Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан

• Название: Гринвичский меридиан
• Автор: Юлия Лавряшина
• Издательство: «Мангазея»
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2000
• ISBN: 5-8091-0031-7

… — Я люблю тебя, Пол, — жалобно вскрикнула она. — Я так люблю тебя! Мне больше ничего не надо в жизни… Я это поняла, когда ты… когда тебя…

Она подалась к нему, не страстно, как бывало, а точно ища защиты… Пол отшатнулся… Чтобы не видеть ее, он впился в лицо руками.

— Почему я не умер? — пробормотал он…

"Умереть бы… сейчас… глядя в ее глаза…" — мелькнуло у него в мыслях. Она гладила его лицо так робко, что в пору было заплакать от жалости к ней. Оцепенев, он понял, что не знал ничего лучше этих легких прикосновений.

— Пожалуйста, Пол! Пожалуйста…

— Пожалуйста? — выдохнул он и с силой опустил ее руки. — Я тоже говорил: пожалуйста. Ты не услышала. Я не… виню тебя. Я уезжаю…

О ЛЮБВИ… — новый роман Юлии Лавряшиной «Гринвичский меридиан».

---

— Все вы прикрываетесь Богом, когда нечего сказать! Ты со мной разговариваешь, а не с Богом, так будь добра слушать меня.

— Я хочу вернуться. Хочу домой.

— Еще заплачь, — Режиссер с отвращением скривился, потом слегка потряс головой. — Ладно, извини. Я не хотел омрачать твою радость. Сейчас я все исправлю. Пойдем!

Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:

— Побежали, побежали!

Но я не тронулась с места:

— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!

— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.

— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.

Режиссер удивился:

— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.

— Откуда ты… Ах да… Ты же все знаешь!

— Ну побежали! — умоляюще воскликнул Режиссер, и не успела я ответить, как его ослепительная рубашка уже замелькала впереди.

Я бросилась на красный цвет, который впервые не останавливал, а призывал к движению. Колкие стебли сухо потрескивали у меня под ногами, кое-где в светлой стерне проглядывали розоватые головки клевера, и детское воспоминание о сладости их прохладных лепестков оживало на языке.

Как ни странно, лошади, что паслись у самого края березняка, не шарахнулись от нас, а продолжали выискивать траву посочнее. То и дело какая-нибудь из них встряхивалась и фыркала, отгоняя мух. Длинные хвосты ни на секунду не оставались в покое. Оглядев их с самодовольством хозяина, Режиссер спросил:

— Какую хочешь?

— Что?! Я ни разу в жизни не сидела на коне!

— Тем лучше. Впервые все лучше. Кроме секса…

— Да я даже не подойду ни к одной!

Не слушая, он поймал за гриву белую лошадь и подвел ко мне:

— Белые обычно спокойнее.

— Еще и без седла?!

— А какая тебе разница? — беспечно отозвался Режиссер. — В седле ты ведь тоже никогда не сидела.

Я пообещала свернуть себе шею, но Режиссер напомнил, что лошадь не выше Красного замка, и поспорить с этим было невозможно. Опустившись на одно колено, он сцепил руки "замком" и уверенно сказал:

— Ну, давай!

Когда я с горем пополам вскарабкалась, в голове у меня поплыло: эта лошадь оказалась высотой с небоскреб. Не слушая моих причитаний, Режиссер ловко запрыгнул на красивого, в белых "гольфиках", вороного коня и, подобравшись ко мне поближе, спокойно сказал:

— Ты уже вышла из круга — постель, раковина, плита. Назад тебе не захочется. Так что… Вперед!

Он ударил ладонью мою лошадь по крупу и сам поскакал рядом.

— Выпрями спину! Чувствуешь? Это свобода! Только здесь и сейчас, потому что твоя душа на воле. Ты не найдешь свободы, бегая по миру. Она в тебе! Во мне! В нас!

Оглушительно гикнув, Режиссер вырвался вперед, но моя лошадь не отставала. Мы точно срослись с ней в то мгновение, когда тронулись с места. Ветер окутал нас невидимым коконом, слепил друг с другом, и я знала, что никогда не упаду. Мы словно превратились в безумно счастливого Кентавра, которому не нужна даже любовь Афродиты. Пока в ушах так вольно поет ветер… И все же было в нашей скачке что-то яростное, и радость наша была злой, будто мы топтали в эти минуты все, что душило нас. И даже в песне ветра все отчетливее слышался надрыв.

Мы скакали долго, наверное, целую жизнь, но Я ничуть не устала и не пресытилась остервенелой радостью. Режиссер не обманул — я получила ее сполна. Никто и никогда не давал мне больше…

Горизонт, которого мы пытались достичь, из багряно-лилового стал густо фиолетовым, и только тогда до меня дошло, что наступила ночь.

"Пол! — ужаснулась я. — Пол ведь уже давно дома!"

Словно угадав мои мысли, Режиссер удержал коня, и моя лошадь тоже остановилась.

— Надо возвращаться, — сказал он.

— Как же мы вернемся? Мы так далеко ускакали от того места…

Режиссер рассеянно ответил:

— Места здесь везде одинаковые. Я доставлю тебя домой, не волнуйся. Только сначала ты должна мне помочь.

Я ничего не спросила, ожидая продолжения, и тогда он сказал:

— Мне нужно срочно отснять один эпизод. Прямо сейчас.

— Что за эпизод?

— Свадьба.

— Свадьба?!

Он соскочил с коня и подставил руки:

— Прыгай!

Его ладони обжигали, и весь он был разгорячен скачкой. Но стоило мне коснуться земли, как Режиссер убрал руки. Потом хлопнул обеих лошадей:

— Бегите!

Они удалились ленивой рысью. Режиссер сказал:

— Закрой глаза. Подставь лицо ветру, пусть остудит. Нельзя выходить замуж сгоряча.

— Но это же только кино!

— Конечно. Только кино. Но ты ведь помнишь, что мой принцип — полная правдоподобность? Ты должна прожить все на самом деле, а не просто сыграть. Тем более, что играть-то ты не умеешь. Если б тебе не было в действительности так жутко и весело на коне, ты бы этого не изобразила.

— Жаль, что ты не снимал…

Он оскорбленно воскликнул:

— Как — не снимал?! Весь этот день войдет в мой фильм.

Теперь настал мой черед изумляться:

— Но ведь нигде не было ни души! Кто же снимал? Где-то опять была спрятана камера?

Усмехнувшись, Режиссер широко взмахнул руками:

— Везде! Мой фильм — в этом воздухе, на этой траве, на твоих ресницах… Как снег. Потом я просто соберу его и слеплю все, что мне захочется.

— Этого не может быть! Но я почему-то верю тебе.

— Потому что я особенный, — важно заметил он. — Гениальный и неотразимый.

Я не удержалась от смеха:

— Может, и так… Может, ты и вправду лучший режиссер на свете. Жаль, что я до сих пор так и не видела твоего первого фильма.

Во взмахе его красивой руки выразилось пренебрежение:

— А, он уже умер… Для меня умер. Я начал снимать новый фильм, и тот перестал существовать. Он мне так нравился! А теперь я не могу смотреть его… Все не так, не то, фальшиво. Надеюсь, что этот выйдет таким, как я хочу.

— А потом ты начнешь снимать третий фильм.

— Да, — со смехом подхватил он, — и все повторится… Грустно. Грустно жить без прошлого. Или с тем, которого только стыдишься.

Не в силах скрыть зависть, я сказала:

— Зато у тебя есть будущее. Ты чего-то добиваешься. А я даже не вижу себя в завтрашнем дне.

— Постель, раковина, плита, — насмешливо напомнил Режиссер. — Это тебя уже не устраивает?

— Устраивает! — резко возразила я. — Только… Это в радость, когда знаешь, ради кого ты это делаешь. Понимаешь? А мой друг… Я даже не знаю, какие у него планы. Он ведь не делал мне предложения.

— Значит, ты рождена для того, чтобы варить ему овсянку и стирать носки?

— Если это облегчит ему жизнь — почему бы и нет? Я знаю, что способна на что-то еще, но зачем непременно противопоставлять одно другому? Лишать себя чего-то… Я вполне справилась бы со всем, что составило бы мое счастье. Человек ведь очень многое может, главное, знать — ради чего… Когда я хотела стать художницей, то вовсе не собиралась лишать себя любви. Знаешь, мне даже жалко западных женщин… По-моему, они сами страдают, заставляя себя непременно делать выбор. Зачем обделять себя? Лучше приложить немного больше сил для того, чтобы все успеть!

Режиссер с сомнением покачал головой:

— Ты хочешь запрячься в тяжеленный воз и в одиночку тащить его, как все русские бабы?

— Почему это — в одиночку?! Я же как раз и говорю о том, что не хочу обрекать себя на одиночество!

— Ну как знаешь, — равнодушно ответил он. — Я могу предложить тебе только свой путь. Если твой друг никак не решится… Я обещал повести тебя на самую высоту, и это будет. Я помогу тебе достичь пика ощущений, пика удовольствия… А потом мы спустимся так низко, что, может быть, нас расплющит.

— И мы умрем? — замерла я.

— Не сразу, — спокойно заверил он. — Несколько лет у нас есть.

— Для чего все это?

— Чтобы перед уходом вобрать эту жизнь целиком. Со всеми ее пороками и радостями, с грязью и чистотой.

Он и сам не замечал, что ставит порок на первое место. Но я решила выяснить все до конца:

— Разве человек не должен стремиться к тому, чтобы уйти из этой жизни чистым?

Режиссер ласково тронул меня за подбородок:

— Дурочка… Ты совсем еще ребенок. Что за радость тогда от жизни?

— Но ведь радость может быть и чистой! Когда мы скакали на лошадях…

— Которых украли…

— Украли?!

— А разве они были похожи на диких? Не пытайся обмануть себя. Главное в твоей сегодняшней радости составлял привкус греха. И ты это чувствовала… Сами встречи со мной привлекают тебя именно тем, что оставляют потом ощущение запретности. Ведь ты не рассказываешь о них своему другу, верно? Хотя ничего греховного между нами не происходит. И все же на них — неуловимый налет порочности. И в этом вся радость.