Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди

• Название: Писатели и советские вожди
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-902152-53-8

Историк литературы и публицист Борис Фрезинский — автор книг «Судьбы Серапионов», «Все это было в XX веке (заметки на полях истории)», «Илья Эренбург с фотоаппаратом»; биограф Ильи Эренбурга, публикатор и комментатор его сочинений, а также работ Н. И. Бухарина и других авторов; его перу принадлежат более 250 статей и публикаций по истории литературы и политической истории русского XX века. Новая документальная книга Б. Я. Фрезинского «Писатели и советские вожди» основана на многолетних архивных изысканиях автора.

Книга историка литературы Б. Я. Фрезинского «Писатели и советские вожди» насыщена неизвестными и малоизвестными историческими документами. Она позволяет читателю на конкретных примерах, избегая упрощенных схем и скороспелых выводов, увидеть, как в различные десятилетия советской истории по-разному складывались в стране, оставаясь неизменно сложными, неоднозначными и трагическими, индивидуальные судьбы писателей. А попутно — и как созданная в результате Октябрьской революции система привела к жесточайшей диктатуре Сталина, уничтожившей вождей революции — Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Радека…

---

В 1934 г. все сохранившиеся к тому времени черновые листочки своей прозы (не беловики!) Слонимский, очень серьезно относившийся и к работе, и к архивному делу, передал в Пушкинский Дом, где к тому времени уже хранились многочисленные бумаги его родственников (отца, матери, дядюшки и тетушек). Продолжатель дела литературного клана естественно должен был пополнить это собрание своими бумагами. Находился он тогда на пике известности и благосклонности властей, входил в число «ведущих» писателей, и Пушкинский Дом принял его черновики. Среди рукописей, отданных Слонимским, находился и пакет в 370 листов плотной бумаги формата А4, как сказали бы теперь, исписанной темными чернилами с двух сторон[556]. Это были абсолютно разрозненные черновые страницы романа «Крепость» — десятки раз переписываемые набело варианты отдельных страниц отдельных глав. Почти 70 лет они пролежали в рукописном отделе ИРЛИ, и за это время лишь один аккуратный диссертант заглянул в них в 1963 г., да вот я теперь.

При очевидной хаотичности листов (не всегда даже текст на обороте страницы продолжал написанное на ее лицевой стороне) и невозможности уяснить полную структуру романа (нет начала всех глав), по листам этим все же можно углядеть не только канву книги, но и некоторые существенные ее подробности. Маниакальное упорство, с которым автор старательно переписывает одно и то же, чуть варьируя, убирая политически не аккуратные (или успевшие стать неаккуратными) места — впечатляет.

Название романа возникло из представления о стране как о крепости социализма, которая должна быть сильной и единой[557]. Прямая авторская речь то и дело открывает повествование глав, придавая ему политическую недвусмысленность: «Все было разрушено вокруг. Громада русских пространств, обмахнув одним крылом своим Азию, другим Европу, осталась в одиночестве — единственная страна непобежденной революции… Имея немало врагов у себя, революционная страна уже имела немало друзей по всему миру И уже рабочие всех стран усыновляли единственное свое отечество и в нем видели будущее свое спасение. Только б оно не пало, только б оно укрепилось и выросло в мощную непобедимую державу!..»[558]

«Крепость» — роман о разоблачении левой оппозиции (сверху и изнутри), а не о Зиновьеве лично. Лишь однажды вождь ленинградцев мелькнет на страницах книги — в сцене работы районной партконференции в актовом зале Технологического института, причем увиден Зиновьев был глазами одного из главных персонажей проницательного оппозиционера Антона Андреевича Ливака: «На трибуну всходил кучерявый мужчина в сером просторном пиджаке, внешностью своей несколько похожий на Антона Андреевича. Мировой авторитет его имени, которое уже может быть вошло и заняло свое видное место в истории, его долголетнее спутничество с Лениным, мировой авторитет его революционного имени — все это подавляло всех здесь присутствующих». Тут автор забеспокоился, не слишком ли он переусердствовал; последние фразы были зачеркнуты и вместо них написано: «Его долголетнее сотрудничество с Лениным, мировой авторитет его революционного имени — все это подавляло всех здесь присутствующих. И привычным холодом захлестнуло сердце Ливака при виде вождя… Какой блистательный оратор!»[559] А затем герой подумал о Зиновьеве: «Не выдержит он… нет, не годится… Сильный человек нужен»[560].

В романе нет главного героя; основных персонажей несколько. Подробно выписан темпераментный, решительный, жесткий и даже жестокий деятель ленинградской оппозиции (а до того — революции и гражданской войны) Роберт Юльевич Краузе (поначалу у Слонимского — Юлий Робертович, потом, возможно вспомнив о Мартове, он поменял имя с отчеством); любопытно: что-то удержало автора и он не сделал одного из центральных героев-оппозиционеров евреем, хотя и русский ему тоже не сгодился. Из других фигур назовем: упоминавшегося уже Ливака, понимавшего всю революцию «как некую громадную склоку»[561], участника губернской партконференции Лапушкина, прозревающего оппозиционера Виктора («Ленинград начинает страшное дело, то, против которого предостерегал Ильич»[562]); прозревают, конечно, и преданная жена Краузе, пытающаяся в конце покончить с собой, и его любимая дочь Леночка…

