Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

• Название: Колесница Джагарнаута
• Автор: Михаил Шевердин
• Жанр: История

---

Святой мюршид приходил каждый день. Он приносил молоко и катык или, как называют его мазаришерифские узбеки, "сузьму". Превосходную сузьму. Мюршид считал, что маленького мальчика нужно поить отличным молоком с неснятыми сливками.

Он приносил, в знак особого внимания, настоящий гиждуванский катык в большой глиняной касе. Такой катык, такой катык! Он вытаскивал свой нож, и от голубого блеска его молодая женщина теряла сознание. Мюршид втыкал его в белейшую поверхность катыка. Поразительно! Нож стоял стоймя в катыке, слегка упруго подрагивая. Мальчик был в восторге. Мальчики вообще в восторге от ножей.

- Вот, сынок, пойдем со мной, и я тебе подарю ножик, - зловеще поглядывал, щуря узкие глазки, мюршид. - А ты, мамаша, насиб, почитай-ка со своим мюршидом молитвочку - молитву мести.

Он знал, что Шагаретт, его верная ученица и пророчица, теряет волю от одних слов молитвы мести.

В какой-то день мюршид поманил маленького Джемшида орехами.

- Славный воин! Славный Рустем! Вырастет - воином будет... Беда вот кяфиром растешь, кяфиром неверным вырастешь. Ох-ох! Искушение!

Шагаретт молчала. Ее всю трясло. Приближался - она чувствовала припадок экстаза. Раньше она всегда впадала в экстаз по велению мюршида, когда приходило время пророчествовать. Тогда она чувствовала себя настоящей пророчицей и ей ни до чего не было дела.

- Мальчика вернем в ислам, а? - проговорил мюршид. Он даже вроде бы спрашивал у Шагаретт согласия. Да, он окончательно уверился - молодая женщина вновь сделалась одержимой. Вон ее всю истерически трясет. Она молчит, закусив губы, и лишь дико взглядывает на своего мюршида.

Привратник, усатый Бетаб, подметает у хауза и ничего не подозревает. Но как уверен мюршид в своей силе! Он не обращает внимания на привратника. Он знает, что мать не позовет на помощь, он знает, что Шагаретт - мать и что она не спускает глаз с ножа в узорных ножнах. Шагаретт ничего не сказала в консульстве. Шагаретт в смятении. Нож шейха длинен.

Малыш Джемшид, счастливо смеясь, играет с орехами. Он просит разбить орех, и мюршид разбивает грецкий орех костяной рукояткой ножа. Каждый удар рукоятки отдается в сердце молодой женщины.

Сверкая из-под толстых век черными глазами, мюршид медленно произносит:

- Грех остается на тебе, женщина! Грех мы снимем с младенца. Он мал. Он еще не ведает греха.

Она молчит. Теперь бы позвать стража Бетаба. Но пока он добежит через двор... О! Ей опять дурно.

- Мальчик вырастет добрым мусульманином.

- Вы не сделаете ему плохо.

- Мальчика вырастим в правоверии. Зато он будет живой.

Да, он мюршид, а мюршиды читают мысли. Мальчик будет живой. Мальчику Абдул-ар-Раззак не сделает плохо. Абдул-ар-Раззак обещает. Месть страшна, но мальчик будет жить.

Шагаретт вся вздрагивает и трясется от рыданий.

Когда она отрывает руки от лица, мюршид уже идет по улице. Он ведет за руку маленького Джемшида. Мальчик смеется. Малыш в восторге. Хоть он отчаянно топает, чтобы из-под ног вырывались облачка пыли, этот добрый большой дядя не бранит его.

Но ребенок есть ребенок. Он оборачивается и кричит:

- Мама, война! Смотри! - И он снова поднимает ножонками целый пылевой смерч.

- Сыночек, не шали!

- Мама, куда мы идем с дядей?

- Иди, иди! - Она выдавливает слова с трудом, потому что шейх забыл засунуть нож в ножны и играет им, подбрасывая в воздух и ловко хватая за костяную рукоятку. Голубое пламя вспыхивает в ослепительных лучах утреннего солнца.

Из отупения молодую женщину выводит голос усатого моманда Бетаба:

- Госпожа, куда они пошли? Куда мюршид повел сына начальника?

Он делает движение. Он хочет остановить мюршида. Он не просто привратник и дворник представительства. Моманд - друг и помощник.

- Не надо, - устало говорит Шагаретт. - Они сейчас придут... вернутся.

Если бы Бетаб меньше крутил свои необыкновенные, великолепные черные усы, если бы он, молодой воинственный моманд, не петушился перед женщиной, а воины-моманды не могут, не хорохорясь, пройти мимо красавицы... Если бы наш моманд-привратник посмотрел бы попристальнее на Шагаретт, он бы испугался, до того побледнела она, мертвенно побледнела. Бетаб понял бы, что надо все бросить, все забыть, сорвать с колышка на стенке винтовку, бежать, стрелять, поднимать тревогу.

