Давид Фогель - Брачные узы

• Название: Брачные узы
• Автор: Давид Фогель
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-135-4

«Брачные узы» — типично «венский» роман, как бы случайно написанный на иврите, и описывающий граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой. При первой публикации в 1930 году он заслужил репутацию «скандального» и был забыт, но после второго, посмертного издания, «Брачные узы» вошли в золотой фонд ивритской и мировой литературы. Герой Фогеля — чужак в огромном городе, перекати-поле, невесть какими ветрами заброшенный на улицы Вены откуда-то с востока. Как ни хочет он быть здесь своим, город отказывается стать ему опорой. Он бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в садах и парках, находит пристанище в ночлежке для бездомных и оказывается в лечебнице для умалишенных. Город беседует с ним, давит на него и в конце концов одерживает верх.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекращал работать над ним почти до самой смерти. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал рукописи, зарытые писателем во дворике его последнего прибежища во французском городке Отвилль, увез их в Америку, а в дальнейшем переслал их в Израиль. По этим рукописям и было подготовлено второе издание романа, увидевшее свет в 1986 году. С него и осуществлен настоящий перевод, выносимый теперь на суд русского читателя.

---

В то время положение моих родителей улучшилось. Сестра моя, за год до того уехавшая с мужем в Америку, стала каждый месяц присылать деньги — этой суммы нам хватало на жизнь. Нас ведь в доме было только трое, мама, отец и я, так что нам не много было нужно. Кроме того, отец тоже время от времени зарабатывал какие-то деньги, так что мы не нуждались. И вот в ту зиму мама заболела и слегла. Ревматизм в суставах правой ноги. Болезнь не то чтобы смертельная, но мама не могла ходить. Сначала отец хотел написать своей сестре, жившей в соседнем городе, чтобы та на некоторое время прислала дочь помочь нам по дому. Мы жили в просторной квартире в несколько комнат, в собственном доме, оставшемся как память о былом благосостоянии. Дом отец ни за что не хотел продавать, даже в самых стесненных обстоятельствах. «Крышу над головой никогда не продам, — твердил он. — Человек, у которого есть дом, все еще человек, а продашь его — только и останется, что побираться и обивать пороги». Теперь, когда мама заболела, нужно было, чтобы кто-нибудь следил за домом и, главное, готовил, потому что из-за болезни мама не могла выйти в кухню. Однако, взвесив все хорошенько, родители передумали обращаться к папиной сестре и решили нанять служанку.

Гордвайль зажег очередную сигарету.

— Зошка, служанка, была немного полновата, невысокая, чернявая, лет двадцати пяти. Глаза живые, зубы блестящие, маленькие и острые, как у хищного зверька. Верхняя губа у нее всегда была вздернута, так что видны были зубы и казалось, что она все время улыбается. Несмотря на полноту, она двигалась легко и быстро. Мама тоже говорила, что она работящая. Зошка знала много польских песен и всегда пела во время работы. Я любил ее слушать, у нее был приятный голос: народные песни эти, полные чувства, доносились до меня немного приглушенно, через длинный коридор, отделявший мою комнату от кухни, они брали меня за душу, так что слезы наворачивались на глаза. Я долго не знал, что это пела Зошка, голос доносился словно издалека, мне казалось, что с улицы. Потом я случайно узнал, что это Зошка, но это было вовсе неважно. Главное были песни. На саму служанку я не обращал внимания. Можно сказать даже, что и не знал, как она выглядит; она была для меня своего рода абстрактным понятием: домашняя работница и все тут. Но спустя несколько недель я постепенно начал замечать ее присутствие, пока внезапно она не превратилась для меня в девушку из плоти и крови и не заполнила собой весь дом. Не знаю, происходило ли это случайно или намеренно, но я натыкался на нее все время. Куда бы я ни пошел, именно там ей было нужно в этот момент что-нибудь делать. Когда я сидел у себя в комнате, она то и дело появлялась с тряпкой или метлой — именно в это время ей необходимо было вытереть пыль с мебели, или вымыть окно, или застелить постель. При этом она оказывалась так близко, что я почти ощущал жар ее тела и слышал ее дыхание. Работая, она как-то странно улыбалась мне и смотрела прямо в лицо, так что мне становилось не по себе, казалось, что я выгляжу смешным в ее глазах, и у меня начинало сильно биться сердце. Я отчего-то смущался ее, сам не знаю почему, и, стоило ей выйти, бросался к зеркалу, посмотреть, не запачкался ли я или что-нибудь в этом роде. Так она вела себе несколько дней, может быть, целую неделю.

Как-то вечером, около полуночи, я лежал в своей комнате на диване и читал книгу. Родители уже заснули у себя в спальне, третья дверь от меня. Книга была страшно интересная, и я уже заканчивал ее. Я лежал не раздевшись: не хотелось отрываться от чтения, чтобы раздеться. И вот дверь бесшумно открылась и появилась Зошка. Она остановилась в проеме двери и, глядя на меня, сказала с улыбкой: «У господина Рудольфа столько красивых книжек… Вот я и подумала… все равно уснуть не могу… так, может быть, господин Рудольф согласится одолжить мне какую-нибудь книгу…» И она снова расплылась в этой своей странной улыбке. Только тут я разглядел, что она не одета как следует, только ночная рубашка и нижняя юбка были на ней, руки же были голые до самых плеч. Все это я разглядел краем глаза, и у меня сразу закружилась голова. Я вскочил с места, запретив себе смотреть в ее сторону, и с дрожью в коленях подошел к книжному шкафу, чтобы достать какую-нибудь книгу. Зошка подошла сзади и прижалась ко мне, как будто в комнате было тесно и не хватало места для двоих. Руки у меня дрожали, и я уронил на пол вынутую книгу. Зошка наклонилась и подняла ее. Я даже не знал, что это была за книга, схватил первую попавшуюся. Я не осмеливался сказать ни слова, только дрожал всем телом, как в лихорадке. Боялся повернуть к ней голову. Так и стоял, как истукан, на одном месте. Мне казалось, если я сейчас пошевелюсь, произойдет что-то ужасное, неописуемое. Зошка взяла меня за руку, подвела к дивану и усадила, как маленького ребенка, сама же осталась стоять передо мной. Она молчала, а я сидел с опущенной головой, совершенно потрясенный. Вдруг она сказала: «Дурачок, тебе уже доводилось видеть голую женщину, а?» — «Что?» — вырвалось у меня по глупости. Нечаянно я поднял глаза и увидел, что ночная рубашка ее спущена до живота и вся верхняя часть тела обнажена. В тот же миг я снова опустил глаза. Мне казалось, еще мгновение и я упаду в обморок. Зошка рассмеялась коротко и рассыпчато: «Если не будешь дураком, увидишь намного больше, малыш…» Вдруг оказалось, что она сидит рядом со мной на диване. Она взяла мою руку и медленно положила себе на грудь. Я почувствовал под ладонью жаркую колеблющуюся плоть, словно живое существо, живущее своей жизнью. Зошка уже лежала на мне, навалившись всем телом, так что я почти задыхался. Потом она прижала мою голову к груди, говоря без передышки: «Не бойся, малыш, не бойся», и стала направлять мою руку по телу, неожиданно оказавшемуся совсем голым. В тот же миг я почувствовал на себе чужую — горячую и трепещущую — руку, пробиравшуюся мне под одежду…

Гордвайль замолчал. Он шумно и тяжело дышал, снова переживая в этот момент то давнее происшествие. Последние слова он произнес еле слышным шепотом, словно от стыда, не смея поднять глаза от стола.

Tea помолчала с минуту. Потом расхохоталась громко, безудержно. Гордвайль перевел на нее изумленный взор, будто поразившись ее присутствию в комнате. И сам улыбнулся своей реакции.

— Отлично рассказано! Поистине отлично! — ободрила его Tea. — Так держать, кролик! — протянула она ему сигарету, будто в награду. — Ну, а дальше?

— Дальше? Потом я был такой несчастный. Я заснул, не раздеваясь, на диване, а когда проснулся наутро, у меня было чувство, будто меня постигло великое несчастье. Я казался себе человеком, безвозвратно утратившим самое дорогое, что только было у него в жизни. Тогда я заплакал. И плакал долго-долго. Мне было стыдно выйти из комнаты. Без сомнения, все сразу догадаются обо всем, по одному лишь выражению моего лица… Когда я вышел наконец на кухню умыться, то не смел посмотреть служанке в глаза. Та же сказала, как ни в чем не бывало: «Как вам спалось, господин Рудольф? Прекрасная погода сегодня!» Затем, войдя в комнату родителей, я потупил взор и зарделся. Я был уверен, что им уже все известно. Еще мгновение, и они устроят мне выволочку. Отчего же они медлят?! Зачем они меня так мучают?! Я не мог вынести их молчания и ждал в смятении чувств, когда они начнут. Но они ничего не сказали. Тогда я сообщил, что у меня болит голова и что сегодня в школу я не пойду. Я боялся показаться на улице, стесняясь товарищей. Еще долго после этого я краснел, когда кто-нибудь бросал на меня взгляд.

— Только раз и было? — спросила Tea с любопытством.

— Нет, много раз. В тот же день, после обеда, Зошка пришла снова. Со временем я привык и уже не видел в этом ничего дурного. И сам начал приходить к ней на кухню. По ночам, когда знал, что родители уже спят. Она была совсем недурна и очень мне нравилась. Когда же спустя три месяца она ушла от нас, я был безгранично опечален. А еще через несколько месяцев я и сам покинул отчий дом.

Tea встала и потянулась. Подошла к окну и выглянула на улицу. Свет фонаря выхватывал из темноты редкие падающие снежинки, казалось, летевшие снизу вверх. Кроме двух окон в четвертом этаже и одного во втором, вся гостиничка напротив была погружена в темноту. Было уже поздно, по всей видимости. С вокзала неподалеку донесся короткий паровозный гудок, прорезавший сонную заснеженную ночь, сначала один, затем, после минутной тишины, еще один и наконец, протяжно и жалостно, — третий. Перед глазами Теи проплыла вдруг какая-то незнакомая станция в далеком маленьком селении, где она отроду не бывала, и седой священник, стоявший перед ней в очереди за билетами. Она отошла от окна и вернулась к мужу, сидевшему все в той же позе.

— Что-то зябко. Подбрось-ка углей, кролик.

Она наклонилась к нему и потрепала его за нос в знак расположения. Потом протяжно зевнула и стала раздеваться.

— Кролик мой, иди, помоги мне стянуть чулок!