Мария Амор - Пальмы в долине Иордана

• Название: Пальмы в долине Иордана
• Автор: Мария Амор
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Действие повести Марии Амор, бывшей израильтянки, ныне проживающей в США, — «Пальмы в долине Иордана» приходится на конец 1970-х — начало 1980-х годов.

Обстоятельства, в основном любовные, побуждают молодую репатриантку — москвичку Сашу перебраться, из Иерусалима в кибуц. В результате читатель получает возможность наблюдать кибуцную жизнь незамутненным

взором человека со стороны. Мягко говоря, своеобразие кибуцных порядков и обычаев, политический догматизм и идеологическая зашоренность кибуцников описаны с беззлобным юмором и даже определенной симпатией. И хотя «нет ничего на свете изнурительнее работы в поле на сорокаградусной жаре», героине на первых порах кажется, что жизнь в коллективе стала ее жизнью, и хочется, чтобы здесь ее приняли как равную и зауважали. Однако человек — не общественное животное, а личность, индивидуальность. И там, где общее собрание решает, рожать женщине или делать аборт, покупать семье цветной телевизор или удовлетвориться черно-белым, индивидуальность бунтует. Не прибавляет энтузиазма также существование в условиях либо «раскаленного сухого зноя, либо влажной парилки» и осознание убыточности кибуцного хозяйства, ненужности тяжкого коллективного труда. Но главное огорчение — это бесславная гибель романтической идеи, которой посвятили жизнь многие достойные люди, и невозможность внести в ее возрождение свой собственный вклад.

---

— Саша, не обращай внимания, — приходит мне на помощь наша начальница. — Это в пятидесятые годы было актуально, а сегодня вся разница — те читают газету “Давар”, а мы — “Аль а-Мишмар”!

– “Давар” — дрянь газета! — непримиримо заявляет Эстер. — Далия, я себе взяла полметра от этой фланели, и семьдесят пять сантиметров вот этого ситца. Вычти с меня!

Она собирается после обеда шить городским внукам. Далия небрежно машет рукой:

— Неважно, Эстер, это остатки, никому это не нужно!

Но от Эстер не отмахнешься.

— Вычти! Не твое добро, чтобы им разбрасываться! Я ради всего этого всю жизнь проработала, и теперь имею полное право, чтобы ты его берегла и с меня вычитала! — она любовно разглаживает куски материи, наверное, представляя в них своих внучат.

Далия садится рядом со мной и показывает, как обметывать петли. Я спрашиваю:

— А сегодня — мы к какой партии принадлежим?

— Движение, конечно, поддерживает Рабочую партию, но члены кибуца имеют право и думать, и голосовать как хотят. Особенно теперь, когда Ликуд у власти… Вон, Шмулик за них голосовал! Отнекивается, но шила-то в мешке не утаишь!

Учитывая, что голосование тайное, я поражена прозорливостью товарищей.

— Как это здесь все всё про всех знают?

— Ну, разумеется! Здесь же все друг друга постоянно под рентгеном рассматривают! — пожимает она плечами.

Вечером, когда я рассказываю Рони о происшествии с Рути, он удивляется:

— С чего бы это Рути ревновать? Ведь не он ей изменял, а наоборот, она ему?

— А тот, кто изменил, после этого сам не может поверить в верность другого, вот и ревнует, — я невольно пускаюсь в дебри психоанализа, внимательно наблюдая за сердечным другом.

Рони смеется, притягивает меня к себе и небрежно замечает:

— Не волнуйся, я тебя ни к кому не ревную, — и мне почему-то становится больно.

Несмотря на неприятный случай с Рути, я понимаю, что никто не хочет намеренно меня обидеть, я не отверженная. Просто каждый садится с теми, с кем работает, или с кем дружит, а у меня все еще нет ни единой подруги.

Но это понимание не облегчает те пятницы, когда Рони занят на дежурстве, и мне приходится самостоятельно отправляться на праздничный ужин — встречу субботы. Дежурств здесь много — каждый третий или четвертый выходной. Девушки работают в детских домах и в столовой, чтобы люди всегда были сыты и дети присмотрены, а мужчины — в коровнике, в индюшатнике и на любых других горячих участках хозяйства.

Праздники и даже еженедельный приход царицы-субботы справляются в кибуце с большой помпой: пусть не читаются молитвы и нет даже кошерной пищи, но зато имеет место “замена религиозного смысла праздника национальным наполнением”. Рош а-шана превращается в простой еврейский Новый год, Шавуот — в праздник урожая, Песах — в исход евреев из диаспоры… Легче всего с Ханукой, которая символизирует победу над греками, а остальные, менее податливые даты, включая Судный день, все же обеспечивают вескую причину поесть, повеселиться и отдохнуть.

Только Эстер принципиально выходит на работу в Йом-Кипур:

— Бога нет! — убежденно заявляет она. — А значит, и никакого страшного суда тоже не существует! Так что радоваться нечего!

Довольная неопровержимой логикой своего довода, воинствующая атеистка бесстрашно прихлебывает йогурт и осторожно жует вставными челюстями предварительно растертый вилкой банан, демонстративно оскверняя пост назло раввинам, религиозным предрассудкам и прочим средневековым мракобесиям, несовместимым с прогрессивным обликом социалиста-кибуцника.

Нынешние поколения не сплошь убежденные богоборцы, в праздничные вечера все наряжаются и семьями и группами сходятся в торжественно освещенную и украшенную столовую. Оказаться в такой день неприкаянной немыслимо. Я прилагаю унизительные усилия, чтобы заранее договориться прийти с кем-нибудь вместе, но если не удается — предпочитаю остаться в своей комнате голодной.

С одной стороны, в кибуце бурлящая динамика общественной жизни обязывает постоянно быть среди людей, а с другой стороны — обрекает на тяжкие муки одиночества в толпе…

Об этих сложностях я предпочитаю не рассказывать Рони. Он, всеобщий любимчик, с подобными проблемами не сталкивается, и мне не хочется, чтобы он знал, насколько я одинока и зависима от него. Меньше всего я рвусь выглядеть жалкой именно в его глазах. Пока я сама потихоньку справляюсь с трудностями, мне кажется, другие их не замечают, и удается сохранить чувство собственного достоинства. И все же, возможно, со стороны я не представляю достаточно героическую фигуру — вскоре после случая с Рути ко мне подсаживается опекун группы Ицик, и разговор каким-то образом перекидывается на взаимоотношения кибуца и личности.

— Трудно людям с теми, кто не похож на них! Кибуц — это настоящее прокрустово ложе, и беда тому, кто не может в него уложиться… — рассуждает мудрый руководитель. — Как организация мы, разумеется, отдаем себе отчет в том, что нельзя всех причесать под одну гребенку, Нам понятно, что любому обществу нужны нетривиальные люди, что они, как мутации, добавляют в него необходимые изменения и новшества.

Несмотря на то, что я точно знаю, что помимо русского акцента, никаких других ярко выраженных талантов у меня не имеется, почему-то я все же отношу слова Ицика к себе, и мне лестно и утешительно быть причисленной к натурам выдающимся, в общий ряд посредственностей не укладывающихся.

— Мы стараемся создать для таких людей необходимые условия, пойти им навстречу. Скажем, художникам строят студии, их освобождают на несколько дней в неделю для творческой работы…

Хм, пожалуй, если мне дадут студию и время на творческую работу, взамен они получат только еще более высокую гору прочитанных лентяйкой романов… Если честно, коллектив затрудняется переварить меня не столько из-за моих исключительных достоинств, сколько из-за моей погруженности в себя да общего убеждения, что я приволоклась сюда лишь вслед за Рони. От нормальных израильтянок меня отличает еще неутолимая страсть к нарядам. Приобретенные навыки кройки и шитья вкупе с доступом к швейной машинке усугубили до безумия эту любовь к платьям и юбкам, и по вечерам я торчу посреди кибуцных рябушек залетной райской павой.

— Движение-то старается, но отдельные товарищи с трудом переносят, когда ближнему перепадают какие-нибудь особые привилегии, — внезапно вступает в разговор подсевший к нам высокий величавый старик. На него мне указывали уже несколько раз, шепча: “Это сам Ицхак Бен-Аарон!”.

— Вот, Саша, это товарищ Ицхак Бен-Аарон, истинный пример кибуцного равенства! Наш Ицхак был одним из основателей рабочей партии Авода, в течение многих лет беззаветно служил отечеству и в качестве депутата Кнессета, и министра, даже возглавлял Всеобщие профсоюзы! А теперь, оставив все высокие должности, вернулся в Гиват-Хаим и ухаживает за кибуцными клумбами!

Симпатичный старикан смущен похвалами:

— Да что ты, Ицик, где Родине нужен был, там и трудился, — скромно отмахивается он. — Кому и знать, как не мне, как тяжко приходится товарищам, которым приходится брать на себя руководящие должности…

Остается только порадоваться, что женщины в кибуцах великодушно избавлены от бремени любых значительных постов. Зато почти у каждой по трое-четверо детей. Но это, конечно, не личная вина Бен-Аарона. На старости лет, подобно древнеримским мужам, государственный деятель, едва его партия потеряла власть в результате проигранных выборов, вернулся в родные пенаты скромно возделывать отечественные нивы. Теперь этот живой символ социалистических идеалов, одетый в синюю рабочую униформу, с садовыми ножницами в руках, руководит системой поливки газонов.

— Аарон, а это — мейделе Саша, собирается подняться на землю, в Итав!

— Хорошее дело, — одобрил человек-легенда. — С Табенкиным я еще в Кнессете первого созыва дружил, я рад, что образуется кибуц его имени… Из Советского Союза? — определил он мой акцент.

— Три года как из Москвы…

— Я всегда говорил, что молодежь из СССР, как только приедет, устремится к нам! Там, между прочим, — обратился он к Ицику назидательно, — воспитали замечательное поколение! Они умеют и готовы разрешать общенациональные задачи! — не может нарадоваться ветеран рабочего движения. — Несмотря на все ошибки и перегибы советского руководства, героический советский народ выиграл Вторую мировую войну! Они первыми запустили в космос человека! — поведал он мне. — Нам такие, как ты, ох как нужны!

Чувствуя себя недостойной репутации Гагарина и ветерана Второй мировой, я собираюсь открыть глаза старому идеалисту на тот прискорбный факт, что, помимо меня, из всех новоприбывших в кибуц не подалась ни единая душа, но Ицик поспешно перебивает: