Александр Борин - Проскочившее поколение

• Название: Проскочившее поколение
• Автор: Александр Борин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-7784-0239-2

Александр Борин, известный журналист и обозреватель «Литературной газеты», рассказывает о своей юности, о людях, с которыми сводила его судьба. С кем-то из них отношения ограничивались простым знакомством, с другими устанавливалась долгая дружба. Среди них писатели Александр Бек, Константин Симонов, Илья Зверев, Леонид Лиходеев, Камил Икрамов, летчик-испытатель Марк Галлай, историк Натан Эйдельман, хирург Гавриил Илизаров, внук великого писателя Андрей Достоевский и многие другие.

В газету А. Борин писал статьи по вопросам права, однако некоторые из них так и не увидели свет. Читатель узнает, отчего это происходило и какова закулисная история многих очерков, что и почему в них осталось за кадром, не попало на газетную полосу. Отдельная глава посвящена работе Комиссии по вопросам помилования при президенте Российской Федерации, в которой работал автор.

---

В ночь с 14 на 15 сентября 1939 года следователь устроил им очную ставку. Наверное, это была одна из самых страшных ночей в жизни Надежды Михайловны.

Привели М. М. Лукина. Его спросили: «Вы подтверждаете свои показания?»

Он ответил: «Да, подтверждаю».

Следователь: «Изложите, что вам рассказывала сестра Надежда?»

М. М. Лукин: «Мне сестра Надежда сообщила, что Бухарин заявил ей: „Лучше 10 раз Зиновьев, чем 1 раз Сталин“. Эту фразу, которую ей сказал Бухарин, моя сестра Надежда, опасалась высказать вслух, боясь, что нас могут подслушать, и написала мне на клочке бумаги… В семейном кругу моя сестра Надежда непозволительно высказывалась в отношении Молотова, называя его прозвищем, которое выдумал Бухарин».

Следователь обратился к Лукиной: «Вы подтверждаете показания своего брата Лукина Михаила Михайловича?»

«Нет, не подтверждаю», — ответила она.

«Какие вопросы вы имеете к своему брату Михаилу?» — спросил он.

«У меня к Лукину Михаилу вопросов нет», — ответила она.

Очная ставка закончилась в 3 часа 30 минут. Больше они никогда уже не виделись.

В. Г. Славутская, сидевшая в одной камере с Н. М. Лукиной, впоследствии мне рассказывала: «Как брат мог давать показания на сестру? Я вам скажу. В камере со мной сидела немка, раньше я работала с ней в Коминтерне. Почти каждую ночь ее вызывали на допрос. Как-то утром возвратилась она в камеру, подсела ко мне, назвала фамилию одного нашего коминтерновского работника и говорит: „Знаешь, я бы задушила его собственными руками. Мне прочли его показания, ты не представляешь, что он наговорил!“ Но проходит еще некоторое время, приводят ее снова после ночного допроса, и я вижу, на ней лица нет. „Как я могла! — говорит она. — Как я могла! Сегодня у меня была с ним очная ставка, и я увидела не человека, а живое сырое мясо…“ Я вам скажу, — сказала В. Г. Славутская, — тогда любой брат мог дать на свою любимую сестру самые чудовищные показания…»

И все-таки о деле Н. М. Лукиной-Бухариной я решил написать.

Начиналась статья так: «Приступая к рассказу о Надежде Михайловне Лукиной-Бухариной, я должен был прежде всего решить очень трудный, самый мучительный для меня вопрос: могу ли я сегодня, через полвека, обнародовать показания людей, которые давали они на следствии против Надежды Михайловны? Зная, через какие неимоверные страдания проходили эти люди, прежде чем следователь НКВД добивался нужных ему показаний, вправе ли я сегодня повторять их вслух, называя имена тех людей, рискуя причинить боль их родным и близким, дожившим до наших дней? Или пусть уж вынужденные те признания останутся навсегда похороненными в аккуратных желтого картона папках с грифом „совершенно секретно“ и „хранить вечно“? Мы, не прошедшие через тот ад, не испытавшие того, что испытали они, им не судьи. Не можем быть им судьями. Но если мы не раскроем и не прочтем те жуткие секретные папки, если не услышим те фантасмагорические признания, от которых и сегодня бросает в дрожь, то разве поймем мы до конца, как работала тогда та машина, называвшаяся нашей юстицией, целью которой было уничтожить человека в человеке и уничтожить самого человека?

Долгие годы, целые десятилетия нас принуждали к неведению. Так вправе ли мы сегодня обрекать на него себя сами, боясь, что узнанное отзовется в наших сердцах слишком острой, непосильной для нас болью? Средств обезболивания, облегчающих изучение нашей отечественной истории, не существует и существовать не может.

Я спрашиваю себя: остановиться? отложить перо? закрыть папку с делом? Принести цветы к подножию мемориала жертвам сталинских репрессий, знать, что они жертвы, и ничего больше о них не знать? Мертвые сраму не имут. Замученные — не имут тем паче. Вечная им память!

