Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди

• Название: Писатели и советские вожди
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-902152-53-8

Историк литературы и публицист Борис Фрезинский — автор книг «Судьбы Серапионов», «Все это было в XX веке (заметки на полях истории)», «Илья Эренбург с фотоаппаратом»; биограф Ильи Эренбурга, публикатор и комментатор его сочинений, а также работ Н. И. Бухарина и других авторов; его перу принадлежат более 250 статей и публикаций по истории литературы и политической истории русского XX века. Новая документальная книга Б. Я. Фрезинского «Писатели и советские вожди» основана на многолетних архивных изысканиях автора.

Книга историка литературы Б. Я. Фрезинского «Писатели и советские вожди» насыщена неизвестными и малоизвестными историческими документами. Она позволяет читателю на конкретных примерах, избегая упрощенных схем и скороспелых выводов, увидеть, как в различные десятилетия советской истории по-разному складывались в стране, оставаясь неизменно сложными, неоднозначными и трагическими, индивидуальные судьбы писателей. А попутно — и как созданная в результате Октябрьской революции система привела к жесточайшей диктатуре Сталина, уничтожившей вождей революции — Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Радека…

---

Сталина, как и других реальных персонажей, в романе нет: лишь цитаты из его докладов на партийных съездах и ответные аплодисменты зала; имя его упоминается нечасто, но суровая тень «отца народов» чувствуется повсеместно, и употребляемая автором сталинская аббревиатура «Цека» обозначает именно его. Известно, что в пору отчаянной борьбы с противниками их позиции левые считали своим самым главным идейным врагом не организатора их уничтожения Сталина, а теоретика партии Бухарина (была такая формула левых: «со Сталиным компромисс возможен, с Бухариным — никогда»). Поэтому многие левые лидеры, находившиеся в ссылке, после разгрома Бухарина «клюнули» на предложение присягнуть Сталину. Вопреки этому герой Слонимского рассуждает, как кажется автору, с тупым упорством: «Краузе не желал отделять руководство партии от ошибок Бухарина. Ему казалось, что отмежевание Бухарина, осуждение руководством его позиции — все это только маневр для подготовки более серьезных атак. Не в Бухарине дело»[572]. Дело было действительно не в Бухарине…

Вернемся, однако, к издательской судьбе романа «Крепость».

На Первом съезде советских писателей, проходившем в Москве с 17 августа по 1 сентября 1934 г., Слонимский (впрочем, как и Павленко) не выступал, о его романе никто не упомянул, даже редактор «Красной нови» Ермилов, прежде собиравшийся печатать «Крепость», отметил, как достижение, переход Слонимского, «который много времени и дарования отдавал теме об интеллигенции», к повести о Левинэ (стенографистки не расслышали и в отчете напечатали «повести о Ленине»[573]).

К. И. Чуковский приносил на съезд свой альманах «Чукоккалла», и писатели в нем резвились. Вс. Иванов 17 августа записал: «Миша Слонимский ходит без романа. Идет два съезда: Писателей и „Серапионов“. А он без романа». 18 августа Слонимский ответил: «Роман, между прочим есть, и лежит в столе. Сам Волин сказал: „Слово запрет исключено“. Тем не менее…»[574] Конечно, Б. Волин был тогда начальником Главлита, т. е. Цензуры, но вопрос о судьбе романа Слонимского решал не он…

В конце съезда Слонимского включили в комиссию по уставу Союза. 1 сентября 1934 г. Политбюро приняло списки: «Наметить следующий состав Правления, Президиума, Секретариата, Ревизионной комиссии и бюро Ревизионной комиссии Союза советских писателей». На заключительном вечернем заседании 1 сентября съезд за эти списки проголосовал единогласно[575]. Слонимский, как и Павленко, был включен в правление ССП из 101 человека во главе с Горьким. Но в президиум из 37 человек его, в отличие от Павленко, не включили. Иначе говоря, в политическом доверии ему не отказали, но и особенной расположенности к нему не проявили.

Отметим, что еще 7 мая 1932 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) утвердило организационный комитет Союза советских писателей, которому еще только предстояло создать Союз. В оргкомитет вошло (не по алфавиту!) всего 24 человека; первым в списке значился почетный председатель А. М. Горький, вторым — председатель И. М. Гронский (его сняли уже перед съездом, заменив А. С. Щербаковым), третьим — секретарь В. Я. Кирпотин, четвертым — А. А. Фадеев, седьмым П. А. Павленко, а последним 24-м (в числе всего восьми чистых «попутчиков») — М. Л. Слонимский[576].

Что же, определившее отношение к Слонимскому, произошло между 7 мая 1932 г. и 1 сентября 1934 г.? В интересующем нас смысле — только одно: была завершена первая редакция романа Слонимского об оппозиции. Теперь, однако, можно сказать и еще — нечто в высшей степени для Слонимского важное.

В 2006 г. были опубликованы многие страницы дневниковых записей В. Я. Кирпотина. В них описываются две встречи писателей со Сталиным у Горького, на которых Кирпотин присутствовал. Первая (в узко партийном составе писателей) — 20 октября 1932 г. и вторая (в более широком составе, включавшем и «попутчиков») — 26 октября. По версии Кирпотина, идея этих встреч Сталину была подсказана Кировым, который еще в 1931 г. провел встречу с ленинградскими писателями на квартире у М. Слонимского и, видимо, посчитал ее полезной. Кирпотин на этой встрече тоже присутствовал (по его мнению, «встреча была задумана, чтобы „прощупать настроения“ беспартийных писателей и писателей-коммунистов»[577]).

