Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

А вот эпиграммы сразу, с первых же публикаций стали «фирменным блюдом» Вяземского. Частью они были оригинальными, частью переводными — сюжеты князь заимствовал у Гишара, Лафонтена, Руссо и Вольтера. Некоторые эпиграммы были нравоописательными — то есть просто вышучивали какие-нибудь пороки в образе некоего условного Памфила или Альцеста. Но некоторые били и по вполне конкретным лицам — литературным староверам, противникам вкуса и нового, «карамзинского» слога в языке (а их было довольно, особенно в Петербурге). В своих эпиграммах Вяземский как никто другой умел «убить» своего адресата одной строкой или даже эпитетом. При этом у него нет эпиграмм грубых, оскорбительных, пошлых. Они нередко ядовиты, но главное — всегда смешны. Вот, например, строфа из «Ноэля» Вяземского, посвященная адмиралу Чичагову, упустившему во время березинской переправы самого Наполеона:

Вдруг слышен шум у входа:
Березинский герой
Кричит толпе народа:
«Раздвиньтесь предо мной!»
«Пропустимте его, — вдруг каждый повторяет, —
Держать его грешно бы нам,
Мы знаем: он других и сам
Охотно пропускает!»

Довольно зло. Но прежде всего — весело, непринужденно и элегантно. Ирония Вяземского подана так, что можно воспринимать ее по-разному — и как легкий «укол», напоминание о том, что Ювеналов бич в руке сатирика всегда наготове, и как глубоко спрятанный едкий сарказм, и даже, если угодно, как обвинительный «глас народа».

Именно эпиграммы очень быстро, буквально за пять лет, создали Вяземскому репутацию «остроумнейшего русского писателя», присяжного сатирика, «министра полиции» (Воейков) русской поэзии. Эта репутация закрепилась за ним на несколько десятилетий. «Будь мне наставником в насмешливой науке…» — просил Вяземского Пушкин в 1821 году, и это значило, что авторитет князя как «язвительного поэта, остряка замысловатого» для него непререкаем… А тогда, в самом начале поэтического пути, юный Вяземский наслаждался быстрым успехом. «Вестник Европы», популярнейший русский журнал, раскупался нарасхват, а незатейливые псевдонимы, выставленные под стихами, никого не могли ввести в заблуждение. «В Москве явилось маленькое чудо, — вспоминал Вигель. — Несовершеннолетний мальчик Вяземский вдруг выступил вперед защитником Карамзина от неприятелей и грозою пачкунов… Карамзин никогда не любил сатир, эпиграмм и вообще литературных ссор, а никак не мог в воспитаннике своем обуздать бранного духа… А впрочем, что за беда? Дитя молодое, пусть еще тешится; а дитя куда тяжел был на руку! Как Иванцаревич, бывало, князь Петр Андреевич кого за руку — рука прочь, кого за голову — голова прочь».

Он вбегает в русскую поэзию быстро, стремительно (у кого еще такой веселый дебют? разве у Пушкина) и сразу кидается в омут литературной войны, еще плохо соображая, кто прав в ней, кто виноват, но нутром чувствуя, что будущее за его друзьями, за теми, кто запросто гостит в Остафьеве. Русская поэзия для него — не поприще, которое нужно завоевывать, терпеливо создавая себе репутацию. Это почти домашнее дело, которое он получил в наследство. И естественно, что он бросается на защиту любимого Карамзина, когда какие-то слепцы пытаются объявить его влияние на литературу вредным. «Домашняя кампания» Вяземского оказалась еще и прогрессивной литературной схваткой, а его частное дело, частные дружбы незаметно для него самого стали историей русской поэзии, ее Золотым веком. Семьей, домашним кружком, братством друзей и единомышленников будет видеться ему русская литература и в дальнейшем. Именно поэтому Вяземский всегда очень болезненно реагировал на попытки «чужаков» примкнуть к этому кружку и уж тем более на попытки ревизии его столпов — Карамзина, Жуковского и Пушкина.

Он живет быстро и весело, «на ветер». С Жуковским окончательно сдружила осень 1809 года. Перед отъездом в ревизию Вяземский успел застать гастроли в Москве знаменитой французской актрисы мадемуазель Жорж, игравшей в «Федре» Расина и «Семирамиде» Вольтера, и они с Жуковским несколько раз побывали на этих великолепных спектаклях, заработав среди театралов репутацию «французолюбцев». Тогда же друзья вместе работали над составлением большой антологии русской поэзии — извлекали на свет Божий древние журналы и альманахи, перечитывали забытых стихотворцев прошлого столетия… С выбором Жуковского Вяземский не вполне согласен — и проявляет нрав, пишет статью «Запросы господину Василию Жуковскому от современников и потомков», где предлагает альтернативный вариант антологии… И появляется новый друг — Александр Иванович Тургенев. Их познакомил Жуковский, учившийся с Александром в Благородном пансионе.

