Давид Фогель - Брачные узы

• Название: Брачные узы
• Автор: Давид Фогель
• Издательство: Мосты культуры, Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93273-135-4

«Брачные узы» — типично «венский» роман, как бы случайно написанный на иврите, и описывающий граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой. При первой публикации в 1930 году он заслужил репутацию «скандального» и был забыт, но после второго, посмертного издания, «Брачные узы» вошли в золотой фонд ивритской и мировой литературы. Герой Фогеля — чужак в огромном городе, перекати-поле, невесть какими ветрами заброшенный на улицы Вены откуда-то с востока. Как ни хочет он быть здесь своим, город отказывается стать ему опорой. Он бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в садах и парках, находит пристанище в ночлежке для бездомных и оказывается в лечебнице для умалишенных. Город беседует с ним, давит на него и в конце концов одерживает верх.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекращал работать над ним почти до самой смерти. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал рукописи, зарытые писателем во дворике его последнего прибежища во французском городке Отвилль, увез их в Америку, а в дальнейшем переслал их в Израиль. По этим рукописям и было подготовлено второе издание романа, увидевшее свет в 1986 году. С него и осуществлен настоящий перевод, выносимый теперь на суд русского читателя.

---

Подобные мысли всегда возникали у него, развеивая тревогу. Особенно если Tea случайно оказывалась в это время дома, как живое опровержение всех подозрений и наветов…

«Стоит ли тратить время на столь вздорные мыслишки? — радостно подумал Гордвайль. — Все это поистине неважно. И особенно теперь, теперь, когда…»

С истым удовольствием он затянулся трубкой. Теплый дым дешевого табака, от которого щипало кончик языка и обильно шла слюна, казался ему в высшей степени изысканным. Стремясь не упустить наслаждение, порой он даже прикладывал мундштук к ноздрям и втягивал в себя острый, горький, тепловатый запах старой никотиновой смеси, словно то было благовоние с успокаивающим действием.

Если уж разобраться досконально, текли его мысли дальше, ему не на что жаловаться. Напротив, у него есть немало оснований быть довольным своей участью… Больше того, что есть, он ведь никогда и не желал. Даже творческая его работа — и та удавалась ему в последние недели. Можно сказать, что на него снизошло благословение Господне. Конечно, до подлинного совершенства ему еще очень и очень далеко. Это ясно. И все же, он надеется, что нашел наконец верную дорогу. Ведь главное, в конце концов, — это суметь выразить себя, свой мир, все, что вокруг, наиболее просто и незамысловато, напрямую, без иносказаний. Он чувствует, он воочию видит, что приближается к этой цели семимильными шагами, — чего же еще? Ну а нынче ведь праздник! Вторая половина дня свободна сегодня, и еще целый день завтра, и целый день послезавтра!

— Пора готовить ужин, кролик! — сказала Tea.

Гордвайль посмотрел на часы:

— Еще рано, только семь! Может, подождем еще часок? Конечно, — тут же передумал он, — если ты голодна, я сейчас же приготовлю.

Tea уткнулась в книгу и не ответила. Гордвайль встал, подошел к окну и, раздвинув занавески, выглянул на улицу. Снег сыпал по-прежнему густыми хлопьями, облекая весь мир в пуховую тишину. Внизу, в маленьком переулке, не было ни души. Только снег все летел и таинственно и мягко ложился на землю. В Гордвайле проснулось вдруг отчаянное желание, дремавшее в его душе с самого детства, — зарыться в мягкий, глубокий снег и долго валяться там. Тут же всплыла картина: он погружается всем своим маленьким тельцем в волну перин, наваленных на какой-то кровати. Картина эта не была воспоминанием о реальном событии, она дрожала перед его внутренним взором один лишь краткий миг и тут же уступила место другому видению. Перед Гордвайлем расстилалась бескрайняя степь, покрытая глубоким снегом, и на снег бесшумно и мягко падает тяжелый мешок, полный зерна, или муки, или соли. И вот уже не один мешок, но много-много, бесчисленное множество мешков сыплется с высоты и тонет в снегу. Видение это почему-то доставило Гордвайлю особое удовольствие, и на губах его появилась улыбка. Из гостиницы напротив вышли в этот момент двое мужчин и повернули к расположенному неподалеку вокзалу. Шли торопливо, и Гордвайль представил, что они, верно, спешат на поезд и спустя полчаса или час сойдут в какой-нибудь заснеженной, застывшей деревне, зайдут в дом, где их уже ждут домочадцы, жены и дети, и стоит украшенная рождественская елка, и аппетитные запахи доносятся из кухни, и лениво прохаживается по комнате кот. Гордвайль ощутил, как все его существо наполняется приятным теплом. Он повернулся и, подойдя к жене, остановился подле нее, положив правую руку на спинку стула. Tea подняла на него взыскательный взгляд.

— Знаешь, — сказал он, — я думаю, что кот — это вовсе неплохо… Если уж не собака, то хотя бы кот… Комната не будет казаться такой пустой…

Tea громко расхохоталась.

— Сдается мне, ты уже уподобляешься старой деве!

— Нет, — неуверенно буркнул Гордвайль. — Я просто подумал… особенно после… дети любят домашних животных…

— Какие дети?

