Юрий Лощиц - Григорий Сковорода

• Название: Григорий Сковорода
• Автор: Юрий Лощиц
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1972

Ю́рий Миха́йлович Ло́щиц (р. 1938) — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед. Лощиц является одним из видных современных историков и биографов. Г. Сковорода — один из первых в истории Украинской мысли выступил против церковной схоластики и призвал к поискам человеческого счастья.

---

Летом, оставив в Петербурге семью и должность, он уехал в Хотетово. Однако там ожидало его разочарование: место выглядело более чем невзрачным, вряд ли оно понравится Сковороде. Вокруг плоская равнина, нет реки, нет леса, да и на самом селе лежит какая-то угрюмая печать заброшенности, запустения: редко у кого перед окнами растет деревце.

Однако он сразу же отослал приглашение и Ивановку. День шел за днем, ответа не было, да и вряд ли можно было ожидать скорого и радующего ответа. Лето стояло ненастное, сеногнойное, шли по-осеннему затяжные дожди, черноземные орловские дороги превратились в месиво., Конечно, хворого старика в такую непогодь никто не выпустит из Ивановки.

Он днями не выглядывал на улицу, хотя и в доме, совсем чужом, с печатью невнятной жизни бывших владельцев, было ему невыразимо уныло. Вернулось прежнее давящее чувство пустоты, не хотел он ни есть, ни пить, ни читать, ни глядеть в окно, за которым с утра до вечера ползли тучи над безлюдной сиротливой равниной. Это, наконец, походило на какую-то добровольную ссылку. Он уже стал подумывать о том, не опрометчиво ли, не по-мальчишески ли поступил, решившись на такую резкую перемену. Надо же, в свои неполные пятьдесят лет он вдруг поддался минутному настроению, может капризу, бросил всех и все и понесся навстречу неизвестности, ободренный двумя или тремя строчками которое к тому же написано почти неизвестным человеком! Это ли не наивность, это ли не свидетельствало, что сердце его до сих пор так и не умудрилось по-настоящему?

Похоже, самые тяжелые дни в целой своей жизни переживал он сейчас, отгороженный от всего мира непогодой и невидимой стеной отчуждения. Молча лежал на кровати, не раздеваясь, небритый, безвольно ворочаясь с боку на бок, как дверь ворочается на своих крючьях.

Наступил август. От Сковороды по-прежнему не было никаких вестей. Ковалинский дожидался почты хоть с каким-нибудь ответом, чтобы знать, как ему поступить.

И вдруг — не чудо ли! — посреди ненастного дня оп услышал голос и в следующий миг увидел светлое лицо старика, бодро вышагивающего к его окнам. Он узнал это лицо, хотя наполовину оно было прикрыто каким-то ветхим, намокшим от дождя капелюхом, узнал старую котомку своего Сковороды и старый узловатый посох в его руке.

И он еще сомневался, и в ком сомневался-то? В этом вот веселом старике, который есть само воплощение надежности и верности, ее живой и прекрасный образ на земле!

Они обнялись, расцеловались, и Ковалинский прижался к телу Сковороды, усохшему и костлявому, ощутил под ладонью его ребрастую старческую — как бы отцовскую — спину, которая вдруг затряслась. Как вспышка молнии в заволокнутом небе была эта встреча, и тут же хлынул ливень.

И как долго они разглядывали друг друга, словно еще и еще раз нужно было им убедиться, что все это наяву; с каким волнением вслушивались в забытые интонации, отмечали в движениях друг друга памятные жесты, а в речи — неповторимые словечки.

Как же он, Григорий Саввич, решился на такую дорогу, да еще в самое ненастье? А Сковорода только посмеивался. Что невозможно для любви? Для любви вся возможна суть!.. Где любовь, там и сила берется непонятно откуда. Вот, — уже извлекал он из своей котомки рукописные тетрадки, — вот, пусть глянет ка Михаил на этот простой рисуночек: мальчишка — колчан со стрелами на бедре — держит на плечах земной шар. Карапузик сей есть языческий амур, он же купидон, а по-нашему, любовь. Древние врут, будто Землю поддерживает великан Атлас. Силач никогда не удержит ее долго. Сила тут слаба. А вот маленький бог любви держит на плечах не только Землю — всю вселенную нашу. Только любовью она навеки удержится… Да, да, для любви вся возможна суть!

Ну как было не любить такого Сковороду! Еще не успел он обсохнуть с дороги, а уже парит на крыльях своей вдохновенной речи, как будто и не было десятилетий разлуки, и только вчера они выходили вместо из класса коллегиума…

Да, но что же Михаил, что с ним стряслось такое, что беспокоило его во все эти годы?

И тут Ковалинский наконец выплакался, полковник и кавалер двух орденов; выплакался и высказал все, что мог он высказать только одному в целом свете человеку.

И главным утешением для него были даже не слова Сковороды, а само его присутствие здесь — поистине чудесное присутствие в этом совершенно необязательном ни для одного ни для другого; Григорий Саввич привез с собою те из рукописных своих книжек, которых Михаил еще не знал, и теперь на каждый день у них установилось правило: старец читал вслух; останавливаясь, пояснял то или иное место, или отвечал на вопросы Михаила, «занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истинны во всю жизнь не умствованием, но делом…».

Да, именно — и это теперь Ковалинский отчетливо видел — его учитель всегда искал истину делом, а не умствованием; и их нынешняя встреча, и все, что было до нее, — все это относилось к исканию истины самым непосредственным образом: Михаилу когда-то было показано два пути, которые тот, кто показал, сам уже проверил и указал ученику на один из них; и вот Михаил пошел и незаметно для себя стал сбиваться с этого пути на другой, то есть ему очень хотелось бы, чтобы можно было идти двумя путями сразу, а этого не получалось и не могло никак получиться; и он в итоге сбился, с круга внутреннего сбился на круг внешний и летел по нему со смешанным чувством восторга и ужаса, пока сам, опять же делом, а не умствованием, не распознал, наконец, всего того, от чего предостерегал его Сковорода. Вот он и возвратился теперь, как блудный сын возвращается к долготерпеливому своему родителю; и тот принял его с радостью, и утешил, и ободрил, и вдохнул в него желание жить дальше. Сковорода его по голове погладил, своего Михаила, — вот главное, что произошло теперь между ними, в августе 1794 года, в селе Хотетове Орловской губернии.

В течение этого времени, когда они были вместе, происходили и другие события; и некоторые из них, казалось, происходили лишь для того, чтобы своей второстепенностью оттенить и подчеркнуть значительность события главного. Прослышав о том, что к новоселу Ковалинскому прибыл знаменитый Сковорода, в Хотетово стали наезжать гости. Так, некто, молодой человек из орловского губернского правления, явившись с визитом, сразу же решительно подступил к старцу:

— Григорий Саввич! Прошу полюбить меня.

Сковороду озадачил легкий и чересчур активный характер просьбы: будто это так просто — сразу взять и полюбить! Да и за что, например?

— Могу ли полюбить вас, я еще не знаю, — сдержанно ответил он.

Подошел другой гость:

— Я давно знаком с вами по сочинениям вашим, прошу доставить мне и личное знакомство…

От Сковороды не укрылось, что собеседник явно лгал, говоря о знакомстве с его сочинениями.

— Как вас зовут? — поинтересовался старец. Тот назвал себя.

Сковорода задумался, будто вспоминая что-то, потом проговорил:

— Имя ваше ие скоро ложится на мое сердце.

Гости отбыли, разочарованные его дикими ответами-загадками, да и вообще всем странным поведением слобожанской знаменитости. Поняли ли они, хоть с опозданием, что перед ними стоял тогда страшно опасный старик, который, несмотря на свою подслеповатость, сразу, с первого же взгляда, по первым же словам с проницательностью мудрого змия узнает, кто и зачем явился: по сердечной необходимой нужде или из праздного хотения?

Однажды Михаил поинтересовался: как долго Григорий Саввич предполагает пробыть у него? Ведь было бы замечательно, если бы Сковорода остался в Хотетове на осень и на зиму, да и вообще обосновался здесь, как в собственном своем доме.

И тут старик сказал неожиданно и твердо: нет, скоро пора уходить.

Почему? Куда? Да и разумно ли идти куда бы то ни было в такую пору ему, хворому человеку, которого к тому же в последние дни все чаще мучает кашель?

Но Сковорода только покачивал головой: нет, пора. Он ведь затевает это не из каприза, он хочет уйти не потому, что ему вдруг стало плохо здесь, с Михаилом, а потому, что ему вообще уже пора уходить. Вот в этом и заключается все дело, что ему вообще уже пора уходить.

Ах, Григорий Саввич, как это похоже на тебя! Вот и опять заторопился, забеспокоился… Что ж поделаешь, если так тебе твой дух велит.

Накануне расставания Сковорода передал Ковалевскому содержимое своей походной торбы — все рукописи до единой. Пускай они сохраняются у Михаила. У кого еще они так хорошо сохранятся?

Это был не просто драгоценный подарок учителя ученику; в таком решении старца обнаруживал себя особый смысл, грустный и значительный. Сковорода внутренне уже подготавливал себя к тому, что ничего не должно у него остаться, совершенно ничего — кроме рубашки, в которой его тело положат в землю.

Поэтому и в День отъезда, когда Михаил предложил ему денег на дорогу, Григорий Саввич и от денег отказался. И никогда-то он не беспокоился, чтоб они были у него в достаточном количестве, а теперь и тем более не хочет себя обременять. Если целую жизнь прожил он с надеждою на ежедневное дарование насущного хлеба, то неужели теперь эта надежда его обманет?