Алла Андреева - Плаванье к Небесной России

• Название: Плаванье к Небесной России
• Автор: Алла Андреева
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-7784-0286-4

Мемуары вдовы известного русского поэта Даниила Андреева, автора «Розы Мира», — увлекательнейший рассказ о необычной женской судьбе, о необычной любви, о необычном поэте и о самой обычной для XX века и России доле. Эта книга о противостоянии талантливой мужественной женщины суровой эпохе.

Алла Александровна Андреева обладает литературным даром и чувством слова, поэтому книга читается буквально на одном дыхании.

---

В тот день из тюрьмы я пошла к белому храму, села возле него и стала писать письмо Даниилу, с которым только что рассталась…

В 1992 году произошло удивительное событие: во Владимирской тюрьме освятили часовню. Перед этим отец Евгений, который служит под Владимиром, год работал с заключенными. Он, с помощью тюремных офицеров, добился того, чтобы ему отдали большую, рассчитанную на шестнадцать человек камеру. Ее перекрасили, поставили там резной иконостас. Мне и Леониду Евгеньевичу Бежину, писавшему в то время о Данииле, разрешили присутствовать на освящении часовни. Рядом с нами стояло несколько человек заключенных — не политических, а убийц и насильников. По совершенно потрясающему совпадению часовня оказалась наискосок от камеры, где Даниил провел большую часть заключения! В коридоре я читала офицерам ГБ стихи, написанные в этой камере. А потом по внутреннему радио читала их заключенным.

Было такое время, когда камеру, в которой сидел Даниил, в шутку называли «академической». Там сидели, к примеру, биолог академик Василий Васильевич Парин, получивший 25 лет и позже, естественно, реабилитированный, Лев Львович Раков, бывший директором Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, арестованный по ленинградскому делу и осужденный тоже на 25 лет; искусствовед Владимир Александрович Александров. И тут мне хочется рассказать об одной очень хорошо характеризующей этих людей истории.

Как-то во Владимирскую тюрьму привезли уголовников, и часть из них посадили в ту самую «академическую» камеру. Можно себе представить, что это были за уголовники, получившие тюрьму, а не лагерь. Нам ведь в лагере всегда говорили, что любой убийца, бандит, грабитель, проститутка — люди, а мы, политические, нет. Так вот, тех уголовников, севших за что-то очень серьезное, и привели в камеру к Даниилу, Парину и Ракову. Те встретили вновь прибывших очень дружелюбно и просто. А вскоре стали проводить с ними занятия. Василий Васильевич читал им лекции по физиологии; Лев Львович — лекции по русской истории, особенно по истории обожаемого им русского военного костюма; Владимир Александрович — историю искусств; а Даниил сочинил специальное пособие по стихосложению и учил уголовников писать стихи. Помню, как Даниил, показывая мне эту тетрадочку уже на воле, смеясь, говорил:

— Знаешь, здесь абсолютно все, что должен знать поэт. То есть все, чему человека можно научить. Остальное от Бога: или есть, или нет, — научить этому невозможно.

Отношения с теми уголовниками сложились вполне доброжелательные. Кроме того, Даниил, Парин и Раков втроем написали в камере книжку под названием «Новейший Плутарх». Это собрание забавных выдуманных биографий никогда не существовавших людей. В какой-то мере задумка сходна с Козьмой Прутковым. Книжка издана вдовой Василия Васильевича Парина Ниной Дмитриевной. Я очень люблю эту книжку, причем целиком, не разделяя авторов. Интересно именно то, что в тюрьме три двадцатипятилетника, полностью обреченных человека, написали такую веселую книгу. А Левушка Раков еще кофейной гущей нарисовал великолепные иллюстрации к каждой биографии. Кстати, в книге есть его новелла «Цхонг Иоанн Менелик Конфуций — общественный деятель — первый президент республики Карджакапта», в которой юмористически выводится сам Даниил. В ней есть два рисунка: портрет Даниила, скорее шарж, но очень ласковый, и еще некая, можно сказать, пародия на «Розу Мира» — город, где стоят впритык храмы всех конфессий. Я думаю, никто не смеялся над этим больше и искреннее Даниила, ему вообще было свойственно чувство юмора. И Левушкина новелла его приводила в полный восторг.

Кстати, одна из новелл — об опричнике, приписанная в книге Даниилу, на самом деле написана другом Льва Львовича Ракова Даниилом Альшицем, тоже бывшим в заключении, но не во Владимире. Так как инициалы совпадают — Д.А., то при публикации решили, что это Даниил Андреев. Кроме того, от Михаила Агурского знаю, что что-то было написано японцем и что-то немцем. Кому их новеллы приписали — не знаю, но не Даниилу.