— Ну-у, будет тебе… Потом… когда ребенок…

— Нет никакого ребенка! — решительно оборвала его Tea. — Еще ничего неизвестно!..

С тех пор как Tea познакомилась с Гордвайлем, в ней все больше проявлялась постоянная страсть издеваться над ним и обижать его, делать ему больно всеми доступными способами. Страсть эта не только не шла на убыль с течением времени, но наоборот, чем дольше они жили вместе, она все усиливалась и усиливалась. Его вечное смирение и покорность судьбе еще больше распаляли Тею. Она презирала его за готовность сносить все безропотно и выдумывала для него новые и новые мучения. Отчего он не разразится криками и ругательствами, не выйдет из себя, не спустит ее с лестницы, не разведется с ней, наконец? Тогда бы она, быть может, почувствовала в сердце хоть что-то похожее на любовь к нему, если, конечно, по природе своей вообще способна к этому чувству. Впрочем, в каком-то смысле она и теперь была к нему привязана. Он был ей зачем-то нужен, и представить свою жизнь без него она не могла. Но Гордвайль принимал все без единого упрека, и это просто выводило ее из себя. Она ни на минуту не заблуждалась в его отношении, не допуская и мысли, что он от природы рохля. Знала наверное, что это не так. Но откуда это терпение к ее выходкам, откуда? Она даже чуть-чуть обижалась на него, быть может, сама того не сознавая… И отлично знала, что он все чувствует, что легкий укол воспринимается им как оскорбление и его молчание объясняется не забитостью или отупением. С женской проницательностью, каким-то шестым чувством она очень скоро распознала все его больные места и разила без промаха, но Гордвайль лишь склонял голову и отмалчивался.

— Ты не такая дурная, — сказал Гордвайль, глядя ей в глаза, — я знаю, ты вовсе не такая дурная… И ребенка ты будешь любить как я, даже больше, я знаю…

— Да что ты знаешь! А ребенок… — еще посмотрим! Если захочу! А не захочу, так и избавлюсь от него! И тебя это никак не касается! Сколько раз я тебе уже говорила!

Но Гордвайль был уверен в том, что ребенок будет. Если, конечно, не приключится какой-нибудь непредвиденной беды, ребенок будет. И все Теины угрозы не могли омрачить его настроение, в его душе жила надежда на лучшее.

— Как ты думаешь, — перевел он разговор в другое русло, — у меня еще есть время побриться? Или отложить на завтра? Если ты голодна и хочешь поесть прямо сейчас, то конечно…

Он провел пальцами снизу вверх по щетине на подбородке, не бритой уже два дня, вслушиваясь в легкий шорох, какой бывает, когда проводишь щеткой по платью.

Тее хотелось еще почитать, и она разрешила ему побриться.

— Если так, мне нужен свет. Ничего не видно.

— Так чего ты от меня хочешь?

— Я имел в виду, — осторожно выговорил Гордвайль, — чтобы ты пересела сюда, на диван, а лампу поставим на стол, и тогда нам обоим будет светло.

— Ну уж нет! Передвинь стол, вот тебе и будет светло. А лампа останется здесь!

Что ж, ничего не оставалось, и Гордвайль вдвинул стол по длине между кроватью и диваном и расположился у дальнего его конца, рядом с дверью. Он плохо различал свое лицо в маленьком зеркале, которое поставил перед собой, поскольку свет падал на него издалека, и в конце концов устал то и дело смотреть в зеркало. Он давно уже привык скоблить подбородок на ощупь. Как всегда, выскабливание лица бритвой доставило ему странное, необъяснимое удовольствие, и он посвятил этому занятию больше времени, чем было нужно.

— Что это, кролик, ты сегодня возишься с этим так долго? — не поднимая головы, спросила его жена с легким укором.

— Сейчас, — сказал Гордвайль. — Сию минуту кончу.

Затем он вернул стол на место, умылся и занялся ужином. Открыл коробку сардин и выложил их на блюдо, потом они сварили рис, Tea сама занималась его приготовлением. Затем сели есть. Tea ела нехотя, пока не вспомнила, что у них есть коньяк.

— А где коньяк? Ты что же, прячешь его от меня, глупец?!

Гордвайль неохотно поднялся с места, достал и протянул ей бутылку.

— Вовсе я не прячу… — пробормотал он. — Просто забыл…

Он плеснул себе тоже.

Tea вдруг спросила:

— Что-то давно уже не видно Перчика. В кафе не появляется. Ты не знаешь, что с ним?

— Знаю. А зачем тебе Перчик?

— Так. Его совсем не видно. Я слышала какую-то длинную историю. А Ульрих сказал, что тебе все известно досконально.

— Ничего интересного. Сын Врубичека переломал ему кости, и теперь он валяется в постели. А я ведь предупреждал его, подлеца. Я его загодя предостерег, но он не послушался. Вот и поплатился теперь.

— Славное дело! — рассмеялась Tea. — Видно, он его отделал как следует. А жена? Чья она жена?

— Младшего Врубичека. Они помирились.

— А ты, конечно, повсюду должен сунуть нос, а, кролик?

— Я не сую нос! Я его предупреждал для его же пользы. Да и Йоханн просил меня поговорить с ним. Он только радоваться должен, что так легко отделался. Могло быть гораздо хуже.

— Ты думаешь, он вчинит иск?