Михаил Козаков - Солдаты невидимых сражений

• Название: Солдаты невидимых сражений
• Автор: Михаил Козаков
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1968

Солдаты невидимых сражений — это чекисты, ведущие непрестанно — в дни мира, как и в дни войны, — самоотверженную борьбу с врагами Советской Родины, врагами мира и социализма.

Большая часть материалов сборника написана самими чекистами, непосредственными участниками этой борьбы. В них повествуется о подлинных событиях и действительных героях. Имена многих из них широко известны.

События, отображенные в сборнике, охватывают целую историческую эпоху — от конца гражданской войны до наших дней.

---

Они канули во мглу. Подбежал Левенцов:

— Командир ранен?

— Да, — тяжело вздохнул Ивашкевич… — А Халецкий убит. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.

Из сосняка посыпалась короткая очередь.

— Какая-то сволочь в сосняке огрызается еще, — заскрежетал зубами Ивашкевич. — И там, где сбились сани, тоже. Пробовали вывернуться в лес, а не даем. Вот и сыплют сюда. Выбить надо из сосняка!

Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу длинное темное пятно. Подошел. У сломанного дерева лежал Кирилл.

— Кирилл… Кирилл… — тормошил его Захарыч.

Блинов и Хусто уже бежали к нему:

— Нашел?!

«О чем это они? — подумалось Кириллу. — А…» — все-таки понял он.

— Зачем здесь? — прохрипел Кирилл. — На место! Продолжать бой! — Но произнес это совсем глухо.

— А все почти кончено, — успокаивал его Захарыч. — Дорога вымощена гитлеровцами. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.

Приближался Коротыш, с ним Крыжиха.

Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.

Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба — не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его плавают в крови.

Она осторожно перевязывала его, но Кирилл чуть не задохнулся от боли.

— Коротыш, — подняла Крыжиха голову. — Беги к комиссару. Скажи — нужен врач.

Коротыш рванулся к кустам у дороги.

— Врач? — переспросил Ивашкевич. Помолчал. Потом: — Михась!

Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.

— Ранен командир, — полуобернулся к нему Ивашкевич. — Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром — в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в синьозерский лес. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!

Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и исчезла.

— Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока не выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?

Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.

— Кирилл! — Ивашкевич опустился на колени в снег. — Кирилл! Послал за врачом. Скоро двинемся. А там — все в порядке!

Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль, кажется, отступила.

Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо, тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.

Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.

Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.

Кирилл очнулся от собственного стона. Втянул носом воздух — он был сухой и колючий, и слипались ноздри. Тысячи иголок впились в его кисти, ладони, пальцы. Руки, чувствовал Кирилл, были твердые и прямые. «Как столбы у дороги, — подумал он. — Поднеси эти руки к уху — и услышишь: они гудят». Но в негнущихся пальцах не было силы, и внутри больно щемило. Ему показалось, что он лежит в вагоне, на полке, поезд бешено несется, вагон тяжело качает из стороны в сторону — и Кириллу никак но приноровиться к этому движению. Куда же мчится этот поезд? Куда и зачем? Из памяти почему-то исчезало все, что происходило с ним сейчас, и с удивительной отчетливостью припоминалось то, что было давным-давно, словно события поменялись местами. Ни в чем не было ясности. В голове все кружилось, путалось, терялось, потом возникало снова. И виделись ему московская площадь Дзержинского, и речушка Ола в родной деревне, и Мартынов мосток над ней, и окопы на окраине республиканского Мадрида, и Хусто рядом с ним, и еще дочь Светланка — все это соединялось с самыми неожиданными картинами, с чем попало. Мысли возникали какие-то неоформленные и тотчас иссякали, оставалось чувство примиренной усталости, словно все желания уже сбылись.

Кто это шумно и часто дышит впереди? И чья голова все время стоит у глаз? И темно почему? Никогда еще так мучительно не чувствовал он, что не хватает ему света, обыкновенного света, когда все видно, все на месте. Черное небо смешалось с черным лесом, и в черном пространстве потерялось все — люди, дороги, голоса, звезды… Только белая зябкая полоса под чьими-то ногами не сдавалась, и он старался смотреть вниз, в белое. Он силился что-то вспомнить, что-то очень важное и нужное ему, но оно ускользало, и этот пробел в памяти раздражал и мучил его. Внезапно его осенило. Дорога… сани в коврах… и собака… выстрелы и крики… Он почувствовал, что именно это связывало его с жизнью, потому и не мог успокоиться, пока не вспомнил дорогу… сани… выстрелы… Вспомнил и ужо не выпускал из памяти. В голове все это держалось, словно бой еще продолжался.

— Фенц? Фенц? — глухо произнес Кирилл. Он и сам понимал, что глухо и невнятно. Но должен же его услышать тот, чья голова маячит перед глазами.

— Фенц? — не обернулась голова, но Кирилл по голосу узнал Хусто. — Лежит на дороге…

— Лежит?..

«А! Дорога… сани… выстрелы…» Он снова подумал об этом, но медленно: хотел продлить радость удачи. Он знал, что еще не раз будет вспоминать и переживать эту радость, но сейчас ему хотелось насладиться ею до конца. Кирилл не мог держать голову ровно, над плечами, она склонилась набок и бессильно повисла.

Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг… Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла: то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.

— Постой, Хусто! Хусто, постой…

Ноша мешала ему повернуть голову на зов — черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.

— Давай. Понесу.

Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился, и только сейчас увидел, как возле него мелькают, пропадают и снова возникают фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.

Поздно ночью добрались до лагеря.

Кирилла осторожно внесли в землянку, положили на сосновый стол, покрытый парашютной перкалью. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала слабый свет на заострившееся, с резко выдавшимися скулами лицо Кирилла.

Он узнал землянку. Но ведь нары его не здесь, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», — махнул рукой. Подумал, что махнул рукой. Он видел, что руки неподвижно лежали рядом с ним, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», — безразлично посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко. Вдруг почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые — Блинова, ясные, доверчивые — Толи Дуника, и суровые — Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, — живые брызги горячей смолы… Он увидел и Коротыша. Кирилл улыбнулся, улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.

Потом над Кириллом склонилось чье-то лицо — маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны и уверенны. «Врач», — понял Кирилл.

Врач снимал повязки с его рук. Пропитанные кровью, замороженные повязки еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые. На правой руке Кирилла, повыше локтя, расплывались лиловые пятна. Все увидели правую руку, оторванную почти по локоть, и ладонь левой руки с перебитыми пальцами.

Кирилл дернулся — боль заполнила все его тело, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Веки отяжелели, он не мог их удержать, они опустились на глаза — все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Ивашкевич, стоявший у изголовья, видел, как в морщины неподвижного лба Кирилла стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался в закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

Все напряженно следили за выражением лица врача, за его движениями. Склонив голову, он смотрел в пол, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели.