Артур Мортон - Английская Утопия

• Название: Английская Утопия
• Автор: Артур Мортон
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: История
• Год: 1956

Эта книга — история двух островов: Утопии и Британии. У каждого из них своя история. Обе развиваются параллельно и помогают взаимно объяснить одна другую. Цель настоящей книги — способствовать этому объяснению. Люди думали, надеялись, а иногда и боялись, что Утопия есть тот самый остров, в который может вскоре превратиться современная им Британия. Их мысли и чаяния в этом направлении зависели не только от прочитанных ими книг и привычного круга идей, но и от событий, происходивших в реальном, окружающем их мире, от класса, к которому они принадлежали, и от роли, которую этот класс играл или хотел играть по отношению к другим классам.

(Оказывается — весьма интересно узнавать как зарождались идеи, которые с таким трудом наши деды претворяли в жизнь, а мы так легко и бездарно их про*рали  — Гриня) 

---

И несколько позднее:

«У меня постоянно было одно желание, владевшее моими мыслями. Я думал, что покину Англию и Британскую империю, устроенными лучше, чем я их застал, я хотел организовывать, вводить дисциплину, создать конструктивное и контролирующее государство из неразберихи окружающего меня мира».

Таким образом, социализм служил в основном средством, чтобы помочь капитализму выбраться из хаоса детского возраста, тогда как в конце пути светила Утопия Уэллса, стерильный гигиенический мир в целлофане, где все было свежеотполировано всеми рекламируемыми средствами.

Тут Уэллс не был одинок. Он, как и все фабианцы, видел в социализме не новую категорию, а форму социальной гигиены: мир требовалось привести в порядок. Чтобы доказать нелепость и убытки капитализма, фабианцы любили в качестве примера указывать на то, что нередко одну улицу обслуживало шесть молочников, тогда как разнести молоко по ней мог бы с успехом один человек. Вполне справедливо и бесспорно, что социализм покончит с подобными потерями, однако фабианцы просмотрели то, что монополии также могут их устранить, без того, однако, чтобы домашние хозяйки или молочники сделались на волос лучше и даже, наоборот, сделались хуже. Честертон не слишком сильно преувеличивал, когда писал, что

«м-р Сидней Уэбб также говорил, что в будущем порядок и опрятность в жизни народа будут все увеличиваться, а его бедный друг Фиппс, сойдя с ума, бегал повсюду с топором и обрубал ветви на деревьях, если на них росло неодинаковое с разных сторон количество ветвей».

Для Уэллса, как и для всех фабианцев, было что-то весьма импонирующее в империализме, его мощи, отшлифованности, порядке, науке, в его идеале подчиненного и организованного мира, в безудержном техническом прогрессе. Если бы только властители этого нового мира обратились к философам… Не получая такого приглашения, философы должны как-то сами расположить к себе властителей, иметь доступ к ним, убеждать их и должны сами браться за рычаги управления, когда властители глядели в другую сторону, или — на худой конец — писать бесчисленные трактаты и очерки, чтобы указать, как надлежит поступать. Уэллс больше преуспел как памфлетист, чем как влиятельный советник.

Если Уэллс и порвал с Фабианским обществом, то это произошло не потому, что он не соглашался с его основной позицией. Он был фабианцем, стремившимся вложить в фабианство страстную веру, приковывающую силу, придать ему видимость большой научной глубины, которая была ему органически чуждой. Уэллсу удалось только вульгаризировать фабианство. Фабианской вере в социализм, как в особый вид гигиены, не хватает чувства и эмоционального подъема, и Уэллс всегда терялся, когда хотел объяснить, для чего нужны его утопии. Как и у империализма, у фабианства нет иной, более высокой цели, кроме самоутверждения самих себя, и очень характерно, что, подобно империализму, прикованному лишь к покорению мира, сверхимпериалистические утопии Уэллса не могут предложить ничего, кроме покорения вселенной. Самурай из «Современной Утопии» вспоминает в минуту сильного возбуждения:

«Я помню, как раз ночью сидел и говорил очень серьезно этим мошенницам-звездам, что в конечном счете и они не уйдут от меня».

Вряд ли Уэллс написал хоть одну утопию, в которой не появлялась в той или иной форме тема межпланетных и межзвездных путешествий.

Если империализм представлял с внешней стороны зрелище внушительное, во всяком случае до 1914 года, то рабочее движение не могло, конечно, произвести впечатление на людей, подобных фабианцам. Это движение было еще неопытным, организационно неоформленным, сектантским и эмоциональным, короче говоря, какой-то кучкой бедных, невежественных людей. Никто из фабианцев не обладал зоркостью Кромвеля, чтобы видеть, что за этой «жалкой кучкой» будущее и именно она обратит в ничто существующие ценности. Поэтому, хотя среди них и были люди значительно умнее Кромвеля, они никогда не одерживали побед. Уэллс в полной мере разделял это отсутствие веры. В «Новом Макиавелли» он выразил это в образе Криса Робинсона (Кейр Харди?), лидера рабочих-социалистов:

«Я смотрел на Криса Робинсона, на его светлые глаза и слегка взъерошенные волосы, на всю его несколько риторическую внешность и сравнил его с гигантской правительственной машиной, запутанной и таинственной. И как же я был растерян!»

Социализм, конечно, не мог водвориться с помощью грубых, невежественных и узколобых рабочих, под предводительством таких людей, как Робинсон. Они были не способны оценить логическую красоту Утопии Уэллса, в которой не было места ни для них, ни для тех, в кого они могли превратиться.

Фредерик Барнет в «Освобожденном мире» встречает безработных рабочих и находит, что они недостаточно отзывчивы:

«Я пытался разговаривать с этими недовольными людьми, но им было трудно смотреть на вещи так, как смотрел я. Когда я говорил им о терпении в широком плане, они отвечали: «Но мы все к этому времени умрем», — и я не мог им втолковать так же просто, как понимал это сам, что это нисколько не касалось всего вопроса. Люди, думающие категориями человеческих жизней, непригодны для государственной деятельности».

В «Освобожденном мире» устанавливается в конце концов утопическое мировое государство, после опустошительной войны и международной конференции королей и президентов, которым для порядка придана горстка ученых и писателей.

Эта уверенность в том, что, как бы ни осуществилась Утопия, это произойдет без участия рабочего класса, определяет взгляды Уэллса от его первой книги до последней. Рабочие не только отстраняются как положительная историческая сила, но, более того, налицо боязнь и действенная, хотя часто скрываемая, ненависть к ним, принимающая порой курьезные формы. Рабочие, появляющиеся на страницах книг Уэллса, всегда неотесанные, низкорослые и нередко изображены уродами, как, например, селениты в романе «Первые люди на Луне». Они живут под землей, не знают солнца и воздуха, как в «Машине времени» или «Когда спящий проснется». То же чувство нередко передается символически, как, например, в знаменитой метафоре в «Киппсе» о людях, ползущих по канализационной трубе до тех пор, пока не умрут. В одной из поздних утопий «Люди как боги» группа представителей английского народа, подобранных случайно, переправляется при помощи какого-то научного фокус-покуса на утопическую планету, и в этой группе рабочий класс представлен двумя окончательно деморализованными шоферами, которые там еще более неуместны, чем сопровождающие их представители правящих классов. Уэллс может возразить, что их поведение вполне правдоподобно, но этим он не отвечает на вопрос: почему он счел нужным сделать таких людей представителями рабочего класса?

Наряду с этой боязнью и ненавистью имела место антипатия к Марксу и марксизму. Уэллс, никогда не думавший о том, чтобы постигнуть марксизм, не упускал случая, чтобы над ним поглумиться. Для того, кто видел в социализме главным образом средство заменить шесть молочников одним, марксова концепция истории, его анализ классовой структуры общества, его вера в то, что социализм означает победу рабочего класса, была неприемлема. Всю свою жизнь Уэллс провел в тщетных попытках состряпать свою, соперничающую с марксизмом теорию, в которой сводились бы концы с концами. Поскольку, как мы уже видели, его социализм не был принципиально новой категорией, но лишь иной, более эффективной формой, он мог представлять его разбавленным всевозможными несоциалистичеекими формами или в комбинации с ними. В «Современной Утопии», представляющей его наиболее классический утопический очерк, в котором он воплотил почти все, что почитал практически пригодным для относительно близкого будущего, описывается смешанная экономика, основанная главным образом на идеях «Свободной страны» Герцки, экономика, в которой частные предприятия все еще работают в рамках общественной собственности на землю, транспорт и основные виды коммунальных услуг. Это сочетается с системой, обеспечивающей полную занятость путем планирования общественных работ, поглощающих излишки рабочей силы.

Опровергая Маркса, Уэллс был вынужден все больше и больше отворачиваться от действительности. На место ясной концепции классов, основанной на производственных отношениях, Уэллс выдумал, несколько опираясь на Юнга, классификацию, основанную на психологических типах. В «Современной Утопии» люди поделены на четыре «класса сознания» — поэтический, кинетический, ограниченный и низкий. Значительно позднее, в «Работе, богатстве и счастье человечества» (1932), разделение проведено несколько по-иному: люди делятся на «персон» — крестьян, самодержцев и священников. Поскольку все эти классификации совершенно не связаны с реальной жизнью, очень легко изобрести любое количество их и все они будут одинаково правдоподобны и одинаково лишены смысла.