Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

• Название: Обратно к врагам: Автобиографическая повесть
• Автор: Виктория Бабенко-Вудбери
• Издательство: КМ Академія
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 966-518-188-2

Автобиографическая повесть. Судьба героини, история ее семьи, вплетенная в историю страны 20­-40-х годов XX столетия, не оставит равнодушным читателя любого возраста.

Детство и довоенная юность Виктории Бабенко-Вудбери прошли в советской Украине. Все издержки сталинского режима семья Бабенко испытала на себе.

В годы фашистской оккупации Виктория, как и тысячи ее ровесников, была вывезена на работы в Германию.

Пройдя через ужасы рабства, побег, мытарства возвращения домой, она вновь решилась на разлуку с родными, смертельный риск обратного пути на Запад, на уничижительное отношение родины к людям, брошенным ею же на милость врага.

Эта книга — дань любви Украине, пронесенной автором через годы и расстояния, вклад в историческую память украинцев.

Книга рассчитана на самый широкий читательский круг.

---

— Отдавай хлеб, проклятая воровка, — кричит ей Мотя.

— Ишь ты, — говорит Шура, — смотри, как покраснела!

— На воре шапка горит! — вмешивается и Тамара.

Я смотрю на Соню, и какое-то чувство говорит мне, что она взяла мой хлеб. Но я молчу. Какие у меня доказательства?

— Хоть бы мне половину оставила, — говорю я.

— А ты напиши сестре, — говорит Люба, — чтобы тебе больше хлеба не присылала. — Ведь он все равно так или иначе попадает в руки воров.

— Если я тебя поймаю хоть раз, засраная ты жопа, — продолжает Татьяна, — ей Богу, я убью тебя на месте!

Соня убеждает нас, что не она взяла. Но ее словам никто не верит. Нечего было делать. После ночной смены, измученные и голодные, выпив кружку черного, как помои, кофе и съев свою порцию хлеба, мы все повалились спать. А в обед, когда я проснулась, возле меня лежала половина буханки моего хлеба. Все же это был праздник: наесться досыта. Но хлеб, конечно, был съеден, и я должна была опять довольствоваться нашим скудным пайком.

Но однажды мы решили проверить наш паек. Запаковав порцию на фабрику, мы взвесили ее там, и все возмутились: вместо 250 граммов — того, что нам полагалось в день, — наш хлеб весил 150 граммов. В знак протеста мы все решили устроить забастовку. Мы провели небольшую агитацию в нашем бараке, затем в соседних, мужском и женском.

И вот забастовка началась. Рано утром, когда раздался свисток полицейского в коридоре, чтобы строиться, никто не двинулся с места. Из окна мы видели, что из соседних бараков тоже никто не выходил. Все сидели в комнатах. Минут пять спустя к нам в комнату влетели два полицейских и силой, хватая некоторых девушек за платья, начали выволакивать во двор. Многие девушки испугались и не знали, что делать. Жорж, один из самых противных надзирателей, с пеной у рта кричал:

— Выходите! Строиться!

— Мы не идем сегодня на работу, — ответила я ему спокойно, не двигаясь из-за стола, где я сидела. — Мы требуем улучшения питания.

— Что-о-о-о? — кричит он, и его глаза почти выкатываются из орбит. — Так вы бастуете?!

— Да, мы бастуем! — ответили ему все вместе.

Жорж вдруг замолчал и как пуля вылетел из комнаты. Через некоторое время в комнату вошел комендант в сопровождении нескольких полицейских. Мы все сидели посреди комнаты, за длинным столом, на котором стояло несколько тарелок с баландой, черный кофе в кружках, лежали тонкие ломтики хлеба с крохотными кусочками маргарина и мармелада.

— Почему вы не идете на работу? — спрашивает комендант.

— Потому что при такой жратве мы больше не в силах работать, — отвечаю я. — Мы хотим, чтобы нам дали лучшее питание.

Несколько мгновений комендант помолчал. Но я заметила, что его лицо налилось кровью, глаза загорелись, и вдруг как бешеный он закричал:

— Вы коммунисты! Вы бастуете! Я вас всех отправлю в концлагерь, тогда увидите, что там дают есть!

Внезапно на середину комнаты выходит Татьяна — в руках тарелка с баландой.

— Мы не коммунисты! Мы просто голодные! На этом супе мы не можем больше работать! Что это за суп? Это вода!

Она поставила тарелку на стол с такой силой, что вокруг полетели брызги.

— Посмотрите сами на этот суп! Разве можно на этом супе работать, как мы работаем на заводе. Мы хотим, чтобы нам дали то же, что получают немцы!

— Молчать! — кричит комендант. — Немцы получают то же, что и вы, и тоже должны работать.

— Вы нам этого не говорите, — поддерживаю я Татьяну, — немцы едят лучше, чем мы.

— На заводе с нас требуют, чтобы мы выполняли норму, а откуда нам взять силы? — говорит Мотя.

— Довольно! На работу! Пища достаточно хорошая! Выходите строиться, — продолжает кричать он.

— Мы не пойдем на работу, пока вы не пообещаете нам улучшить питание, — отвечаю я.

Когда я говорила, я стояла возле Татьяны. Теперь демонстративно опять села за стол. В это время в комнату вбегает еще один полицейский и что-то шепчет коменданту на ухо. Тот еще больше краснеет и еще громче кричит:

— Выходить! Все сейчас же на работу!

Сказав это, комендант вышел из комнаты, за ним последовали и несколько полицейских. Тогда Жорж подскочил к Татьяне, схватил ее за руку и выволок из комнаты. Другой полицейский схватил Шуру за платье и начал тащить ее тоже. Но Шура вырвалась и, как бы отряхивая с себя пыль, гордо подняла голову и на прекрасном немецком языке ясно сказала:

— Не тронь меня своими грязными руками!

— Выходите, свиньи! — кричит опять Жорж, возвращаясь в комнату.

— Мы не свиньи! Ты сам свинья, — кричу я ему в ответ. Он тоже хватает меня за руку и тащит к двери. Я толкаю его изо всей силы. Он падает. Когда он поднялся, он был страшен: лицо темно-красного цвета, большие водянистые глаза, казалось, вот-вот выскочат на лоб, и на лице выступили капли пота. Он бросил на нас угрожающий взгляд и выбежал из комнаты.

Через мгновение врывается в комнату Татьяна:

— Девки, жандармы!

Мы все насторожились. — Все же вызвали жандармов из города! А через пару минут они уже были в бараке. В своих фуражках с громадными кокардами они казались нам всесильными и страшными. Они входили в комнаты и, держа в руках свои резиновые дубинки, кричали металлическим голосом:

— Выходите все на работу!

Теперь уже никто не сопротивлялся. Их было много, и они были сильнее нас. Все начали выходить из комнат и строиться по четыре.

В соседних бараках происходило то же самое. Когда нас всех пересчитали, был дан приказ двигаться. С обеих сторон нас сопровождали жандармы. Как только мы вышли из лагеря, где-то в середине колонны запели «Интернационал». Песню сразу же подхватили все, и так мы пели всю дорогу. Полицейские и жандармы что-то кричали и размахивали своими дубинками, но «Интернационал» заглушал их голоса. Пение — это было единственное, чего нам не могли запретить.

Мы опоздали на работу почти на два часа. У входа на завод стоял Гофман. Он был бледный, и неизменная, не то презрительная, не то насмешливая улыбка кривила его четко очерченные губы.

Через несколько минут, когда мы уже работали за станками, ко мне подошел Борис:

— Вас просит к себе майор. Я должен вас привести к нему.

Я в ужасе посмотрела на него.

— Не бойтесь, говорите все, как было. Он довольно справедлив. Я его давно знаю.

Когда Борис и я проходили по цеху, на нас были устремлены все взоры, не только иностранцев, но и немцев. Все уже знали о нашей забастовке, и весть о том, что меня вызвал к себе рыжий майор, как молния облетела весь завод.

У входа в кабинет майора нас встретила его секретарша. Она сразу же доложила о нас. Через минуту майор вышел, отпустил Бориса, и я осталась с ним с глазу на глаз в его кабинете. Несмотря на то, что Борис все время успокаивал меня, когда вел к майору через двор к противоположному зданию, где находилась его контора, — несмотря на это, я все еще очень боялась встречи с этим грозным человеком. Теперь, очутившись с ним лицом к лицу, я ничего не понимала: мой страх вдруг совершенно исчез. Более того, я чувствовала себя спокойно и хорошо.

Прихрамывая на одну ногу, майор сел за свой стол и указал мне на удобное кресло напротив себя.

— Я слыхал, вы говорите по-немецки, — начал он.

— Да, немного.

— Я узнал, что в лагере была забастовка.

— Да.

— Мне сказали также, что это вы устроили ее. Это правда?

— Мы все были едины в этом, — ответила я.

— Расскажите мне, зачем вы это сделали. — Майор говорил спокойно. На лице его не было никакого следа той жестокости, о которой рассказывали. Он смотрел на меня серьезно и внимательно. Мне даже казалось, что от него исходило что-то успокаивающее и располагающее к себе. Казалось, я забыла, кто он и где я, и начала говорить:

— Мы не хотели устраивать забастовки, не было умышленного плана, чтобы кому-то навредить. Мы хотели только одного: чтобы улучшили наше питание в лагере. Мы уже несколько раз жаловались на это коменданту, но ничего не помогло. Уже несколько месяцев, как питание ухудшается изо дня в день. Мы даже не получаем положенную нам порцию хлеба. Это мы вчера проверили на заводе. Нам дают всего 150 граммов.

— Расскажите мне все точно, что вы получаете в лагере.

Я начала рассказывать о нашей пище, начиная с завтрака.

Майор что-то записывал в своем блокноте. Затем он опять сказал:

— Вы поете коммунистические песни. Мне докладывали об этом.

— Да. Мы поем коммунистические песни, но не с тем, чтобы вести коммунистическую пропаганду. Ведь мы родились и выросли в коммунистической стране, где нас научили только этим песням.

— Известно ли вам, — продолжал спрашивать майор, — что забастовки наносят вред продуктивности нашего предприятия?

— Но ведь вам также известно, что мы все работаем очень много. И многие из нас приехали сюда добровольно. Мы надеялись зарабатывать здесь себе на хлеб, и что мы получаем за нашу тяжелую работу? Нас называют коммунистами, мы живем в лагере и только на два часа в воскресенье или в субботу нам разрешают выходить. Мы здесь, как в плену. Конечно, мы получаем некоторые деньги за нашу работу, но что нам делать с ними, если нам даже не разрешают заходить в немецкие магазины?