Александр был вторым сыном ректора Московского университета Ивана Петровича Тургенева. Его старший брат Андрей, умерший двадцати двух лет в 1803 году, писал яркие и сильные стихи и со временем, несомненно, вырос бы в очень большого поэта. Младшие братья Тургеневы, Николай и Сергей, позднее тоже появятся в жизни Вяземского… С Александром они быстро сошлись. Тургенев был склонен к ранней полноте, легкомыслен, подвижен, хлопотлив, любил поесть, поболтать и поповесничать, а иногда и вздремнуть в самом неподходящем для этого месте (например, на балу или за обедом). Но он любезен и любознателен, у него очень доброе сердце. Он умел ценить стихи, хотя сам не был поэтом… И тоже почти не чувствовалась разница в восемь лет между ним и Вяземским… «Мой Сашка», «милая моя Шушка», «мой дорогой и всегда добрый друг» — так обращался Вяземский к Тургеневу в письмах… Через Карамзина князь свел знакомство с еще двумя молодыми людьми, близкими и Жуковскому, и Тургеневу, — медлительным и степенным Дмитрием Дашковым и резким, остроумным Дмитрием Блудовым. Перед Карамзиным они преклонялись, сами не были чужды писательства… Знакомство с Блудовым состоялось в Москве, с Дашковым — в Остафьеве. Так постепенно складывался дружеский круг, в середине 10-х годов ставший авангардом русской культуры.

Начало 1810 года выдается для Петра Андреевича совсем невеселым. Вернувшись в начале марта из приволжских губерний, он узнал о безвременной смерти сестры, двадцатилетней Екатерины Андреевны… Она, лишь недавно вышедшая замуж за красавца, героя Прёйсиш-Эйлау и Данцига генерал-майора князя Алексея Григорьевича Щербатова, «занемогла горячкою и через 42 часа преставилась». Случилось это 15 февраля. Незадолго до того потерявший обоих родителей Щербатов обезумел от горя — он отправился на фронт, кинулся искать смерти на поле брани и в первом же бою был тяжело ранен… Давно ли Вяземский приветствовал счастливых молодоженов веселыми куплетами? давно ли радовался тому, что куплеты эти напечатаны отдельной книжечкой?.. Похоронили княгиню Щербатову, урожденную Вяземскую, рядом с отцом, в Новодевичьем монастыре. Два года спустя Жуковский вспомнил старшую сестру друга в своем «Певце во стане русских воинов»:

Хвала, Щербатов, вождь младой!
Среди грозы военной,
Друзья, он сетует душой
О трате незабвенной.
О витязь, ободрись… она
Твой спутник невидимый,
И ею свыше знамена
Дружин твоих хранимы.
Любви и скорби оживить
Твои для мести силы:
Рази дерзнувших возмутить
Покой ее могилы.

«Наш молодой князь теперь с нами, — писал Карамзин Дмитриеву 3 марта 1810 года. — Он показывает в себе чувствительность, какой я не предполагал в нем и которая всего более ручается мне за его сердечные достоинства». И в другом письме добавлял: «Люблю его как брата и нахожу любви достойным: он умен и старается приобретать знания».

Весной у Вяземского появился новый друг — 22-летний поэт Константин Батюшков. Он приехал в Москву еще в декабре 1809-го и поначалу настороженно присматривался к окружающим. Вяземский, конечно, читал батюшковские стихи, и они произвели на него, пожалуй, самое сильное впечатление после творений Карамзина, Дмитриева и Жуковского. Но, впервые увидев автора воочию, князь не смог скрыть улыбку. По стихам можно было вообразить себе воина, певца, отважного в бою, в минуты отдыха — беспечного гуляку, окруженного лихими друзьями и нимфами радости.., А Батюшков оказался низеньким, сутулым, с очень милым наивным лицом, мечтательными глазами… Было в нем что-то трогательно-птичье, беззащитное, и Жуковский с Вяземским тут же прозвали (сперва за глаза, а потом и в глаза) нового друга Попенькой. Когда Вяземский знакомил его с Карамзиным, Батюшков от смущения не мог произнести ни слова, только вертел форменную шляпу в руках. Но он застенчив только в гостиных — прошел прусскую и шведскую кампании, награжден Святой Анной III степени, под Гейдельбергом его извлекли полумертвого из груды убитых врагов… Об этом Батюшков молчит — скромник. Таким и должен быть настоящий герой.