Помню еще забавный рассказ о том, как они узнали о смерти Сталина. В ночь с 5 на 6 марта 1953 года камера спала, а Василий Васильевич Парин не мог заснуть от какой-то очередной болезни — все они были больны, ведь тюремная камера — место, где и здоровый заболеет. И вот Василий Васильевич, мучившийся без сна, услышал в ночной тишине обрывки слов, звучавших по репродуктору на близлежащей улице: «…вождь мирового пролетариата… скорбь народов всего мира…» и т. д. Он догадался, в чем дело, и утром поспешил сообщить об этом Даниилу. Но как? Сказать в камере, где сидят несколько человек, в том числе и стукач, означало в лучшем случае карцер, а может, и второй срок. Василий Васильевич сообщил так: подошел к Даниилу, изобразил рукой усы и показал пальцем в пол. Даниил ахнул. Василий Васильевич повторил пантомиму. Потом, кажется, в 2 часа дня по всему Советскому Союзу завыло все, что могло выть. Естественно, во Владимире тоже. Стало ясно, что произошло, но говорить об этом все равно было нельзя. Газеты в тюрьму специально приходили с опозданием в два месяца, и только тогда они прочли: «скончался великий отец народов, вождь мирового пролетариата» и все прочее. В той же камере, кроме Ракова, сидели еще другие люди по совершенно бредовому «ленинградскому делу». Суть его заключалась в том, что Ленинград будто бы собирался отделиться от Советского Союза. И вот двадцатипятилетники, сидевшие по воле Сталина по этому делу, рыдали о «вожде народов», совсем как в нашем лагере рыдали о нем московские проститутки.

Сидел Даниил вместе с Василием Витальевичем Шульгиным, бывшим членом Государственной думы, одним из тех, кто принимал вынужденное отречение от престола царя-мученика Николая II. В тюрьме полагалось время от времени менять состав камеры, может, чтобы там не сложилась какая-то группа, а может, чтобы подсаживать новых стукачей. С Василием Витальевичем у Даниила сложились очень хорошие, полные уважения друг к другу и теплоты отношения.

Когда Даня умер, я просто не могла об этом писать и взяла да поехала к Василию Витальевичу. К тому времени он был уже в инвалидном доме во Владимире. Я вошла туда, молча села на подоконник в передней. Мимо проходили люди, мне было ясно, что среди них нет того, к кому я приехала. Вдруг откуда-то вышел человек, к которому я сразу подошла и сказала: «Здравствуйте, Василий Витальевич, я — Алла Андреева». Он очень удивился, но удивляться было нечему: он выделялся там как белая ворона.

К Шульгину приехала жена Марья Дмитриевна, красивая даже в старости: седая с большими карими, как говорят, огненными глазами. Человек такой искренности, прямоты и чистоты, какими и бывают настоящие русские женщины. Она была из семьи военных. Не знаю ее девичьей фамилии.

С ней я подружилась очень сердечно и глубоко. Марья Дмитриевна, Маша, когда Василия Витальевича попросту украли гэбэшники в Югославии, осталась там, на Западе. А его увезли в СССР. Освободила Шульгина комиссия по статье «Лица, не имеющие паспорта». А это неправда, у него был нансеновский паспорт. Один из величайших людей эпохи, Фритьоф Нансен, добился, чтобы эмигрантам, во всяком случае тем, кто не хочет принимать гражданство страны, где вынужден жить, давали специальный паспорт. У Василия Витальевича был такой паспорт. И вот его, обозвав «беспаспортным», Комиссия выпустила. Марья Дмитриевна начала хлопотать о возвращении Шульгина на Запад. После первого же отказа — не могли же его так просто выпустить — она в классической традиции русских женщин приехала к мужу в Гороховец в инвалидный дом, чтобы разделить его судьбу. Потом их перевели в инвалидный дом во Владимире, где мы и познакомилась. Затем Шульгиным дали квартиру во Владимире. К счастью, их соседями была прекрасная семья Коншиных, которая заботилась сначала о них двоих, а после смерти Марьи Дмитриевны о старом ослепшем Василии Витальевиче. Коншины заменили ему родных, да и родные не всегда так заботятся о близких.

Последнее выступление Василия Витальевича было в 1969 году на суде над поэтом Николаем Николаевичем Брауном, сыном поэта Николая Леопольдовича Брауна. Шульгин был вызван как свидетель обвинения, но горячо, как когда-то в Думе, выступил в защиту обвиняемого.

Еще во Владимирской тюрьме в одиночке сидел Меньшагин, бывший градоначальником Смоленска во время немецкой оккупации. Он открывал Смоленский собор. Немцы не всегда взрывали и закрывали храмы. Чаще они их открывали — не будем говорить о причинах, по которым они это делали. Так и Смоленский собор был открыт именно во время оккупации.

С Меньшагиным я познакомилась много позже, провела с ним один вечер, тогда он и рассказал свою трагическую историю. Его арестовали на Западе, вернее, он сам сдался, потому что, пытаясь найти жену и дочь, ошибочно решил, что они попали в руки советских властей, и не хотел остаться на свободе. А все было наоборот. Жена и дочь оказались на Западе. В конце войны была немыслимая путаница, порождавшая множество трагедий. Меньшагин получил двадцать пять лет одиночки во Владимирской тюрьме. Дело в том, что власти понимали, что он знает настоящих виновников Катыни. Он действительно знал, чем была Катынь и кто расстреливал польских офицеров. Он рассказал мне, как немцы, только что занявшие Смоленск, повезли его в Катынский лес, где ими были раскопаны могилы с уже разлагающимися трупами польских офицеров, расстрелянных советскими палачами. А на всех допросах он отвечал одно: «Видел трупы. Наши говорили, что расстреляли немцы, немцы говорили — расстреляли советские. Больше ничего не знаю».