Нет, знать надо все. Всю степень их унижения. Все попытки их сохранить свое человеческое лицо. И все крушения этих попыток. Вечная им память — это вечный наш ужас перед тем, что с ними, живыми, сделали, и вечная наша тревога, чтобы такое никогда не повторилось».

Статья о Н. М. Лукиной-Бухариной была напечатана в «Литературной газете», а через месяц Эйдельман привез мне из Германии письмо от жены правозащитника Льва Копелева Раи Орловой. Отвечая на мои мучительные сомнения, она писала, что рассказывать надо все, все без утайки, без ретуши, без купюр, что молчание слишком дорого нам стоило в прошлые времена и, не дай Бог, еще дорого может стоить.

«Высылаю за вами самолет…»

Отношение самых разных людей к «Литературной газете», ее влиятельность, да и вообще господствующие тогда в стране порядки, характеризует, мне кажется, такой эпизод.

Вместе с группой писателей, отдыхавших в доме творчества в Пицунде, мы с женой возвращались в Москву. В аэропорту в Адлере уже сдали багаж, должна была начаться посадка в самолет, как вдруг по радио объявили, что отправляется не наш рейс, а следующий. А как же наш? «Самолетов из Москвы сегодня больше не будет, так что вам придется провести ночь в аэропорту».

Это было не только крайне неприятно, это еще и грубо нарушало все существующие правила. По правилам, если рейсы по каким-то причинам задерживаются, то при возобновлении полетов отправляться они должны в строгом соответствии с расписанием. То есть сперва вылетает самолет, не вылетевший, скажем, в десять утра, потом самолет, чей вылет планировался на час дня, и так далее. А тут получалось, что часовой рейс ушел раньше десятичасового. Почему?

Ответа на этот вопрос никто не давал. В справочном бюро явно уходили от разговора, начальник аэропорта, к которому мы обратились, тоже темнил. Проговорилась под большим секретом одна милая девушка, сотрудница аэропорта. Оказалось, что следующим за нашим рейсом летит группа польских туристов. А как же можно задерживать иностранцев, хоть и поляков? Преклонение перед иностранцами у нас в крови.

У меня с собой был номер прямого телефона заместителя министра гражданской авиации, несколько раз я общался с ним, готовя материалы для газеты.

В аэропорту имелся междугородний телефон-автомат. Оставалось разменять рубль на пятнадцатикопеечные монеты. Походив по киоскам и добыв с трудом несколько «пятнашек», я набрал московский номер заместителя министра. Он, к счастью, оказался на месте, и я ему рассказал, что происходит в Адлере. «Не вешайте трубку», — велел он. «Но у меня мало монет, — объяснил я, — а разменять тут сложно». Я услышал, как он кого-то вызывает по селектору, что-то ему говорит, и потом мне: «Ждите. Через сорок минут за вами вылетит самолет из Москвы». Я не успел ни о чем его спросить, не успел даже поблагодарить — монеты кончились.

На площади у аэровокзала сидели на скамейке мои спутники. Вид у них был весьма удрученный, перспектива провести здесь ночь никого не радовала. «Не знаю, — сказал я, — но, может быть, мы еще и улетим». И пересказал им мой разговор с замминистра.

Прореагировали они вяло: да сказки это, глупости, самолет за нами пришлет, как же, держи карман!

Но минут через пятнадцать из громкоговорителя на всю площадь разнеслось: «Пассажиры такого-то рейса, за вами вылетает из Москвы самолет. По прилете его будет объявлена посадка».

Конечно, если вдуматься, это тоже не вписывалось ни в какие правила. По звонку корреспондента летит из Москвы в Адлер порожний самолет, тратятся огромные средства, расходуется топливо. Но какое же магическое действие оказывало имя «Литературной газеты», если звонок ее корреспондента мог заставить замминистра вне всякого распорядка и вне всякого расписания срочно выслать в Адлер резервный самолет.

Однако, при всем том, прочно мы себя совершенно не чувствовали, в любой момент могли ожидать кирпича на свою голову — особенно наше редакционное начальство.

День рождения Громыко

О том, почему Виталия Александровича Сырокомского сняли с работы, ходило тогда много легенд, слухов, разговоров, подчас весьма фантастических. Говорили, что Сырокомский спекулировал иконами, издал в ФРГ свою книгу, а гонорар за нее положил в Немецкий банк, протащил в Союз писателей своего родственника диссидента… Впрочем, существовала еще и такая версия: в «Литгазете» однажды была напечатана небольшая корреспонденция о том, как в кооперативном доме МИДа несколько бравых молодцев незаконно отобрали квартиру у беззащитной старушки. К Сырокомскому приехал один из заместителей министра иностранных дел и категорически потребовал, чтобы газета, не вникая в ситуацию, немедленно поместила опровержение: позорить столь уважаемое ведомство никому не позволено. Однако Сырокомский не согласился. Он послал публикацию в прокуратуру с просьбой проверить факты. Прокуратура проверила и ответила, что газета совершенно права. Этот ответ и был опубликован в газете. И — должно же такое случиться — именно в день рождения министра иностранных дел Громыко. Ему принесли газету и показали: «Смотрите, Сырокомский над вами издевается». Разразилась гроза, и Сырокомского убрали.