Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан

• Название: Гринвичский меридиан
• Автор: Юлия Лавряшина
• Издательство: «Мангазея»
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2000
• ISBN: 5-8091-0031-7

… — Я люблю тебя, Пол, — жалобно вскрикнула она. — Я так люблю тебя! Мне больше ничего не надо в жизни… Я это поняла, когда ты… когда тебя…

Она подалась к нему, не страстно, как бывало, а точно ища защиты… Пол отшатнулся… Чтобы не видеть ее, он впился в лицо руками.

— Почему я не умер? — пробормотал он…

"Умереть бы… сейчас… глядя в ее глаза…" — мелькнуло у него в мыслях. Она гладила его лицо так робко, что в пору было заплакать от жалости к ней. Оцепенев, он понял, что не знал ничего лучше этих легких прикосновений.

— Пожалуйста, Пол! Пожалуйста…

— Пожалуйста? — выдохнул он и с силой опустил ее руки. — Я тоже говорил: пожалуйста. Ты не услышала. Я не… виню тебя. Я уезжаю…

О ЛЮБВИ… — новый роман Юлии Лавряшиной «Гринвичский меридиан».

---

— Массовка? — со знанием дела спросила я у Режиссера.

Он коротко усмехнулся:

— Как тебе их костюмы?

Все актеры оказались полуголыми, зато головы их украшали пышные венки, сплетенные из веток, зелень которых выглядела столь свежей и сочной, будто сейчас и вправду стоял июнь. У других венки были обычными — цветочными, кажется из лютиков, а многие девушки обвязали головы голубыми лентами. Все они скакали и без конца перебегали с места на место, от чего мне не удавалось их как следует разглядеть. То и дело набрасываясь друг на друга, они целовались так неистово, будто пытались задушить.

И столь же неистовыми казались купальские огни, полыхавшие на верхушках столбов. Пахло паленой соломой и человеческим потом, хотя люди то и дело бросались в воду. Когда девушки выходили на берег, с их длинных волос стекали юркие струйки воды, которые, казалось, разбегаются по камням, — настолько живыми они выглядели.

— Их уже снимают?

— Конечно. Я ведь говорил тебе: съемка не прекращается ни днем, ни ночью. И когда ты корчилась над унитазом, тебя тоже снимали.

— Что?!

— Великолепные были кадры! Неподдельный натурализм.

— Да как ты…

— А твой друг хорош в интимных сценах, — не смущаясь, продолжал Режиссер. — У него, конечно, тело уже не то… Зато сколько страсти! Так не сыграешь… У него когда-нибудь сердце откажет прямо в постели. Ты с ним поаккуратнее, все-таки он уже в таком возрасте…

В отместку я заметила:

— Сегодня ты решил запечатлеть в истории свой самый пошлый лик?

— Как раз пошлость таланту прощают легко, — заносчиво ответил он. — Искусство простит, что я подглядел за безвестным пожилым джентльменом.

— Что ты хочешь от меня сегодня? Ты ведь не отвяжешься…

Он сразу напустил деловитости:

— Ты будешь играть Купалу.

— Я должна сплести венок?

Режиссер дробно рассмеялся:

— Да он уже на тебе!

Не веря себе, я трогала прохладные ласковые листья. Короткое подобие платья едва прикрывало мою грудь и все время соскальзывало. Пришлось скрестить руки, чтобы придерживать его. Но Режиссер рывком отбросил их и сердито крикнул:

— Опять страхи?! Ты боишься своей красоты?

— Если б я была сложена, как модель, — сконфуженно пробормотала я.

Но Режиссер отрезал:

— Если б мне нужна была модель, я нашел бы ее, можешь не сомневаться. Мне нужна ты. А тебе нужен я. Чтобы ты наконец узнала себя настоящую. А то ты так и проживешь век, притворяясь испуганной девочкой.

У меня недобро заныло в груди. Я умоляюще сказала:

— Режиссер, я не хочу знать себя настоящую.

— Поздно, — жестко ответил он. — Ты уже столько узнала о себе, что теперь просто не сможешь остановиться.

Он опять схватил меня за руку и рванул с обрыва вниз. Мы прыгали с корня на корень, и каждый тупой удар загонял в мое тело заряд удалой отваги, в которой звенели вопли дудок и гудков. И они же доносились снизу. Со всех сторон. Даже ветер стал визгливым и резкоголосым. Он горячел с каждым мигом, будто мы спускались в лето, которое, оказывается, никуда не уходит, а живет рядом с нами в том мире, который нам как-то удается не замечать.

Мы ворвались в безумную толпу, и я вдохнула раскаленное неистовство. Оно обожгло меня изнутри, и сердце бешено заколотилось. Меня охватил сумасшедший восторг, пронзительный вопль сам собою вырвался из груди. Чьи-то жадные руки, сменяясь, обнимали меня, скользкие губы втягивали мои и тотчас выпускали. Ни глаз, ни лиц я не успевала разглядеть — только руки и губы. Я металась, натыкаясь на горячие тела…

Кто-то вдруг толкнул меня в воду. Я взвизгнула, но вода оказалась теплой, согретой людским жаром. Я барахталась, пытаясь подняться, но кто-то закричал над моим ухом: "Купала! Купала!" Нестройные голоса подхватили: "Купалу — в жертву! В жертву урожаю!" С меня сорвали платье. Я обхватила руками плечи, но, вспомнив выговор Режиссера, опустила их.

