Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

Проснулся в липком поту. Мама потрогала мой лоб и уложила в постель. После такого кошмара я не уснул до утра.

На другой день я убедился, что поистине извилист жизни путь. Похлопывая себя камчой по голенищу, понаехали чабаны за зарплатой. По моему списку кассир высчитал с каждого кругленькую сумму. Многие промолчали, мол, что поделаешь, надо помочь сородичу, он ведь вдалеке от родного края. Не приведи аллах нуждаться на чужбине. Но были и недовольные.

— Алтынбала мне ни брат, ни сват. Зачем я должен на него жилы тянуть?!

— Что он, сам попросить не мог? Боялся, рожа искривится?

— Он еще со старыми долгами не рассчитался. Я хотел сношку в дом привести, три года деньги копил, а он приехал и выклянчил взаймы. И денег нет, и сношки нет. А теперь и на зарплату мою позарился. Как семью прокормить?!

— А я что своей бабе скажу? Еще подумает: в карты проиграл.

— Дурная болезнь — эти сборы-поборы. Пора бы покончить с этим.

— Если он еще раз захапает хоть рубль — подам на суд!

Каждое слово возмущенных чабанов для меня как дубинкой по макушке. Я готов был провалиться сквозь щели конторских половиц. У меня было совершенно превратное представление о моих земляках, о чабанах, что зимой и летом покорно бредут за отарой. Я думал: вот истинные баловни нашего времени, рыцари щедрого племени, все на свете им нипочем, потому как деньги гребут лопатами. А, выходит, такие же, как все: и их преследуют семейные заботы, и они не хотят огорчать жен, и они воспитывают детей, радуются, печалятся, суетятся… Они могут быть то бесконечно щедрыми, как могучая Сырдарья в весеннее половодье, то скупыми, как куцая тень в знойный полдень. Выходит, я, удержав с каждого половину зарплаты в угоду своему начальнику, поступил не опрометчиво, а плохо. Хотел за счет этих людей добрячком прослыть…

Алтынбала вернулся через месяц. Появился у него сытый грудной бархатный голос. Будто глотку хорошенько жиром смазал. Слова цедил врастяжку, с ленцой. Лицо стало гладким, холеным, цвета очищенного проса. А смех взрывной, раскатистый, с глубинным рокотом — так булькает кумыс в огромном бурдюке, когда его мешают мутовкой.

Поблескивая золотыми зубами, Алтынбала рассказывал: «О, родной благодатный край! Золотая моя колыбель! Только вдали я понял истинную цену твою. Напрасно мы вздыхаем по столице. Там мы что овцы из чужой отары. Нет ничего дороже, скажу я вам, родных полынных степей да пыльного ветра! Не для нас — город, не по нашим карманам — столица. Там куда ни пойдешь, куда ни сунешься — везде деньги, деньги. Даже божья вода и та продается. И все куда-то спешат, торопятся, точно заведенные. А в ауле живи — не тужи. И богатству твоему никто не позавидует, и за бедность не упрекнет. Спи и ешь, сколько влезет, шляйся по гостям, волоча штанины по земле и держа руки в кармане. Как говорится, и теща не косится, и мулла не осудит… Про учебу спрашиваешь? Э, браток, разные шустряки, пером хлеб добывающие, и тут нас с тобой обскакали. В каждом учреждении набились, как овцы в загоне. И не надейся. Для аульного казаха лазейки не осталось. В библиотеках ни одного свободного стула. Студенты, поджарые, тощие, уткнулись носами в книги, грызут гранит науки. Как тут быть? Срам ведь — целый месяц околачиваться в столице, угрохать уйму денег и возвращаться в аул невеждой. Ну, отправился к самому декану. Говорили же наши предки: уж если падать — так с верблюда. Все выложил. «Мясо надо? — говорю. — Шерсть надо? Не декану, конечно, — народу. Надо! А тем, кто производит мясо и шерсть, учиться разве необязательно? Разве есть такой закон?..» Смутился декан. Понятливый попался. Схватился за телефон и давай звонить во все стороны. Ну, направил, значит, в какому-то хиляку в темных очках. Пристал тот, как репей. Голову морочил, душу мутил — сил нет. Все мои знания, будто остатки зерна из пустого мешка, вытряс. Да еще из-под темных очков меня буравит, с ехидцей спрашивает: «Сколько овец вы, милейший, за год съедаете?» «Э, да кто их считал? Ясное дело, без свежего мяса и жирного бульона не обходимся». От этих слов мой экзаменатор подскочил, будто живого тарантула перед собой увидел. Еле-еле успокоил его, ублажил. Главное — чести своей перед земляками не уронил…

Конечно, всем аулом порадовались такой удаче: как-никак наш родич попал в институт! Не важно, что заочно.

Наступило весеннее равноденствие. Подтаял синий ледяной наст. Курилась земля. Подул теплый ветер, прозванный в нашем краю «золотой лопатой». Из кривых труб на плоских крышах низко стелился дым. По нему можно безошибочно определить, у кого что в казане. Пожилые женщины в эту пору варят традиционный новрузкоже — из семи главных продуктов. Мама — большая мастерица готовить такое яство. Толченое просо разбухает, масло сочится, ешь — душа радуется. Старики потянулись из дома в дом, поздравляли хозяев с наступлением весны, ели новрузкоже и давали бата — благословение. И я немного походил с ними. У стариков один разговор:

— Нынешняя зима, слава всевышнему, не подкосила чабана. Выстояли.

— Еще бы месячишко продержаться, а там свежая травка пойдет, скотина в тело войдет…

— Иншалла! У нашего управляющего неплохо идут дела…

Когда из-под корней иссохшей полыни робко выглянула зеленая мурава, начался весенний расплод овец. Меня направили на помощь к Койшеке.

Весенний расплод — чабанская страда. От забот голова пухнет. Койшеке за это время, как говорится, не снимал сапог, не развязывал пояса, весь день в бегах, не до сна, не до еды. Исхудал, оброс. Увидел меня — растрогался. На плече его висел полосатый коржун, из него торчали курчавые головки только что родившихся ягнят, позади, жалобно блея, семенили пустобрюхие матки. «Давай, родной, подсоби, отнесем ягнят к стойбищу. Не то дождь пойдет — все, как один, околеют». Мы хватаем в охапку мокрые, трясущиеся живые комочки и спешим к теплому очагу. Здесь такой тарарам — сам шайтан ногу сломит. Жена Койшеке, сакманщица, засучив рукава, сучья в огонь подбрасывает, воду греет, беспомощных ягнят обтирает, обсушивает и к сосцам матки подносит. А они, дурехи, точно ошалели, своих ягнят не принимают, шарахаются, мечутся. «Лови!.. Держи!.. Хватай!.. — кричим мы друг другу. Изловив, я крепко держу матку, сакманщица тычет ягненка мордой в набухшие сосцы… В этой суматохе отца родного забудешь. Попробуй останови Койшеке, спроси, как зовут его жену, он бессвязно пролепечет: «Овца… овца… ягненок…» Я вижу: он разрывается на части, тычется туда-сюда, и в запавших глазах его одна озабоченность.

Только очухается ягненок, насосется молочка, округлится, закудрявится, а уже на другой день нависает над ним злой рок.

Громыхая, «Беларусь» приволакивает огромный прицеп с высокими бортами. Расторопные заготовители ловко хватают пухлых, шелковистых ягнят, словно пончики на скатерке, и швыряют в кузов. Накидав полный прицеп, суют Койшеке расписку, и «Беларусь» с прицепом скрывается за холмом. Сердце чабана обливается кровью. Вся отара, обезумев, мечется, словно напала на нее волчья стая. Осиротевшие матки оплакивают своих ягнят, блеют навзрыд и несутся вдогонку трактору. Два-три дня стоит над зимовьем этот неутешный, надрывный плач. Чабан, опустошенный, сумрачный, пересчитывает в уме отданных ягнят, отгоняет отару в степь, на выпас и, дотащившись до юрты, бессильно опускается на подстилку.

— Все!.. Кажется, план есть… Ух… провались!.. Сгори все синим пламенем!..

Я, тоже изрядно усталый, плетусь на каракулевую базу. Алтынбала обязал меня пересчитать и принять шкурки, а сам накинулся на веттехника.

— Почему у тебя сплошь черный каракуль? Не знаешь, что государству нужен серый?

— А я при чем? Откуда мне знать, какой уродится?! В дебрях генетики даже у ученых мозги усохли.

— У тебя они усохли! Тебе сказано было: черного барана сдай на мясо, а за сивым поухаживай получше. Неужели и этому тебя не научили?!

— Учили — не учили! Надоело! Лучше с сумой пойду по свету. Зимой и летом, как пес, плетешься за отарой, дома не ночуешь, бабу не ласкаешь, а толку что?! За барана отвечай, за матку отвечай, за цвет каракуля отвечай. Провались такая жизнь!

Алтынбала понял, что погорячился, скинул пиджак, завернул рукава.

— Ладно! Не нуди. Всем достается… Лучше посмотрите, как нужно работать. А то копаетесь, ковыряетесь, как с похмелья.

Такое мне приходилось видеть впервые… Стан дымился от крови. Алтынбала хватал из загончика ягненка, левой рукой стискивал ему шею, правой — ловко и точно всаживал в горло нож. Потом быстро переворачивал трепыхавшуюся тушку и, держа за задние ножки, выпускал кровь в колоду. Не тратя времени, он пальцами раздвигал разрез, чуть подрезал шкурку с края и выворачивал тушку наизнанку. Синеватое, крохотное тельце он, не глядя, швырял в деревянное корыто, а дымящуюся, еще теплую шкурку — мне. Казалось, шкурки были живые, шевелились в моих руках, вздрагивали каждым завитком.