Подготовка к XIV съезду ВКП(б) и проигранное на нем ленинградцами сражение — в центре романа. Вот характерная лексика:

«Страна напрягала все силы, готовясь к решительному повороту, и все, что было враждебного, чуя близкую свою гибель, собирало свои ответные силы»[563];

«Квартира Краузе превращалась не то в постоялый двор, не то в проходную контору, не то, скорей всего, в некий явочный пункт, куда сходились всякого рода оппозиционеры. В ожидании новостей, инструкций, распоряжений тут толклись и знакомые, и незнакомые. Надежда, отчаяние, пафос и страх поселились здесь, бросаясь на каждого приезжего из Москвы. Иной делегат, примчавшись утром, устраивал нужную встречу с кем-нибудь именно здесь, в этой квартире, а к ночи мчался обратно в Москву, торопясь на съезд»[564];

«Съезд сказал свое слово. „Оппозиция разоблачила себя на съезде целиком“, — обратился съезд к Ленинграду… Съезд одобрил и овациями подтвердил правильность пути, указанного в политическом отчете ЦК»[565].

Важным для автора было показать, как прозревают рядовые ленинградцы. Некоторым персонажам хватает примитивных соображений: «Сталин и Ворошилов — это же в гражданской войне мои вожди! Как же это выходит? — они, что ли, обманывают? Нет, скорей уж эти из кафе заграничных»[566] (читатель должен думать, что по ходу Гражданской войны лидеры оппозиции продолжали сидеть в зарубежных кафе, где прежде, между прочим, они сиживали с Лениным). Мыслителей более глубокого ранга автор заряжает рассуждениями историко-партийного порядка. Во-первых, конечно, мысли об изобличающем сотрудничестве ленинградских оппозиционеров с Троцким. (Кроме слов «самонадеянный и самовлюбленный»[567], характеризующих создателя Красной армии, Слонимский использует, как синоним предательства, и само его имя-отчество; Троцкого в романе поддерживают отпетые мерзавцы, и сами их формулы: «У Льва Давыдовича есть программа… Лев Давыдович вождь первого сорта, не в пример другим. Иллюзий насчет мужика у него нет. Мужик — это реакция»[568] — говорят, по мысли автора, сами за себя). Эти рассуждения переносятся со страницы на страницу: «Будников не мог понять… как могло случиться, что люди, годами боровшиеся против Троцкого, внезапно объединились с ним, взяв от него даже программу… Ведь разговоры о термидоре начались именно с того, что руководство партии обвинялось ленинградцами в предоставлении чрезмерного влияния Троцкому! Как это можно, вчера требуя исключения Троцкого из партии, сегодня объединяться с ним?»[569]. Альянс Троцкого со своими вчерашними противниками действительно был его политической ошибкой, однако после 1924 г. поражение Льва Давыдовича было предопределено. Заметим попутно, что везде в книге под «руководством партии» понимается Сталин, а здесь явно имеется в виду Ленин, поскольку Сталина в потворстве Троцкому никто никогда не обвинял (впрочем, возможно, Слонимский ничего сам и не придумывал, а просто списал это у какого-нибудь тогдашнего сталинского борзописца, вроде Ем. Ярославского).

Второй аргумент, вкладываемый автором в уста прозревающих персонажей романа, — избирательно читаемое ими «завещание» Ленина: «Будников не пошел на секретное, уже почти подпольное совещание оппозиционеров. Взяв перепечатанный экземпляр письма Ленина, известного под названием „завещание“, он надел очки и стал перечитывать его. И как бы впервые почувствовал он значительность строк, посвященных в этом письме нынешним оппозиционным вождям. Без всяких оговорок „неслучайным“ назывался поступок их в ответственнейшие дни Октября и категорически отмечался „небольшевизм“ Троцкого. Эти слова выпирали сейчас перед Будниковым ярче, чем все то, на чем пыталась спекулировать оппозиция»[570]. Переписывая в очередной раз эти строки, Слонимский понял, что надо убрать все еще остающийся в них намек на то, что помимо критики Троцкого, Зиновьева и Каменева в «завещании» Ленина есть и нечто иное — требование убрать Сталина (конечно, в погоне за временем осмотрительнее было бы вообще опустить упоминание о «завещании» Ленина, но Слонимский за временем не поспевал…).

Последние главы романа относятся к периоду полного разгрома левых, написаны они автором, который, как и весь мир, уже знал имя победителя, и написаны патетически: «Страна поворачивала к пятилетке, к ликвидации врага как класса, к реконструкции всего огромного хозяйства на новой технической базе. Страна ускорила темп жизни, и в этом напряжении всех сил уже бесспорно ясной становилась роль кучки все еще несдавшихся протестантов. Они уже протестовали против всего, даже против семичасового дня, введенного в десятилетие Октября, они, выбрасываемые с рабочих собраний, на улицах Москвы и Ленинграда в день десятилетия выступали со своими призывами и ответная злоба рабочих (имеется в виду, видимо, подразделения ГПУ. — Б.Ф.) загнала главного руководителя города („главного“ зачеркнуто на „бывшего“. — Б.Ф.) на четвертый этаж первого попавшегося дома. Вожди оппозиции вели себя так, словно им, как занимающим особое место в партии, все дозволено. Терпение партии, напрягавшейся у руля, истощалось»[571].