Все вопли вдруг разом стихли и раздалось красивое ритуальное песнопение. Я стояла в воде, в одном лишь венке, а все остальные покачивались на берегу, охваченные торжественным экстазом. Сзади кто-то подогнал лодку, и меня подсадили. Я встала в узком суденышке, вытянувшись во весь рост, и подумала, что если временами и чувствую себя красивой, то благодаря Полу, а не Режиссеру. Первый восхищался мной, второй заставлял поверить в это, не понимая, что это так же невозможно, как пытаться вынудить человека быть счастливым. Если этого ощущения нет, то сила воли тут не поможет. Особенно чужая сила воли…

Парень, на которого я старалась не смотреть, быстро вывел лодку на середину реки. Потом тоже поднялся и коротким сильным ударом выбил какое-то подобие пробки, закрывавшей отверстие в днище. И прыгнул в воду.

Я следила, как набирается вода, остужая мои ноги, как уплывает гребец, двигаясь красиво и быстро, как покачиваются люди на берегу, словно дышат в унисон, и все ждала, когда же раздастся крик Режиссера: "Стоп! Снято".

Вода уже холодила мне живот, и я забеспокоилась: как бы не простудиться, вдруг я и вправду уже беременна? Чего не бывает… Я раскинула руки, пытаясь удержаться на плаву, и только тут поняла, что не могу оттолкнуться от лодки. Гребец привязал меня так ловко, что я и не заметила, поглощенная значительностью происходящего. Меня охватила паника, я не знала, как поступить, — пытаться освободиться, рискуя испортить дубль, чтобы потом идти на все это во второй раз; или позволить им снять до конца, уйти с головой под воду, а уж потом заняться веревкой. От холода ноги стало сводить судорогой, и я едва не закричала от боли и отчаяния. Но невидимый Режиссер смотрел на меня сквозь глазок камеры, и я не могла позволить ему насладиться моим страхом. Ведь это он только говорил, что учит меня бороться с ним, а сам подталкивал все к новым и новым виткам ужаса. Я поняла это, когда вода, ласкаясь, коснулась подбородка, нежная и беспощадная, как сумасшедший убийца.

Я запрокинула голову, и небо снова резануло глаза. Одно из пышнотелых облаков внезапно обернулось люлькой, подернутой белым тюлем, чтобы младенца не беспокоили комары. И я поняла, что это мой ребенок уплывает в бесконечность. Мой неродившийся малыш, умеющий говорить на двух языках.

Крик захлебнулся. Вода залилась мне в горло, я даже не успела глотнуть воздуха. Преодолевая мягкое сопротивление реки, я согнулась и вцепилась в узел, стягивавший ноги. Он не поддавался, но я дергала и дергала за концы веревки, склеенной водой. А она разрасталась, разбухшая, темная, и окутывала всю меня, стягивая тело беспомощностью. И краешком сознания я вдруг поняла, что у меня больше нет сил бороться.

Жизнь возвращалась, вытесняя воду. Я выплевывала ее, не научившись думать. Твердая рука хлопнула меня по спине, извергнув очередной выплеск. Продышавшись, я упала на траву и обнаружила, что лежу у ног Режиссера. Он смотрел на меня сверху и улыбался.

Великолепно! — лениво отозвался он, имея в виду последнюю сцену.

Я поняла это не сразу, потому что в голове тупо гудело, а горло и нос казались ободранными в кровь.

— Я жива? — только и удалось прохрипеть мне.

— Жива-жива, — заверил Режиссер и посмотрел на часы. — О! Пора возвращаться в замок.

Пока я училась дышать, он нетерпеливо поглядывал по сторонам. Перед глазами у меня все расплывалось, но, по-моему, мне не почудилось: в его ускользающем от моего взгляда лице не было и тени раскаяния.

— Ты чуть не утопил меня, — простонала я.

— Да что ты? — удивился он. — Я сразу послал своих людей в воду.

— Ты даже не сам…

Он вполне серьезно ответил:

— Это не мое дело. Каждый должен выполнять свою работу. Я свою выполняю безукоризненно.

— Ты — чудовище.

Он издал неприятный смешок:

— Уинделстоунского ущелья, как сказал бы твой престарелый друг. Ты не знаешь этой сказки? Изучай английский фольклор, детка!

Неприкрыто зевнув, Режиссер протянул мне руку:

— Ну, хватит уже изображать утопленницу, вставай!

Я поднялась, даже не дотронувшись до него. Внезапно он произнес совсем другим, взволнованным, срывающимся голосом:

— Ты — гениальная актриса. Самая лучшая! Я верил каждому взмаху твоих ресниц, каждому воплю, что ты давила в себе. Ты так нужна мне… Ты и не представляешь, как ты мне нужна!

— Можешь не говорить мне всего этого, — слезы так и полились у меня из глаз. А может, это были остатки воды, которой я пропиталась.

Режиссер воскликнул по-мальчишески звонко:

— Буду говорить!

— Я больше не хочу у тебя сниматься!

— Хочешь! Сегодня ты посмотрела в глаза самой смерти и не испугалась. Чего же тебе еще бояться? Ни лучше, ни хуже ничего не будет. От своего страха ты можешь уйти двумя путями — или моим, или его.

— Он даст мне покой, — я наконец утерла слезы. — А ты губишь меня, Режиссер!