Андрей Ранчин - Борис и Глеб

• Название: Борис и Глеб
• Автор: Андрей Ранчин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03635-2

Первые русские святые, братья Борис и Глеб избрали для себя добровольную смерть, отказавшись от борьбы за власть над Киевом и всей Русской землей. Это случилось почти тысячу лет назад, летом и в начале осени 1015 года, после смерти их отца Владимира, Крестителя Руси. Но в последующей русской истории парадоксальным образом святые братья стали восприниматься как небесные заступники и воители за Русскую землю; их незримое присутствие на полях сражений с завоевателями, иноплеменниками русские люди ощущали постоянно и на протяжении многих веков — и на льду Чудского озера в 1242 году, и накануне и во время Куликовской битвы 1380 года, и при нашествии на Русь войск крымского хана Девлет-Гирея в XVI столетии… В наш век, культивирующий прагматизм и гедонизм и признающий лишь брутальных героев, братья Борис и Глеб, явившие миру подвиг непротивления злу, могут показаться теми, кого на убогом языке улицы называют «неудачниками», «лузерами». Но совершённое ими не имеет ничего общего ни с податливым и робким подчинением обстоятельствам, ни с трусостью и параличом воли. Об этом напоминает автор книги, доктор филологических наук, профессор Андрей Михайлович Ранчин.

Представленная вниманию читателей книга — по существу первый опыт именно биографического, а не житийного повествования о Борисе и Глебе. Автор тщательно разбирает все версии источников, все свидетельства, имеющие отношение к биографии братьев, пытаясь дать свой ответ на вопрос: почему именно Борису и Глебу, а не каким-то иным жертвам столь частых в Древней Руси внутридинастических конфликтов, довелось стать первыми русскими святыми?

---

Вражда — соперничество и недоброжелательство между братьями, нередко разрешающееся кровью, — была и в древности, и позднее явлением, распространенным шире, чем можно было бы ожидать. «Мы инстинктивно склонны представлять отношения братьев как сердечное единение, но мифологические, литературные и исторические примеры, приходящие на ум, — почти всегда примеры конфликта: Каин и Авель, Иаков и Исав, Этеокол и Полиник, Ромул и Рем, Ричард Львиное Сердце и Иоанн Безземельный», — заметил известный философ и антрополог Р. Жирар{356}. Пророк Иеремия еще за много веков до убиения Бориса и Глеба давал горький совет и восклицал: «Берегитесь каждый своего друга, и не доверяйте ни одному из своих братьев; ибо всякий брат ставит преткновение другому, и всякий друг разносит клеветы. Каждый обманывает своего друга, и правды не говорят: приучили язык свой говорить ложь, лукавствуют до усталости» (9: 4—5). При отсутствии закона, определявшего наследование сыновьями власти и достояния отца, вражда и насилие были не только неизбежными, но и естественными.

Святополк, занявший киевский престол раньше Бориса, тем самым мог считаться законным, легитимным правителем, даже если право старшинства не было тогда юридической нормой. Тем более — если он действовал в соответствии с принципом старшинства, если этот принцип уже был известен. Нелегитимной власть Святополка могла быть признана только в одном случае: если Владимир оставил распоряжения относительно престола и распоряжение это было в пользу Бориса. Высказывалось предположение, что завещания не было{357}. Не уверен, что это так: Владимир — об этом говорит вся история его властвования — был в высшей мере разумным правителем и не мог не озаботиться обеспечением престола Борису, если действительно желал видеть ростовского князя своим наследником. Собственный страшный и преступный по христианским нормам опыт прихода к власти, заговор Святополка, мятеж Ярослава должны были убедить отца в необходимости самых серьезных действий для возведения Бориса на престол. И эти действия были совершены, подтверждением чему — недовольство Святополка и Ярослава, если, конечно, и заговор одного, и «сепаратистский» бунт другого были вызваны именно десигнацией Бориса.

По нормам византийского права и обычая Владимир, провозглашая одного из младших сыновей своим возможным соправителем и наследником, поступал абсолютно законно. Не исключено, что его решение не противоречило и отечественному праву и обычаю. Как представлялось А.Е. Преснякову, «Бориса можно считать сыном от последнего (второго, христианского брака) Владимира с какой-то болгарыней. Если такое предположение признать правильным, то и намерение Владимира передать главное преемство после себя вполне в духе воззрений эпохи. Семья, по этим воззрениям, состоит из отца, матери и детей. Резко сознавалось различие единоутробного братства от братства сводного, “мачешина” от родного брата. В древнейших семейно-правовых воззрениях мы не находим сколько-нибудь определенного представления о преимуществах права первородства, преимуществах старшего сына перед остальными». Так что «указанные намерения Владимира не противоречили семейно-правовым понятиям его времени, а лично у него могли еще укрепиться раздорами со старшими сыновьями»{358}.

Между прочим, различия в последовательности имен сыновей Владимира в летописных перечнях под 980 и 988 годами как будто бы показывают, что летописцы плохо знали, кто из княжичей старше, а кто моложе. А значит, устная память не зафиксировала этих возрастных градаций. Из этого напрашивается вывод: и в событиях 1015 года старшинство не было значимо{359}.

