Давид Фогель - Брачные узы

• Название: Брачные узы
• Автор: Давид Фогель
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-135-4

«Брачные узы» — типично «венский» роман, как бы случайно написанный на иврите, и описывающий граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой. При первой публикации в 1930 году он заслужил репутацию «скандального» и был забыт, но после второго, посмертного издания, «Брачные узы» вошли в золотой фонд ивритской и мировой литературы. Герой Фогеля — чужак в огромном городе, перекати-поле, невесть какими ветрами заброшенный на улицы Вены откуда-то с востока. Как ни хочет он быть здесь своим, город отказывается стать ему опорой. Он бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в садах и парках, находит пристанище в ночлежке для бездомных и оказывается в лечебнице для умалишенных. Город беседует с ним, давит на него и в конце концов одерживает верх.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекращал работать над ним почти до самой смерти. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал рукописи, зарытые писателем во дворике его последнего прибежища во французском городке Отвилль, увез их в Америку, а в дальнейшем переслал их в Израиль. По этим рукописям и было подготовлено второе издание романа, увидевшее свет в 1986 году. С него и осуществлен настоящий перевод, выносимый теперь на суд русского читателя.

---

В этот момент они подошли к кино, и он встал в очередь за билетами.

27

Осень заявила о себе бешеными ветрами, по ночам уже холодными, грудами палой листвы, пожелтевшей, цвета табачного листа; она громоздилась под рядами деревьев, протянувшихся вдоль улиц, местами она осмеливалась скапливаться на тротуарах и шелестеть под ногами прохожих с таким звуком, как будто кто-то грыз кусочек сахара.

Был конец сентября. Tea каждый день ходила в контору, к доктору Оствальду, Гордвайль же сидел с ребенком, Мартином, которому было около трех месяцев и который набрал уже одиннадцать фунтов веса — вполне развитый для своего возраста, немного даже загоревший, с волосами соломенного цвета, как у матери. Гордвайль купал и вытирал его, менял ему пеленки, совал ему в рот бутылочку с соской, успокаивал его, когда тот плакал, укладывал спать, вывозил на прогулки — и все это с огромной любовью и полным самозабвением. Он даже стирал собственноручно пеленки и проделывал всю остальную домашнюю работу, ставшую необходимой с появлением ребенка. Tea почти ни в чем не помогала ему, исключая разве что грудное кормление, из-за которого была вынуждена один раз возвращаться домой днем, к вящему ее неудовольствию. Второй раз она появлялась вечером и, покормив ребенка и съев что-нибудь, большей частью уходила снова, куда — Гордвайль не имел представления, и возвращалась за полночь. Руки у Гордвайля постоянно были заняты работой. Лицо его осунулось, щеки запали, но он не обращал на это внимания. За Мартина он был готов жизнь отдать. Время от времени, по желанию Теи, он перевозил ребенка в дом тестя, толкая перед собой коляску до самой Шулгассе, через добрую половину города. В таких случаях Мартин оставался там в течение нескольких дней, там же ночевала и Tea. (Старый барон проявлял к внуку безграничную любовь, хотя так и не пришел в себя после исчезновения кошки, пропавшей столь таинственным образом.) Фреди, занятый теперь последними приготовлениями к отъезду, еще сыпал ему соль на раны, приговаривая со своей циничной улыбкой: «Вернется еще, куда она денется, кошка-то… Просто взяла вакацию на несколько дней и уехала на дачу…» Когда ребенок находился в доме старого барона, Гордвайль оказывался немного свободнее, но постоянные мысли о Мартине и неясные опасения, как бы, недосмотрев, не причинили ему там какого-нибудь зла, отравляли его душу и ни на миг не давали покоя вдали от ребенка. В такие минуты он был способен, находясь в обществе, вскочить с места и на первом же попавшемся трамвае мчаться к своему мальчику, в этот миг сладко посапывавшему во сне. Спокоен Гордвайль бывал, только находясь поблизости от ребенка. Заниматься своим литературным трудом он почти не успевал, разве что иногда вечером, когда Мартин уже спал, а Теи не было дома.

Самым приятным для него временем стали теперь тихие послеобеденные часы, когда он сидел на одной из скамеек на главной аллее Пратера, поставив коляску с младенцем перед собой, а вокруг гуляли бонны и молодые матери с колясками. Все они уже узнавали Гордвайля и иногда оказывали ему помощь. Между собой они прозвали его «молодой матерью», но, хотя и была в этом прозвище беззлобная насмешка, когда нужно было, они, жалея, помогали ему:

— Бедолага, такой несчастный! — говорили они. — Разве это дело для мужчины, такой маленький ребенок? Младенцу, ясное дело, женщина нужна! Так устроено природой, так и должно быть!

— А где мать? — спрашивала одна другую.

— Верно, в родах умерла.

— Бедный птенец!

— Может, и не умерла вовсе. Просто болеет и не встает с постели.

— Может, и так, да.

— А бабушки нету, что ли? Или еще какой родственницы?

— Выходит, нет.

— Если никого нет, то можно было бы отдать его в окружной дом сирот. В конце концов, сестры там понимают в этом деле!

— Да уж, там все лучше, чем так вот.

— Кто знает! Как бы то ни было, я бы своего ребенка в сиротский приют не отдала!

