Алла Андреева - Плаванье к Небесной России

• Название: Плаванье к Небесной России
• Автор: Алла Андреева
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-7784-0286-4

Мемуары вдовы известного русского поэта Даниила Андреева, автора «Розы Мира», — увлекательнейший рассказ о необычной женской судьбе, о необычной любви, о необычном поэте и о самой обычной для XX века и России доле. Эта книга о противостоянии талантливой мужественной женщины суровой эпохе.

Алла Александровна Андреева обладает литературным даром и чувством слова, поэтому книга читается буквально на одном дыхании.

---

Пожалуй, теперь я, кажется, могу объяснить, в чем дело. Заключенные 70-х годов были политическими деятелями, а мы — обыкновенными людьми. И вот жизнь странным образом раздваивалась. То, что считалось реальным: забор, работа, бараки, поверки, — казалось кошмарным сном. А жизнь на сцене, в музыке, в стихах становилась настоящей. И нам более свойственны были чувства из этой, казалось бы, иллюзорной жизни. Быть может, удивительные явления искусства и науки советского времени были достигнуты не благодаря советской власти, а вопреки ей, как духовное противостояние бредовой действительности. Ведь в душе каждого человека, каждого народа есть это противостояние Божьего начала наступлению кошмара реальности. Это Божье начало искало выход в творчестве. Думаю, именно поэтому самодеятельность была для нас так важна. На сцене мы жили, а якобы реальная жизнь превращалась в бред, каким бы длительным он ни был. Я вспоминаю, как читала «Евгения Онегина», и полный зал украинских крестьянок, прибалтийских девочек, русских, а в первом ряду — «граждан начальников», слушал, затаив дыхание. Я не думала тогда, что это была в какой-то мере моя победа. Просто читала, вкладывая в стихи все, что могла, а люди слушали.

Теперь, с возвращением из лагеря, все опять встало на свои места: реальная жизнь стала реальной жизнью. Нет, правильнее сказать: реальная жизнь вцепилась мне в горло. Притом, произошло это с самого начала. Пожалуй, одно из первых впечатлений, ждавших меня на воле, было таким. Я, вернувшаяся из лагеря, не боялась ничего и никого. А родителей застала скованными страхом. Папа, как всегда, прекрасно держался, только невероятно волновался, когда я хоть немного опаздывала. Ужас той ночи, когда он звонил с вечера до утра и понимал, что у нас происходит, тот шрам не исчез, несмотря на папину блестящую выдержку. Мама была просто задавлена страхом.

Не помню уже, в каком году папу постигло еще одно несчастье. Как я уже писала, он работал в Институте профессиональных заболеваний имени Обуха. Папа создал там лабораторию по изучению зрачкового рефлекса. Она была его детищем. Работал у него там такой интересный человек, из русских Кулибиных, который всю аппаратуру делал. В этой работе была папина жизнь. И вот лабораторию у него отняли. Однажды он пришел на работу, а там висит приказ о его увольнении, его, крупного ученого, доктора honoris causa, то есть без защиты диссертаций, просто по сумме работ. Причина же простая: дочь — в тюрьме, а мать — за границей. Мою бабушку — папину маму, как я уже говорила, революция застала за границей, и она жила в Праге. Позже папа работал в Институте научной информации, он владел в разной степени семью языками, заведовал там отделом и опять нашел свое настоящее мужское дело. Но та травма, конечно, не зажила.

Мама так волновалась за оставшегося на свободе брата, что умолила его не писать мне в лагерь. И брат написал первое письмо, когда стало ясно, что все кончается и скоро я буду на воле. Вот это я застала, приехав домой: онемевшую от страха маму и папу, в значительной степени раненного всем происшедшим.

Итак, я приехала к родителям в Звенигород и провела там несколько дней. Мой любимый Звенигород, город летних каникул моего детства, был уже, разумеется, не таким, и все-таки… немножечко таким же, как раньше. Однажды, нагулявшись (как по мордовскому лесу, я не могла набегаться здесь по свободной земле), я вернулась домой, вошла в комнату, где сидел какой-то совсем незнакомый мужчина. Он вскочил, схватил меня на руки и стал носить по комнате. А я, обняв его за шею, думала: «Господи! Кто это? Кто это может быть?» И внезапно поняла, что это может быть только мой брат Юра. Девять с лишним лет назад я оставила его длинненьким тоненьким юношей, только что окончившим Консерваторию. Сейчас это был крупный широкоплечий мужчина, совершенно не похожий на того мальчика, которого мы звали «студент Ансельм».

Конечно, когда я ехала в Москву, то думала, что сейчас же отправлюсь к Даниилу во Владимир на свидание. За годы жизни в лагере я как-то забыла, что сперва надо получить паспорт, поставить в нем прописку и так далее. Кстати, паспорт у меня был забавный. Нам выдавали их в Зубовой Поляне, то есть там же в Потьме. Паспорт был очень толстый, трехъязычный: русский и два мордовских языка: эрзя и мокша. Жаль, что у меня его уже нет.

Затем возникла проблема прописки. Папа сразу же прописал меня к себе, совершенно не подозревая, сколько потом из-за этого выйдет хлопот. Для него этот шаг был естественным: конечно, потом надо хлопотать, где жить, но пока дочку не временно (как следовало), а постоянно пропишет у себя.

Все эти хлопоты с бумажками заняли дней десять. И на свидание к Даниилу я поехала только 24 августа. Мама, много раз бывавшая у Даниила, рассказала мне, как доехать. Мы решили, что я поеду поездом, так как от вокзала добираться проще всего. Я должна была выйти на площадь, сесть на троллейбус, сойти на остановке «Поликлиника». Это и есть тюрьма.

Это первое свидание имело удивительную прелюдию. Поезд прибывал во Владимир в пять часов утра. Он стоял посреди густого-густого тумана, за которым словно и не было никакого города. Я шагнула с поезда в туман, как в молоко, и пока в растерянности оглядывалась по сторонам, туман начал опускаться, и над ним в голубое небо поднимался белоснежный храм с золотым куполом и крестом. Этот златоглавый храм встречал меня перед первым свиданием с Даниилом. Потом туман окончательно рассеялся, и я поехала в тюрьму.

На Земле много мест, где сконцентрирован Свет, мест благословенных. На таких местах возводились храмы и монастыри христианства. Многие из этих мест были отмечены Богом и раньше, в дохристианский период. Благословенность всегда от Бога, также как и святость всегда святость, даже если она не знает, откуда снизошла.

Но есть на Земле и другие места, противоположные, где собралось и сплелось в единый комок зло и страдание. Таких мест не много, иначе Земля не могла бы жить. Одним из таких страшных мест является Владимирский централ. Переплетение судеб и путей, шедших через него, в полной мере непередаваемо. Судьбы революционеров, искренне по неразумию желавших построить на Земле рай без Бога, переплетались с судьбами тех, кто по велению совести пытался хоть как-то противостоять насильственному насаждению безбожной коммунистической идеологии. Министры независимой Литвы, молодые коммунистки, украденные органами ГБ на улицах Вены, смешивались здесь с православными, положившими свою свободу и жизнь к подножию креста Господня. Игорь Огурцов и Михаил Садо, возглавлявшие ВСХСОН, академик Василий Парин, директор ленинградской Публичной библиотеки Лев Раков, член Государственной Думы Василий Шульгин, рыцарь Грузии Симон Гогиберидзе, отсидевший полностью 25 лет, как и бывший градоначальник Смоленска Меньшагин, жена Буденого — певица и другие, такие же «просто женщины», Василий Сталин (он сидел под фамилией «Васильев») — всех судеб, сплетавшихся в этот страшный узел, и не перечислить.

Нельзя не вспомнить сидевших тут японских и немецких военнопленных офицеров. Один из таких японцев умер в тюрьме и похоронен на кладбище, непосредственно к тюрьме прилегающем. Туда приезжал, кажется, премьер министр Японии и под проливным дождем, отогнав охранника, пытавшегося раскрыть над ним зонтик, долго молился на этой могиле.

Вот здесь и написаны Даниилом основные его произведения. В них нет ни злобы, ни ненависти, только незыблемая вера в Бога и силы Света, мечта о всемирном Братстве на пути к Господу и сознание своего долга служить Свету.

Меня ввели в крохотную комнатушку. В ней стоял самый обыкновенный стол, два пустых стула, на третьем сидела женщина с автоматом. Туда и привели Даниила. Он выглядел таким же, как прежде, только очень похудевшим и седым. Мы так обрадовались, что не заметили измученности друг друга. Ни о какой болезни никто в эту минуту не думал — Даниил подхватил меня на руки. Воспринимая все как светлое чудо, мы были, конечно, неправы: Даниил смертельно болен, перенес тяжелейший инфаркт. О моей очень тяжелой болезни я тогда еще не знала. Но безоблачность первого свидания ничто не омрачало.

Женщина с автоматом сияла от искренней радости за нас. А Даниил тут же под столом передал мне четвертушку тетради со своими стихами. Я взяла тетрадку и спрятала в платье. Так, через десять дней после моего и за восемь месяцев до его освобождения мы принялись за то же, за что и сели. То же самое мы делали во время всех трех наших свиданий во Владимирской тюрьме — свидания полагались один раз в месяц. Даниил передавал мне стихи, я их хватала и читала потом по дороге домой в автобусе или маршрутке.

В тот день из тюрьмы я пошла к белому храму, села возле него и стала писать письмо Даниилу, с которым только что рассталась…

В 1992 году произошло удивительное событие: во Владимирской тюрьме освятили часовню. Перед этим отец Евгений, который служит под Владимиром, год работал с заключенными. Он, с помощью тюремных офицеров, добился того, чтобы ему отдали большую, рассчитанную на шестнадцать человек камеру. Ее перекрасили, поставили там резной иконостас. Мне и Леониду Евгеньевичу Бежину, писавшему в то время о Данииле, разрешили присутствовать на освящении часовни. Рядом с нами стояло несколько человек заключенных — не политических, а убийц и насильников. По совершенно потрясающему совпадению часовня оказалась наискосок от камеры, где Даниил провел большую часть заключения! В коридоре я читала офицерам ГБ стихи, написанные в этой камере. А потом по внутреннему радио читала их заключенным.