Позднейшая история свидетельствует, что киевские князья неоднократно передавали престол наследнику по завещанию[101]. Но если неписаный принцип или обычай старшинства всё же существовал, пусть как идеальная норма, то намерение Владимира передать верховную власть Борису было по существу неправомерным, могло восприниматься как своего рода переворот. У Святополка же для получения златого киевского стола имелось помимо старшинства еще одно преимущество перед всеми остальными братьями: он, вероятно, был сыном старшего из Святославичей, Ярополка, и его родной отец княжил в Киеве до Владимира. О значимости этой нормы говорят события позднейшей истории. Тезка Окаянного Святополк Изяславич, согласно известию «Повести временных лет» под 1097 годом, намеревался выгнать Володаря и Василька Ростиславичей из их княжеств, говоря: «Се есть волость отца моего и брата»{360}. А Владимир Мономах в 1094 году (правда, под давлением силы) уступает Чернигов двоюродному брату Олегу Святославичу, чей отец прежде был здесь князем, и летописец резюмирует: Мономах отправился в Переяславль на прежний отцовский престол, и Олег вошел «в град отца своего»{361}. По словам А.Е. Преснякова, в основе «владельческих отношений князей Рюрикова рода к землям и волостям <…> лежало отношение семейного владения. <…> На всех волостях русских княжили князья Рюрикова рода, княжение это они понимали как владение по праву. Право на княжение в данной волости приобреталось прежде всего наследованием по отцу. Отчинное право самое полное и бесспорное, в сознании князя, его право на волость. Князья добиваются столов отних и дедних. Избирая князя, вече зовет его на стол “отенъ” и “деденъ”. Случаи нарушения этого общего правила так и понимаются как нарушения»{362}. По этому критерию Святополк был лучшим кандидатом в киевские князья.

Но в 1015 году Святополк не просто расчищал себе путь к киевскому престолу, истребляя братьев. Он бился за единовластие во всей Руси: ведь никакого механизма совместного с братьями, «коллегиального» правления не существовало. История усобицы между Ярополком, Олегом и Владимиром выявила, сколь ненадежны братские чувства. «Основная черта древнего семейного права — равенство братьев, без всяких преимуществ и прав старшего над младшими, — становилась в резкое противоречие с основной тенденцией всей деятельности киевских князей создать прочное подчинение Киеву всех славянских племен и городов Днепровской Руси. Отсюда братоубийственные усобицы, которых исход — в гибели всех, кроме одного, кто овладеет всем отцовским наследием и станет снова “един володеи в Руси”»{363}.

Несомненно, злодеяния, совершенные Святополком в 1015 году, глубоко укоренены в исторической традиции борьбы за власть и объясняются не порочным и преступным характером «второго Каина» (или не только им), а совсем иными причинами. Отсутствовал механизм преемственности и разграничения власти между князьями-братьями. Междоусобица 1010-х годов во многом повторяла кровавую борьбу за власть в «лихих» 970-х. «Рознь личных интересов и стремление к независимости, видно, пробуждались тотчас, как в руки отдельных князей попадала власть над теми или иными областями. И если их проявления при жизни отца носили печать бунта против отцовской власти, то по его смерти они могли опереться на обычноправовой факт семейных разделов унаследованной вотчины или вызвать упорную борьбу — вне всяких обычноправовых норм — против распада отчины, за сохранение ее единства в руках одного владельца»{364}.

В журналистском и порой даже лекторском «дискурсах» стало модным именовать княжеские распри «разборками» и сравнивать их с «бандитскими войнами»{365}. Но стилистика, выбранная для придания беседе остроты и живости и построенная на смешении воровского с хлестаковским, отразила не смысл стародавних событий, а цинизм и «безъязычие», нравственную, духовную немоту настоящего. При всей видимости сходства междоусобицы 1015-го и последующих лет с бандитскими разборками по существу это явления абсолютно разные. Бандитские войны 1990-х, не закончившиеся и по сей день, были вызовом самой идее права и свидетельством бессилия власти: перо (не то, которым пишут, а которым пописать можно) и волына подменили закон и порядок. В эпоху становления Руси легитимные формы наследования власти еще не установились, принцип старшинства, по-видимому, сформировался позднее — под влиянием церковной традиции, ветхозаветных образцов. Нежелание святого Бориса оспаривать власть у старшего брата Святополка освятило этот принцип. Засвидетельствованная в сагах история соседней Скандинавии, из которой были родом предки русских князей — Рюриковичей и откуда приходили на Русь наемные воины-варяги, пестрит примерами кровавой борьбы родственников за власть, осознававшимися не как криминальный передел, а как естественный способ обретения права на трон.

И тем не менее сложно согласиться с теми историками, которые не видят в деяниях Святополка ничего исключительного. Так, М.С. Грушевский и А.Е. Пресняков склонны считать, что в случае успеха, если бы Святополк, подражая Владимиру, покровительствовал Церкви, он остался бы в истории не «вторым Каином», а «христолюбцем»{366}. Не рискуя прибегать к рассуждениям в сослагательном наклонении, замечу лишь, что Святополк-братоубийца мерится новой, христианской меркой, которая не прилагалась и неприложима к Владимиру-язычнику. Вероломное убийство трех братьев, кажется, никак не угрожавших власти их губителя, выглядит чрезмерным даже на довольно мрачном фоне того времени.