— А личико-то у него хорошее, что бы там ни говорили. И развивается хорошо.

— Да, развивается он как нужно.

— Красивый ребенок. Любо-дорого посмотреть!

— Бедный человечек, под дурной звездой родился! Такому ребенку горькая жизнь суждена с самого рождения. Я знаю что говорю.

— Чудо, когда такой ребенок дотягивает до года. В девяноста девяти случаях из ста такие умирают через несколько месяцев. Что вы хотите, когда нет за ним материнского глаза!

— Однако он производит очень приятное впечатление!

— Кто?

— Отец!

— Да, симпатичный человек.

— И, видно, образованный. Доктор, наверно, или что-нибудь в этом роде. По лицу видно.

— Ну, как бы там ни было, он совсем не богач. Иначе бы нанял бонну. У докторов дела тоже не ахти нынче, после войны. Только что не голодают.

— А которые не доктора, те что, в роскоши купаются? Кто сегодня не кладет зубы на полку? Разве только считанные спекулянты да нувориши, разжившиеся на войне!

Так они судачили между собой в эти чудесные послеполуденные часы в самом начале осени, когда солнце, палившее уже не так сильно, пурпурным светом пронизывало лужайку напротив и верхушки деревьев, сквозь которые уже просвечивало небо, и городской гул шелестящей стеной вставал справа от них.

Раз одна женщина осмелилась обратиться к нему:

— Такой маленький, ему женская рука нужна, вы согласны?

Гордвайль промолчал.

Но молодая женщина не остановилась на этом и продолжила, на этот раз без обиняков:

— Я имею в виду — не сочтите за грех, если скажу, — что никогда не видно, чтобы мать гуляла с ребеночком, таким еще крошечным! Не хочу лезть в чужое дело, но просто сердце разрывается, когда видишь ребенка, не знающего материнской ласки.

— Мать не может! — отрезал Гордвайль.

— Ну если не может, дело другое. Понятно. Скажем, больная она. Несчастная мать, такая беда!

— Она не больна и тем не менее не может.

— Вот как? Не больна? Ну тогда я ничего не понимаю! Не больна, а ребенком своим не занимается! Разные матери есть в мире!

Гордвайль и на это не ответил. Разве может она знать, что Tea работает по целым дням. Да и не важно это — кто заботится о ребенке, главное, что он здоровенький и развивается как следует. В конце концов, младенец и у него полностью обихожен. Он за ним приглядывает получше иной женщины. А уж на Тею он и вовсе не мог бы положиться, даже если бы ей захотелось взять на себя эти заботы. Так что лучше уж так.

— Ведь не скажешь, что он не упитанный или не развитый как должно? — сказал он соседке по скамейке, указывая на Мартина, спавшего в это время в коляске.

— Не скажешь, нет. И все-таки, я полагаю, это не занятие для мужчины — цацкаться с ребенком.

— Но я же вам говорю, что мать не может! — нотка раздражения появилась в его голосе. — Никоим образом не может!

Он достал часы. Пора возвращаться домой: уже почти половина шестого. Он попрощался с женщиной и осторожно покатил коляску перед собой. «Все-таки женщины — тупой народ! — подумал он. — Тыщу раз говоришь им одно и то же, а они все талдычат свое!»

Он благополучно пересек вечно шумный и многолюдный Пратерштерн, в центре которого возвышался памятник Тегетхофу, почерневшему от времени и словно наблюдавшему за порядком, и скоро подошел к своей улице, уже погруженной в тень и полной такой пронзительной тишины, что Гордвайль физически ощутил, как она словно хлестнула его по лицу. Он оставил коляску в подъезде и понес ребенка вверх на руках, в комнате же положил его на минуту на кровать и спустился снова за коляской. Тем временем Мартин проснулся и завизжал тоненько и отчаянно, как будто его резали. Гордвайль стал качать его в коляске, обращаясь к нему как к человеку в здравом уме и твердой памяти:

— Фу-у, стыд и позор! Чтобы такой большой парень рыдал, как плаксивая баба! Подожди, скоро придет мама и накормит тебя ужином, вот увидишь!

На мгновение ребенок затих, но тут же снова зашелся в крике. Гордвайль вынул его из коляски и стал укачивать на руках, ходя по комнате вдоль и поперек, точно так же, как делала Tea, когда ребенок не хотел успокаиваться. Мартин не унимался.

— Я и не думал, — сказал ему Гордвайль, — что ты такой дурачок! Ты мне этого до сих пор не показывал. Ведь тебе прекрасно известно, что у папы сейчас нет времени. Ни секундочки нет. Нужно, например, выстирать для вас, милостивый государь, смокинг для завтрашнего приема. Ведь не может такой современный студент, как вы, появиться на приеме в грязном смокинге! Неприлично-с! Что будут говорить прекрасные барышни, а? Все одержанные вами победы обратятся в прах! Легкая небрежность в одежде, случалось, обращала в развалины целые миры — вам же это известно! А кроме того, у папы и так по горло работы — исключительно для вашего удовольствия! Не-ет, ты, я вижу, тот еще упрямец — дурная черта! Я-таки полагал, что ты умнее. Если ты сейчас же не прекратишь рев, то знай: между нами все кончено! Ты возвращаешься в коляску и больше не услышишь от меня ни слова! Упрямцев я не люблю!