Увы, воинственный моманд был влюблен в свою госпожу, страстно влюблен, рыцарски влюблен. А такие влюбленные ничего не видят, ничего не соображают.

Безумными глазами Шагаретт смотрела вслед удалявшимся - большому, толстому, взмахивающему ножом, и маленькому, взмахивающему ручонкой. Шейх и мальчик потонули в облаке пыли.

Шагаретт шла по двору к дому. Она рвала волосы и царапала щеки ногтями. Она тихо выла, как воют по покойнику джемшидки над тростниковыми заводями Кешефруда, вспугивая перелетных птиц.

Она упала на твердую глину у хауза. Прибежала из кухни старушка. Она подслеповато озиралась и ничего не могла понять.

Тогда моманда озарило. Он схватил винтовку и, стреляя в небо, бросился на улицу. Он кричал. Он поднял всю махалля, весь базар, весь Мазар-и-Шериф.

Мальчика не нашли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Если бы твой сын упал с лошади, я

не стал бы вступаться за лошадь. Твое

право отзываться о всех лошадях мира

наихудшими словами. Если бы твой сын

утонул, да минет тебя такое горе, я бы

присоединился к твоему пожеланию

высушить все моря.

С а л и х-а д-Д и н

Ад начался в семье, если вообще ад может начинаться или кончаться. Семья разрушилась. Ее более не существовало. Игрушки - деревянная лошадка и продавленный мячик - пылились на подоконнике за занавеской. Все остальное исчезло. Ничто в доме не напоминало о мальчике.

Это наводило на странные мысли. Почему мать запрятала, повыбрасывала игрушки, одежду сына? Едва ей задавали вопрос, она закутывалась с головой в черное покрывало и пронзительно вскрикивала: "Не знаю!" С ней происходили мучительные, ужасные припадки истерики. Она прогоняла всех из комнаты, замкнулась в себе, окаменела. Весь облик ее - черные одежды, распущенные волосы, кровоточащие царапины на лице, потухший взгляд, огромные синяки под глазами, скорбно опущенные губы, мертвенная бледность, молчание, - все говорило о безутешном горе. Она забивалась в темную комнату, белые длинные пальцы ее судорожно прижимали к лицу смятую в комок мокрую от слез курточку Джемшида. Попытки утешить, слова сочувствия вызывали в ней вспышки ярости. Слова, вырывавшиеся у нее по ночам, походили на бред.

Сердце остановилось у Алексея Ивановича, когда однажды он услышал темные, как ночь, неясные, туманные слова в ответ на просьбу: "Ну скажи что-нибудь! Любимая, помоги мне. Ну, хоть что-нибудь скажи, как это случилось?" Он в сотый раз задавал этот вопрос.

Что значили слова: "Несчастный мальчик... Но так будет лучше..."?

- Что ты говоришь?

- Так будет лучше, аллах акбар! Бог велик!

И она истово забормотала слова молитвы.

Она походила сейчас на религиозного маньяка, твердящего механически, бездумно коранические изречения и имена божьи. И взгляд ее из-под покрывала метался словно в припадке безумия.

Такой Шагаретт видел Алексей Иванович в юрте, при неверном тусклом свете, когда ее приволокли на суд и расправу в аул Дженнет. Она тоже шептала тогда: "Так будет лучше, аллах акбар!" И взгляд ее горел безумием.

Бежать, прочь бежать от этого взгляда, от этих истерических выкриков.

Отчаяние проявляется по-разному. Шагаретт замкнулась в себе со своим горем, умерла для окружающих, умерла для жизни. Алексей Иванович, как это бывает у поздних отцов, безумно любил сына и искал выхода в лихорадочной деятельности. Он не допускал и мысли, что малыш мог исчезнуть бесследно. День и ночь он искал сына. Он поднял на ноги местные власти, не давал покоя мазаришерифскому губернатору, потребовал, чтобы были приняты меры. Сам он исходил все городские махалля, расспрашивал лавочников, чайханщиков, прохожих, ездил по окрестным селениям, рыскал по провинции. Когда до него дошли неясные слухи, он поскакал в сопровождении одного лишь Бетаба в Кундуз. Там, где не памогали базарное "длинное ухо" или "меш-меш" - сплетни, развязывал языки дервишей и чайханщиков традиционный "бакшиш". А против звона монет в кошельке Бетаба не могли устоять самые фанатичные из фанатиков, самые непреклонные "стражи ночи". Неправдоподобно легко тот же Бетаб проник в тайные круги туркестанских эмигрантов и бухарцев. Не раз ему удавалось наткнуться на след, но, к сожалению, след ускользал, как только узнавали в Алексее Ивановиче того самого легендарного комбрига, который причинил столько беспокойства басмаческим "деятелям", начиная с Энвера и кончая живыми и здравствовавшими еще приспешниками Ибрагимбека.

Его предупреждали, что он слишком опрометчиво разъезжает по стране почти один, что его могут взять на мушку, но он отмахивался: