетенных между собой латифундий.

И на более отдаленных пустах громадных земельных угодий кое-где попадались «замки», как называли в народе любой мало-мальски приличный помещичий дом. Но те из графской семьи, кого пощадила война и кто после раздела земли остался здесь, теперь обосновались в эргёдском замке. Семья переселилась из более мелких усадеб, вернее, покинула их, когда приближался фронт, и обратно не вернулась, тем самым утратив на них все права. Исключение составил лишь «замок», расположенный на территории моей родной пусты.

Эту пусту старший сын графа получил в собственность еще при жизни своего отца. Сын этот погиб или, точнее, пропал без вести во время второй мировой войны, к тому же при обстоятельствах, которые можно истолковать как свидетельство некоторых его заслуг в движении Сопротивления. Учитывая, помимо того, что размеры имения не превышали тысячи хольдов, низовая комиссия по разделу земли выделила сто хольдов вдове сына. За ней оставили также некоторые права и на самый замок, относительно которого еще не было решено, к какому разряду его отнести: то ли это аристократические апартаменты, то ли дом простого земледельца.

Молодая вдова, дабы, выражаясь юридическим языком, сохранить за собой право владения, «символически» переселилась обратно в пусту. Облюбовала себе для жилья одну комнату с кухней и два-три раза в неделю оставалась там на ночь в обществе служанки.

Вскоре и она подключилась к курьерской службе.

— Свекру было очень приятно узнать ваше мнение от дядюшки Шебештьена.

— Это относилось исключительно к дядюшке Шебештьену.

— Что именно?

— Да это мое мнение. Ведь я имел в виду только старика Шебештьена.

— Вы в обиде на отца?

Ее голос — на описываемой стадии нашего знакомства — звучал на полтона выше и резче, чем надлежало.

Было бы слишком хлопотно объяснять ей, какой длинный ряд промежуточных понятий лежит между обидой на кого-то лично и обидой, как бы точнее выразиться, лишь в историческом плане.

— Я не знаком с вашим свекром.

Я не был знаком ни с кем из графской семьи. В годы моего детства пустой распоряжались сменявшие одни другого арендаторы, а о графской семье было ведомо лишь, что она разъезжает где-то по заграницам. Когда кончился срок аренды, мы тоже покинули пусту. У отца моего и у деда с арендаторами был заключен более выгодный договор. Графы же — возьми они снова правление угодьями в свои руки — согласились бы держать нас только на искони установленных ими условиях.

— Отец знает о вас! — сказала графиня, которая до сих пор была мне известна лишь как женщина с грациозной походкой. Хотя по приезде я представился ей, но, по сути дела, знал ее только в лицо. Несколько раз на дню она проходила мимо моего окна через небольшой парк, вспоротый танками. В замке прежде существовал водопровод, подававший воду от цистерны на чердаке, но и цистерна, и насосная установка, и трубы в ванной и уборной полопались от мороза. И обитатели замка были вынуждены проторить тропу к доброму, старому и надежному отхожему месту: уютной будочке, с незапамятных времен стоявшей во дворе дома управляющего.

Граф знал обо мне понаслышке. Относился ко мне «с искренним уважением». А посему он и раньше — следовало понимать, еще при старой системе — почел бы за честь познакомиться со мной лично. Мою книгу о народе, обитавшем в его владениях, как только ее перевели на доступный ему язык, граф тотчас велел приобрести и прочитал «с сочувственным интересом». Ибо по-венгерски, хотя говорил он уже вполне сносно, читать, получая от книги наслаждение, граф не мог.

— Более того, отец хранит вашу книгу не без гордости, — сообщила графиня, с неопределенной иронией в улыбке и взгляде, которую я не смог разгадать: относилась ли она к ее свекру или же ко мне.

— Вот как?

— Из чувства местного патриотизма.

Тем летом меня привела в пусту спешная литературная работа. Годами звали меня посмотреть на новую жизнь края, провести там несколько недель. Наблюдать жизнь в качестве зрителя нельзя даже в течение одного дня, а тем более нескольких недель. Надо быть занятым какой-либо работой. И вот мне представилась такая работа. За месяц надлежало перевести стихами комедию в пяти актах, неподражаемо остроумную и к тому же построенную на стилистических тонкостях: «Ученые женщины». Для этого мне необходимо было выбраться из тогдашней моей суматошной городской жизни. Как приятно, должно быть, это одиночество в пусте, тишина, простор! Знакомый с детства пейзаж, ласкающий слух родной говор. (И помимо того, новые наблюдения.)

В пусте я нашел все, кроме тишины и одиночества. Жизнь заиграла всею гаммою красок, наполнилась до краев. Так после снятия жгутов свежая кровь устремляется в перетянутые конечности — примерно то же самое значила для здешнего края свобода: нечто повседневно необходимое, осязаемое душою и телом. Вчерашних батраков захватила экспансионистская эпидемия: их буквально одолевала своего рода слоновая болезнь обрастания семьей, разведения домашней живности и последующего расселения по пусте. Всепоглощающая, неуемная. И это в местах, издавна известных нехваткой жилья, где война разрушила все, что можно было разрушить. Все жилища вдруг оказались битком набитыми: их заполонили корзины с выводками цыплят, ящики с недельными поросятами, и кое-где по кухням даже выкармливали из рожка телят.

Новые власти, приступая к разделу земли в пусте, наш родительский дом — в виде щедрой приманки — закрепили за мной, о чем и уведомили меня письмом. Но в двух комнатах стоящего на отлете и благодаря заботам моей матери некогда выглядевшего опрятным дома вместо одной молчаливой и вдохновенной Музы обитало целых четыре семейства.