Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

— Хоть бы не догнали их, пока мы не состаримся, — дрожащим голосом прошептала она.

— Не догонят… — ответил он. — Если только, как мы, не замешкаются на привале.

— У них, наверное, лошади не выдохнутся, — предположила Баршын.

— Кто знает… — засомневался Ошакбай.

Его поразила детская доверчивость девушки. Он сразу осмелел, склонился над ней, порывисто поцеловал в щеку. Вся она пылала, как раскаленные уголья: то ли от смущения, то ли от нетерпения. Всем своим существом почувствовал джигит, как она вздрогнула и напряглась, пытаясь отстраниться от него. Тогда он еще крепче схватил ее, не позволяя вырваться, жадно целовал, задыхаясь, ее щеки, шею, лоб, ловил плотно стиснутые губы.

— Опомнись, батыр!

— Люблю тебя!..

— Не губи до супружеского ложа…

— Степь бескрайняя — наше супружеское ложе!

— Пусти!

— Люблю тебя!

— Пусти!

— Ты любовь моя! Желанная!..

Девушка сделала последнее усилие вырваться из его нетерпеливых объятий. Однако джигит был во власти мрачной решимости, бормотал бессвязные, бессмысленные любовные слова. Она же понемногу покорялась, теряла силы, смирялась перед его неистовостью и настойчивостью. Слезы брызнули из ее глаз. Но он уже ничего не замечал, не видел. Она застыла в страхе, не смея уже шевельнуться, даже вздохнуть, только до боли сжала пальцы, закусила губы. И вдруг ощутила невыносимую тяжесть, словно все ее тело налилось свинцом. Будто разом лишилась всего многообразия чувств, выражавшегося до сего дня, до этой минуты в смехе, гневе, ярости, радости, горести, ненависти, досаде, тоске, восторге, надежде, стремлении, ожидании, — лишилась всего того, чем жила повседневно до сих пор. Все ушло сейчас, все улетучилось, стало несущественным, незначительным. Сейчас был только он, яростный и могущественный, была она, покорная, удивительно притихшая, спокойная, добрая и женственно мудрая, как сама природа, была привольная дикая степь под низким черным небом… Он замер, размяк, поднялся, тяжело дыша. Растерянно скользнул взглядом по ее лицу. Она продолжала лежать, закусив кончик косы. Грудь ее бурно вздымалась и опускалась. Может быть, ее душили слезы? Он почувствовал острую жалость к ней и понял, что полюбил навсегда. Восторг и гордость бушевали в нем, будто одержал он самую крупную победу на поле брани…

Неподвижными глазами уставилась Баршын на созвездие Семи разбойников. Звезды мерцали. Казалось, ожили всадники, понеслись вновь бешеным наметом. Разбойники неумолимо настигали жениха и невесту. Видно, один из них пустил стрелу: рядом сорвалась звезда, пала в черную пучину. Еще немного, еще лишь два-три скачка — погоня настигнет влюбленных. А они не спешат, даже не двигаются с места: то ли коням дают передышку, то ли уснули, то ли вовсе забыли об опасности. Баршын зябко поежилась, пошарила вокруг в смятой чахлой траве. Жуткая опустошенность захлестнула ее. Кружилась голова, поташнивало. Две холодные слезинки потекли к ушам, озноб сменился жаром…

В ней давно жило это странное ощущение — предчувствие неминуемой потери, неотвратимого крушения всех взлелеянных в душе тайн, сладкой мечты, смутных надежд.

Детство ее прошло у подножия горы Караспан. Она была единственной дочерью табунщика. Мать умерла рано. Девочка росла своевольной, капризной озорницей. Отец купил ей однажды на Кан-базаре Отрара большую золотую брошь. Не выдержал, уступил настойчивым мольбам дочери. Она не расставалась с редким украшением, носила ее на груди. Мачеха выходила из себя, кляла падчерицу: «Нищебродка, срам прикрыть нечем, а золотую брошь нацепила!» Не успокоилась мачеха, пока не отобрала отцовский подарок, спрятала на дне ларя. Отец-табунщик днями пропадал в степи, до мозоли натирая седалище в жестком седле. А у Баршын на уме была одна золотая брошь. Незаметно для мачехи перерыла она весь дом и нашла-таки ее. Кое-как прицепила брошь к вороту и во весь дух помчалась к подружке похвастать находкой. Но радость обернулась горем. Перед их юртой находился родник и протекал рекой. Перепрыгивая через него, Баршын уронила брошь. Весь день она обшаривала дно ручья, искала потерю, но так и не нашла. То ли в расщелину провалилась брошь, то ли вода смыла, унесла. Ох, и бушевала тогда мачеха! Поток проклятий обрушила злая женщина на падчерицу. И за косы драла, и тумаков понадавала, и ненасытной обжорой-бедой красноглазой обозвала, и пожелала, чтоб негодницу земля проглотила. Потом еще и отцу пожаловалась, все уши ему прожужжала. А он был измучен дорогой, сильно не в духе и в сердцах пробурчал: «От такой девки добра не жди!»

До сих пор звучат в ушах несправедливые отцовские слова. Незалеченной раной легли они на сердце.

С того времени Баршын возненавидела всякие девичьи украшения, огрубела, замкнулась и стала похожа на сверстников-мальчишек. Одевалась так, как они, на лошади держалась лихим джигитом, и движения ее стали резкими, угловатыми. С отцом она часто пасла табун. Ручей перед их юртой после того события стали называть Золотой водопой. Он и теперь еще все течет мимо их дома. С грустью вспомнилось все это Баршын. Ей почудилось, что отныне высох, исчез золотой ручей ее девичества…

Ошакбай вновь прижался к ней, обнял уверенно. Она покорно приникла к его большому телу, дрожа, как перепуганная косуля. А он утешал ее, гладил, говорил ласковые слова:

— Любовь моя! Желанная!..

Забрезжил рассвет. Стало видно, что лошади заметно удалились от места привала. Осоку вокруг они тщательно выщипали. Ошакбай пошел за лошадьми, снял путы, привел отдохнувших за ночь скакунов. Она молча подавала ему чепрак, потник, седло, чересседельник, подпругу, седельные подушки. Оба были задумчивы, взволнованны. Ели нехотя, через силу. Оседлав коней, начали сами облачаться в доспехи.

Баршын отошла в кусты тамариска, но кусты были редкие, чахлые, и он, стыдясь, все же невольно замечал каждое движение девушки. Она приподняла длинное, в оборках, шелковое платье, надела шаровары с раструбами на штанинах, заправила платье вовнутрь и туго подпоясалась ремнем. Потом надела бархатную безрукавку, на голову — круглую шапочку из выдры, навесила на шею колчан, взяла в руки лук и вышла, подтянутая, из засады. Джигита точно пламенем обдало. В это время из-за горизонта выкатилось солнце, как бы подчеркивая, оттеняя красу юной воительницы. Белый лоб девушки под отороченной пышным мехом шапкой был похож на заходящую луну. Этот чистый выпуклый девичий лоб поэты часто сравнивают с серебряной рукоятью царского жезла. Пожалуй, это верное сравнение. Черные густые брови срослись на переносице. Глаза большие, с круглыми зрачками, с небольшим светлым ободком. Нос, прямой, точеный, придает лицу гордый вид. Три дня тому назад, на соревновании батыров, щеки ее пылали подобно спелым яблокам. Сейчас они побледнели, лицо осунулось, под глазами легла тень. Верхнюю губу она прикусила, а нижняя, тонкая-тонкая, была сплошь иссечена. Это удивило молодого батыра. Подбородок у девушки был нежный, овальный, похожий на искусно выточенную деку кобыза. С левой стороны на подбородке темнела крохотная родинка. Плечи покатые; шея круглая, длинная; под плотной безрукавкой видны были твердые, по-девичьи острые груди.

Она перехватила его восторженный взгляд, рассмеялась:

— Что, батыр? Не узнаешь меня, что ли?!

Все так же улыбаясь, приняла она от него повод, набросила на седло колчан и лук. Ошакбай поддержал ее под локоть, помог взобраться на коня. Потом и сам легко взлетел на своего тулпара. Ее шутливый тон, улыбка, многозначительный взгляд пьянили джигита, сладким дурманом обволакивали душу. Баршын сразу заметила это и поспешила вернуть его к действительности:

— Батыр! Второй день рыщем по степи, а все без толку. И глаза наши утомились, и душа омрачилась. Не лучше ли нам разъехаться и поискать поодиночке?

А вечером, перед закатом, встретимся у соленого устья реки Шу…

— Я и сам хотел тебе это предложить. Но опасался: вдруг заблудишься или побоишься ехать одна. Конечно, в одиночку мы успеем за день увидеть больше. Может быть, так мы скорее найдем одинокого скакуна?

— Значит, договорились?

— Договорились. У соленого устья…

Он отвязал мешочек на тороке, протянул Баршын. Она отказалась, и тогда он силком привязал мешочек к ее седлу.

— Обо мне не беспокойся. Проголодаюсь — набью дичи. Джигита прокормит дорога, говорят. А ты смотри не заблудись. Да гляди в оба! И чтобы еще до сумерек была на условленном месте!

Он приказывал уже ей как собственной жене. Но Баршын ничуть не оскорбилась, только смерила его быстрым взглядом. Ошакбай, однако, и не приказывал вовсе. Он заботился о ней, как о самом дорогом человеке. Подъехав вплотную, он обнял ее за стан, попытался поцеловать перед разлукой, чтобы выразить в поцелуе свою любовь, нежность и признательность, но Баршын легко высвободилась и с места пустила коня в карьер. Она удалялась стремительно и вскоре превратилась в едва заметную чернеющую точку где-то на юге и, наконец, исчезла за тонкой полоской горизонта плоской, как стол, степи.