Саманта Хант - Изобретая все на свете

• Название: Изобретая все на свете
• Автор: Саманта Хант
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-063118-6, 978-5-271-32869-5

1943 год. Изобретатель Никола Тесла ни с кем не общается и коротает дни в роскошном отеле «Нью-Йоркер». Но знакомство с Луизой Дьюэлл неожиданно изменяет все и оказывается первым звеном в цепи удивительных событий… Именно Луизе предстоит стать самым близким другом Теслы — гения, которого современники считали не просто ученым, но почти волшебником. Именно ей он поверит множество тайн, узнать которые мечтают многие!

---

Чтобы подогреть интерес, я затягиваю паузу, беру стакан воды и делаю глоток, но от волнения у меня перехватывает гортань, и вода попадает не в то горло. Я давлюсь, захожусь кашлем, на глазах выступают слезы.

— Главное, дорогие слушатели, другое… — Горло жжет. Кашель одолевает меня, и мне приходится ограничиться жестом: просто указать пальцем в небо. Я вожу пальцами по сторонам, машу руками. Зрители, пытаясь уследить за моими обезумевшими указательными пальцами, вертят головами, как рой медлительных мух. Я снова кашляю.

— Волны, — наконец хриплю я, открывая им тайну. — Невидимые волны пронизывают воздух, атмосферу, Землю и даже бетон «Мэдисон-сквер-гарден».

Зрители смотрят на меня круглыми глазами в полном недоумении. Некоторые так изумляются, будто я перелез через бортик и шлепнулся в пруд. Некоторые отворачиваются от меня к берегу.

— Каждый миг день ото дня, — продолжаю я, — эти волны переносят все, что способно настроиться на их частоту. С помощью этого устройства, — я снова взмахиваю коробочкой управления, — я посылаю телеавтоматам дискретные электрические сигналы по цепи этих волн, которые, в сущности, выполняют роль нервной системы Земли. Каждый телеавтомат настроен на прием только одной частоты. Как будто каждая машина говорит и принимает сообщения только на своем языке. «Je m'appelle Nikola Tesla», — говорю я и добавляю: — Только никто, кроме них, не знает этого языка. Он их, и только их.

Кажется, именно на этом месте я их теряю. Толпа все молчит. Может быть, я сказал слишком много и слишком быстро — как если бы я уверял их, что намерен взмыть в воздух без крыльев, в то же время читая их мысли. Постепенно люди расходятся к другим участникам выставки.

Я подслушал, как один молодой человек спросил своего приятеля:

— Что это он говорил?

И другой ответил:

— Что-то насчет невидимых волн, которые летают по воздуху, беседуя между собой по-французски.

Толпа рассеивается, оставляя меня наедине с моим изобретением перед стеной.

Луиза переворачивает страницу и читает дальше, но тут же замечает, что это не продолжение. Следующий листок немного другого цвета, и почерк с другим наклоном, как будто эта страничка случайно затесалась в историю, которую она читает, как записка, написанная много лет назад и забытая в кармане старого пиджака, как воспоминание, выплывающее вдруг невесть откуда.

Луиза читает вставную страничку: дневниковую запись, начинающуюся с середины:

…как если бы все возможности существовали в эфире, ожидая случая реализоваться или остаться нереализованными. Времени приходится делать выбор: сделать так или иначе. Оба варианта сразу невозможны. Как я сказал одному журналисту из «Геральд»: «Однажды человек установит у себя в комнате машину, которая будет извлекать энергию не из проводки в стене, и даже не из беспроводного передатчика энергии, но из рассеянной энергии, присутствующей в воздухе. Ее полным-полно. Нам просто нужны хорошие инженеры, или, скорее, инженеры, которые не работают на электрические компании». Я хотел, чтобы Катарина поняла, что атмосфера полна «да» и «нет» в ответ на любой вопрос. Потому я и послал ей один из радиометров профессора Крукса: крошечный ветряк, вращающийся только от солнечного тепла, чтобы сказать: в другой вселенной, в другое время — происходит одно и не происходит другое, Катарина, любимая.

Я знаю, что эта теория верна. Огонь ждал, годами плавая в эфире моей лаборатории, смешиваясь с мыслями, решая, загораться или нет. Возможно, он украл идею у Роберта в тот вечер, когда, засидевшись у меня допоздна, он рассказывал, как в молодости всю ночь просидел на опоре моста, глядя, как Великий Пожар уничтожает Чикаго. Я тогда приставал к Роберту, требуя все новых подробностей. Какого цвета такой огромный пожар, как он звучит, как ощущается. Быть может, моя лаборатория подслушивала.

Думаю, я мог учуять идею огня, но как я мог заранее планировать, если поток идей уже бомбардировал меня? Я каждый день должен был решать, какое изобретение изобрести, а какие оставить на потом. Мне следовало слушать. Огонь сказал: «да». Возможно, 13 марта 1895-го, в половину третьего ночи. Что-то либо случается, либо не случается, но обе возможности существуют. Катарина. Огонь. Вся «Электрическая компания Теслы» погибла из-за пожара. Пламя перекинулось с шестого этажа на четвертый: такое жаркое, что плавился металл, растекались инструменты, лопались кирпичи, и ничего не осталось, все изобретения погибли. Страховки не было. Ничего, кроме потока идей, которые, после гибели лаборатории, натыкались на «нет, нет, нет». Я целыми днями бродил по улицам, пока здание дотлевало. Я не спал больше семидесяти часов, пока оно горело. Катарина с Робертом метались по Нью-Йорку, разыскивая меня. На каком-то перекрестке мы разошлись, а может, нет. «Может быть, — думал я, — я стал невидимкой, невидимым синим пламенем, которое никто не может увидеть».

И все. Первая история продолжается с того места, на котором оборвалась. Луиза пролистывает рукопись, но не находит больше ни одного упоминания о том пожаре, ни одного столь открытого признания любви к Катарине. Она оборачивается к двери и, убедившись, что она плотно закрыта, читает дальше.

Толпа рассеивается, оставив меня наедине с моим изобретением перед стеной спин, отступающей, как волна отлива. Конечно, находятся несколько исключений, среди них кучка журналистов и два человека, которых я ждал.

— Кати! Роберт!

С первой встречи между нами троими создалась близость, похожая на дружбу, только корни ее лежат много глубже, и поддерживает ее общая склонность к неторопливым беседам: искусство, общество, оккультизм, наука, любовь, поэзия. Это не подлежало сомнениям. Мы принадлежали друг другу.

— Мы все видели, — говорит Роберт. — И, честно говоря, английский язык недостаточно богат, чтобы выразить мой восторг.

— О, милый Ник, — говорит Катарина, крепко сжимая ладони.

Кончики моих ушей наливаются краской.

— У нас много вопросов, — говорит Роберт, — но, прежде всего, в какое время можно затащить тебя к нам на ужин? Сейчас?

Я разглядываю расходящихся зрителей.

— Да, — говорю я. На данный момент я определенно сыт изобретательством. — Сейчас самое время. Я к вам приду.

Ландшафт за окном моего экипажа дрожит и подскакивает. Я прижимаюсь лицом к треугольной раме заднего стекла. Там, где недавно были фермы, идет стройка. Строительные блоки, каждый размером с гроб, поднимают на место усилиями лошадей под крики каменщиков. Множество высоченных, двадцати- и тридцатиэтажных отелей и муниципальных зданий вырастают среди кукурузных полей и грядок с бобами как сорные ромашки. Но еще чаще попадаются пустыри, участки, не попавшие в планы застройки Нью-Йорка, заплатки, не замеченные топографами и прогрессом. Я проезжаю узкую полоску поля, заросшего пожелтевшей травой, сухими, обломанными колосками. Тропинка ведет через узкий двор — наверно, ее протоптали собаки, дети или беглые преступники. Я улыбаюсь этой мысли. Куда ведет тропинка? Налево груда неиспользованных строительных материалов, среди них двери и несколько окон, брошенных на произвол стихий. Теперь там, разумеется, поселились местные грызуны и полевки. Разрезая этот голый курган на неравные части тянется разваленная изгородь из камня и обломков рельс — странная археологическая находка в этой пустыне: она говорит о том, что некогда был человек, не пожалевший сил на то, чтобы разгородить ставшие теперь призрачными владения.

Неожиданно я замечаю в поле золото — идею. Моя карета вот-вот оставит ее позади. А он здесь. Долгий свет.

— Остановите, пожалуйста. Я здесь сойду.

Я на четыре часа опаздываю к ужину. Я тихонько стучусь, и слуга проводит меня в гостиную, где Роберт сидит в обитом телячьей кожей кресле, вычитывая гранки для следующего выпуска «Века».

— Да? — отзывается Роберт.

— Привет!

— Ник?

Роберт встает. Глаза у него совсем красные. Я задумываюсь, сколько же сейчас времени.

— Прости нас. Мы поели, не дождавшись тебя, и, боюсь, Кати уже в постели, — говорит Роберт.

Я ничего не говорю. Я успел узнать, что тот, кто имеет дело с дружбой, должен иметь дело с реальностью. Я для этого не гожусь, вот я и стою перед ним. Если он врежет мне от всей души в челюсть, я, может быть, смогу встретиться с ним взглядом. Мы стоим молча.

В доме Катарины и Роберта ни в чем нет недостатка: толстые восточные ковры, пианино и клавесин, перила из черного дерева, лилии хрустальных канделябров, слуги в ливреях, несколько шкафчиков с напитками, тепло поблескивающими из-за дверцы, и сейф с драгоценностями. На полочке над каждым камином светятся рубиновым светом здоровенные лампы «Молния». Джонсоны не богаты. Просто они так живут.