Зигмунт Милошевский - Доля правды

• Название: Доля правды
• Автор: Зигмунт Милошевский
• Жанр: Детектив
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1194-1

Действие романа разворачивается в древнем польском городе Сандомеже, жемчужине архитектуры, не тронутой даже войной, где под развалинами старой крепости обнаружены обескровленный труп и вблизи него — нож для кошерного убоя скота. Как легенды прошлого и непростая история послевоенных польско-еврейских отношений связаны с этим убийством? Есть ли в этих легендах доля правды? В этом предстоит разобраться герою книги прокурору Теодору Щацкому.

За серию романов с этим героем Зигмунт Милошевский (р. 1976) удостоен премии «Большого калибра», учрежденной Сообществом любителей детективов и Польским институтом книги.

---

Он вошел внутрь.

Пасхальная пора, а храм безлюден! Всего лишь один посетитель, похоже, турист, на скамьях же пусто. Возле хоров мужчина и женщина слаженно мыли каменные плиты. Шацкий вдохнул неповторимый, единственный в своем роде запах старого костела, с минуту подождал, пока глаза не привыкнут к полумраку, и осмотрелся. Он был здесь впервые. Он ожидал увидеть готическую монументальную суровость, нечто вроде кафедрального собора Святого Иоанна в Варшаве, а тем временем сандомежская базилика не давила своим величием. Шацкому пришелся по вкусу и архитектурный скелет — колонны и ребра свода были выполнены не из красного кирпича, а из белого камня, что придавало интерьеру определенную элегантность. Неторопливым шагом (в костеле он всегда избавлялся от суетности) Шацкий проследовал по проходу между скамьями и остановился посредине главного нефа, под восхитительной хрустальной люстрой. По одну сторону располагались хоры, по другую — главный алтарь и пресвитерий[48], сплошь в барочной роскоши. Мраморная купель на пузатой ножке, золотые рамы в боковых алтарях, каждая завитушка орнамента, пухленькие ангелочки и темные холсты маслом так и восклицали, обращаясь к посетителю: эй, мы из XVIII века!

Он петлял между колоннами, без особого интереса рассматривая статуи и картины, представляющие святых, ненадолго остановился возле пресвитерия, недурственно расписанного рукой безызвестного сандомежского Джотто сценами из Нового Завета. Шацкий осмотрел Тайную вечерю, Воскресение Лазаря, Пилата, Иуду и Фому — весь комплект бессмертных сюжетов, которые, как утверждается, вызывают у двух миллиардов людей ощущение уверенности и покоя, а в придачу и осознание того, что могут делать все, что заблагорассудится, ибо Господь особливо возлюбил своих блудных сыновей. Вот еще одно хобби для одержимых, черт бы их побрал. Шацкий потер лицо, почувствовав смертельную усталость.

Он резко отвернулся от алтаря — не для того ведь пришел в собор, чтоб восхищаться второразрядным европейским искусством. Через главный неф, между скамьями, устремился в сторону хоров. Под люстрой попытался обойти мужчину, который размеренными движениями, напоминающими метроном, подметал пол.

— Не по мокрому, — предостерег мужчина.

Землистое лицо, невидящий взгляд, черная рубаха, застегнутая под самое горло. Зомби и алкаш в одном лице, то бишь настоящий католик, искрящийся радостью и счастьем, ибо Господь указал ему светлый путь в обитель блаженных. Шацкий, ни слова не говоря, отступил на шаг и по сухой полоске направился к боковому нефу. Шаги его заглушали ритмичное шорканье швабры, возобновившей свою деятельность.

Сомнений, где искать небезызвестный холст, не возникало. На западной стене, по обеим сторонам от входа в притвор висело четыре больших полотна. Два первых довольно натуралистично представляли резню — судя по внешности нападающих, какой-то монголо-татарский набег. На первой картине неверные расправлялись с жителями Сандомежа, а на второй — с доминиканцами, что легко было узнать по белому монашескому облачению. По другой стороне от входа снова резня и горящий замок, на сей раз монголами там не пахло, скорее всего, это потоп[49] — никто не отличался такой страстью к поджогам и взрывам, как шведы, вот уж народ, одержимый на почве взрывчатки, к тому же еще задолго до Нобеля. Ну а четвертое полотно? Прокурор Теодор Шацкий как раз стоял перед ним, скрестив руки на груди. Возможно ли, чтоб имело оно нечто общее с убийством Эльжбеты Будниковой? Надо ли и впрямь искать религиозного маньяка? Он обернулся в сторону алтаря и мысленно попросил Бога, чтобы это не был религиозный маньяк. Нет ничего худшего, чем маньяк — метры документов, табуны экспертов, споры, может или не может тот отвечать за свои поступки, — короче, мученье да и только; что же касается приговора — тут чистая игра случая, независимо от доказательного материала.

Шацкий молился, не переставая ломать себе голову. С левой стороны к нему методически приближалось шорканье костельной уборки. На сей раз женщина. Она переставила ведро, принялась за мытье и дошла до ног Шацкого. Прервалась, взглянула на него выжидающе. Была в той же степени сияющей и преисполненной радостью веры, как и ее партнер; магазинчик с аксессуарами для самоубийц взял бы такую на работу без лишних слов. Прокурор сделал шаг назад и по узкой полоске сухого пола направился в сторону выхода — никакого смысла глазеть на малиновый «саван», прикрывающий злополучную картину, не представлялось. Правда, в качестве утешительной премии, чтобы никто не говорил, будто тут смотреть нечего, на «саван» нацепили портрет Иоанна Павла II.

Шацкий знал, что изображено на полотне, видел это в интернете. Карл де Прево, похоже, не принадлежал к знаменитым живописцам, но зато у него был большой заскок по части ужасов и талант художественного повествования в духе комиксов, что пришлось по душе тогдашнему архидиакону собора, возложившему на художника оформление храма. Поскольку архидиакон Жуховский[50] был истинным христианином и патентованным антисемитом, де Прево представил «документальные свидетельства» еврейских преступлений на сандомежских детях. На холсте были запечатлены евреи, скупающие детей у христианских матерей, проверяющие, словно скотину на ярмарке, в добром ли они здравии, были там и евреи-душегубы, и спецы по сцеживанию крови из бочки, набитой гвоздями, и собака, пожирающая брошенные останки. Шацкого особенно поразил вид разбросанных на земле ручек и ножек младенцев.

Дойти до дверей ему не удалось — между ним и выходом из бокового нефа протянулось метра три мокрого, только что вымытого пола. Он хотел было сделать три больших шага, но что-то заставило его насторожиться. Тишина. Ни шагов, ни шорканья. Мужчина и женщина, опираясь на швабры, взирали на него издалека. В первый момент ему захотелось пожать плечами и выйти, но в их глазах было столько мировой скорби, что он вздохнул и стал искать дорогу по сухому. Чувствуя себя как крыса в лабиринте, Шацкий дошел до противоположной стороны костела — теперь он был совсем далеко от выхода. Но тут открылся путь к алтарю, а значит он уже с другой стороны доберется до дверей. Мужчина и женщина, успокоившись, вернулись к своей работе.

Продвигаясь вдоль стены, Шацкий поглядывал на висящие картины — также кисти барочного мастера комиксов де Прево. При этом он мало-помалу замедлял шаг, пока и вовсе не остановился. Католическое воспитание не позволяло ему употребить слово «порнуха» для описания того, что он видел, но ни одно другое не передало бы сути точнее. Монументальные полотна имели одну тему — смерть. Реалистичную, кровавую, мученическую, совершаемую сотни раз. В первый момент Шацкий не понял, почему все до единого трупы имели свой номерок, и только потом обратил внимание, что холсты снабжены латинским обозначением месяца, то есть это был своего рода календарь для извращенцев. По одной безносой на каждый день года. Он как раз стоял возле марта: пытки были настолько затейливы, словно хотели передать всю безнадежность холодного и грязного преддверия польской весны. Десятого марта испускал дух пригвожденный копьями к дереву Афродосий, спустя два дня лопата рассекала шею Микдония, а тридцать первого марта взгляд приковывали кишки, намотанные кровавой лентой на нечто зубцатое, проткнувшее Вениамина. В апреле было чуток полегче: одному отсекали голову, другого сбрасывали с крутого бережка в речку или привязывали к лошадиному хвосту, или же бросали на съедение дикому зверью. А еще одного, кажется, варили в кипятке — выражение его лица никак не соответствовало наслаждению от теплой ванны. Двенадцатого мая Шацкий наткнулся на Теодора. Его тезка мог похвастаться довольно мягкой мерой наказания — Теодора отправили кормить рыб с камнем на шее. Абсурд, но у Шацкого даже от сердца отлегло — утопленник не был его покровителем, именины прокурора приходились на ноябрь, на День святого Теодора Кентерберийского — монаха и интеллектуала VII века.

Он продвигался дальше, представленные живописцем ужасы и отталкивали его, и в то же самое время притягивали, будто лежащая на обочине жертва дорожного происшествия. Его поразила изобретательность де Прево, на протяжении 365 дней пытки повторялись довольно редко, хоть распятию и перерезанию горла оказывалось решительное предпочтение.

В конце концов, Шацкому удалось выйти напрямую к дверям, он ускорил шаг, потому что церковный служка явно торопился пройтись мокрой шваброй по последнему участку сухого пола прямо возле выхода. Но он задержался возле ноября — у него ведь одиннадцатого день рождения. Ну что ж, именно этот страдалец воистину заслужил канонизации. Мало того что его довольно изощренно подвесили на крюке, так еще к ногам, чтоб, упаси Бог, не вышло осечки, подвесили камень, а тело прошили копьем. В жизни всегда найдется место лишней доле истязаний, тоскливо подумалось Шацкому.