Описывая вторую встречу со Сталиным у Горького 26 октября 1932 г., где как обычно писателей щедро угощали и было много выпивки, Кирпотин приводит эпизод, случившийся уже под утро, когда Сталин надел шинель, чтоб уходить, и после выразительной сцены между Сталиным и Бухариным. Этот эпизод приведем целиком:

«В последний момент произошла еще одна колоритная сценка, характерная для всего вечера, для всего застолья. Сталин затягивал шинель, около него юлил пьяненький Павленко. Я застал конец разговора:

— Говно ваш Слонимский, — сказал Сталин.

— Говно, но свое, — быстро нашелся Павленко.

Сталину понравился ответ. Он засмеялся и еще раз повторил:

— Говно ваш Слонимский.

Павленко видит, что Сталину нравится ответ, и снова повторяет:

— Говно, товарищ Сталин, говно, но свое.

И Сталину понравилась эта игра:

— Говно, говно ваш Слонимский.

Стоящие вокруг радостно посмеивались»[578].

Об этом диалоге Павленко Слонимскому не сказал ни слова и, разумеется, не по забывчивости; диалога этого Павленко не забывал, учитывал его, надо думать, и в январе 1939-го, когда распределялись ордена для писателей. Но все эти годы переписка Павленко со Слонимским продолжалась и все положительные новости из Москвы Слонимскому сообщались. Так, скажем, 12 июня 1935 г. Павленко писал о распределении машин для ленинградского литначальства: «Говорил о 2-х машинах и узнал, что первая из них не то уже получена, не то получается и есть уже решение Секретариата ее предоставить Федину, вторая будет тебе…»

Выстрел, прогремевший 1 декабря 1934 г. в Смольном, поставил окончательный крест на романе Слонимского.

Писатель, по-видимому это понимал и о настроении его можно судить по докладной записке Управления НКВД по Ленинградской области, направленной 28 мая 1935 г. сменившему убитого Кирова Жданову. Эта записка имела выразительный заголовок «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда»; она составлена на основании агентурных данных, поступивших в НКВД. Имя Слонимского упоминается в ней семь раз. В связи с арестом «контрреволюционной националистической» группы молодых ленинградских писателей (в нее входили Б. Корнилов, Н. Чуковский и др.) в записке приводилось такое высказывание Слонимского: «Я думаю, что последние аресты молодежи только начало, скоро будут арестовывать и нас, представителей более старого поколения, ведь мы тоже считаемся „политически неустойчивыми“». На прямой вопрос его собеседника (писатель М. Козаков): «Какой выход из создавшегося положения?» — последовал ответ, что «наиболее целесообразным отойти от всякой общественной работы, сидеть дома, заниматься творчеством и нигде не показываться»[579]. (В этой фразе сквозит обида и досада, но никак не практическая программа действий: соскочить с литературной дорожки «Лавровы» — «Фома Клешнев» — «Крепость» — вряд ли было реально, что и подтвердила изданная в 1939-м повесть Слонимского «Пограничники»), Характерно сообщение со слов М. Козакова, что реально правивший Ленинградским отделением Союза писателей его ответственный секретарь А. Е. Горелов прислал Слонимскому текст резолюции по поводу действий НКВД (приветствующую их, понятно) с требованием подписать ее к следующему утру (председатель Союза Н. Тихонов под благовидным предлогом текст не принял, Федин якобы уехал работать на дачу, Зощенко и Форш подписать отказались). Слонимский отказаться не посмел, но, как говорил Козаков, «мы со Слонимским вырабатывали, вырабатывали новый текст, пока не пришлось покончить с этим делом и замять его, а ведь дело большой политической важности»…[580]

С декабря 1934 г. давно уничтоженная ленинградская оппозиция официально аттестовывалась простенько — презренные шпионы, диверсанты и убийцы, лишь до поры до времени маскировавшиеся. Новая трактовка требовала совершенно иного романа об оппозиции. Слонимский, надо думать, был к этому не готов. Впрочем…

В январе 1937 г. в Москве шел процесс по делу Радека, Сокольникова, Пятакова… Павленко — спецкор «Правды», автор трех пылких репортажей с процесса — пишет по окончании суда работающему над повестью о пограничниках Слонимскому:

На последнем процессе несколько раз вспоминал твой роман об оппозиции. Надо тебе вернуться к нему. Обязательно. Тема пограничников хороша, но не остра. Она слишком спокойна, если ее брать изолированно и показывать одних пограничников, не показывая шпионов и диверсантов, т. е. давать картину исполненную только со стороны героической. Если не хочешь возвращаться к тому роману — обязательно разверни в «Пограничниках» западную тему, тему вредителей. Тогда работа пограничников будет звучать остро политически. Процесс был для всех нас, на нем присутствующих, колоссальной школой. Я думаю, что все в той или иной форме будут писать о нем. <…> Сейчас писать и писать. Никогда не было такой горы, такого колоссального хребта величайших тем, как сегодня, а мы стали взрослее, смелее, открытее. Сажать бы романа по 2 в год!