Анатолий Бухарин - Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

• Название: Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
• Автор: Анатолий Бухарин
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-903966-09-7

В итоговой книге Анатолия Андреевича Бухарина (1936–2010) – литератора, историка, исследователя традиций отечественного либерализма, пушкиниста, яркого человека непростой судьбы – представлены разножанровые произведения (эссе, очерки, рассказы, воспоминания и т. д.), написанные в последние полтора десятилетия и объединенные неповторимой авторской интонацией. Это своего рода «страстные размышления», «взволнованные думы», отражающие итоги постижения нашим современником сложных перипетий отечественной истории и культуры.

Уникальное единство художественного и исторического контекстов, естественное для Бухарина-мыслителя, делает книгу заметным явлением современной русской прозы и историографии.

---

Писателю, чтобы исполниться, надо многое знать, овладеть конкретной профессиональной сферой, постичь тайну жизни и человека, разбудить в себе чувство слова и только после этого обратиться к людям. И это еще не все. Без умудренности житейскими страстями, без поражений и побед, без потерь и страданий вы также ничего не скажете с трибуны литературного творчества. И я решил учиться.

Итак, вечернее отделение исторического факультета Воронежского университета. Меня сразу приняли на третий курс при условии, что я досдам археологию, античную и средневековую историю. Бог весть, как мне удалось справиться с этой задачей, но удалось.

Вообще-то, честно говоря, я и врагу не пожелаю судьбы вечерника или заочника. Учиться надо в свое время, а главное – в благоприятных обстоятельствах. Если же учесть, что курсы, которые слушает и самостоятельно осваивает вечерник (заочник), требуют огромного дополнительного чтения, становится ясно, как Божий день: обстоятельства работают против него, времени на глубокое погружение в книжную премудрость не хватит, и благородный сподвижник совмещения работы с учебой обречен быть дилетантом с дипломом.

Конечно, эта форма обучения годится воды напиться для самообразования, повышения квалификации, но не для подготовки стопроцентного профессионала «с нуля». Однако такова была воля отцов социалистического отечества: догнать и перегнать «гнилой» Запад не только по молоку и мясу, но и по числу специалистов с высшим образованием на душу населения. Что ж, добились желаемого: дипломированного народа стало много, «а послать некого»!

Как бы то ни было, отступать мне было нельзя: слишком затянул поиски своего Я. Поэтому дал себе установку: или грудь в крестах, или голова в кустах. Все было брошено, подчинено одной цели: покорить исторический факультет.

Днем – авиационный завод, вечером – университет или библиотека. Я не знал ни выходных, ни праздников, ни рыбалки. Даже посидеть с друзьями за доброй рюмкой вина было некогда. Конечно, если бы не страсть к познанию, не огромное желание постичь тайну истории, ее скрытый, волнующий смысл, я не выдержал бы такого страшного напряжения сил.

К счастью, со мной был верный, надежный друг – моя Валентина. Она водрузила на свои плечи все тяготы семейной жизни, полностью взяла на себя воспитание детей, которых я видел только урывками. Царствие ей Небесное!

Мне повезло на учителей.

Историю южных и западных славян нам преподавал Анатолий Евсеевич Москаленко. Высокий, голубоглазый, с седой шевелюрой, он, как Апостол, входил в аудиторию и начинал:

– Братья славяне, сегодня я предлагаю вам совершить путешествие в историю Польши… – и через несколько минут мы покидали плакатно-парадный социалистический городок и вместе с восставшими поляками мчались на взмыленных конях по улицам Варшавы, а ночью у пылающего костра будоражили молодую кровь виршами Мицкевича…

Тайна обаяния Москаленко была в исторической правде. Секрет его мастерства, как я теперь понимаю, заключался не только в умении передавать живые подробности бытия сербов и болгар под вонючим колпаком турецкого ига, не только в способности удивлять мельчайшими деталями жизни поляков в николаевской казарме, но прежде всего в том, что этот Богом отмеченный славист умно и тонко выводил нас на исторические параллели: мы слушали про турецкий или николаевский деспотизм, а сердцем и умом постигали кровавый ужас сталинского геноцида.

В конечном итоге, он сумел разбудить в нас самое главное чувство – чувство истории, почти физическое осязание неразрывной взаимосвязи в ней прошлого, настоящего и будущего. Эх, жить бы ему сегодня! Но он угас в Москве в конце семидесятых неприметным доцентом, обложенный, как волк, красными флажками цензуры.

А вот чувство слова будил в нас Александр Иосифович Немировский. То был поэт истории.

Человек незаурядный, энциклопедически образованный, знавший почти все европейские языки, а также древнегреческий и древнееврейский, он поражал высочайшей исторической культурой. Я сдал античную историю экстерном, но не мог отказать себе в удовольствии ходить на его лекции-праздники. За роскошью поэтических повествований Немировского о его любимых этруссках и Древнем Риме скрывался точный, глубокий анализ мировой истории.

Все мы были погружены тогда в болото государственного атеизма и познавали сущность христианства «через марксистские очки». Немировский открыл нам Иисуса Христа, Апостола Павла. Его лекции были маленьким островком исторической правды о христианстве в пучине советской нигилистической ортодоксии, сдобренной нелепым хрущевским лозунгом о близости коммунизма.

К тому же Немировский писал стихи и был блестящим прозаиком. Его повестями и рассказами о древнем Карфагене и Ганнибале зачитывались тогдашние воронежские и московские школьники.

Историографию нового времени читала Ирина Ивановна Романова – существо в высшей степени оригинальное. Высокая, худая, она начисто была лишена женственности. В соломенной шляпе «времен Очакова и покоренья Крыма», с широким черным поясом и в туфлях на высоких, толстых каблуках, она вызывала у встречных улыбку. Но стоило вам взглянуть в ее голубые глаза, послушать одну-две минуты – и вы становились вечным пленником ее тонкого, глубокого ума.

Историография нового времени, как, впрочем, и вся историография советского периода, была «оплодотворена» вездесущим марксизмом. Ирина Ивановна избавлялась от этой шелухи простым, но безошибочным способом: требовала основательного знания источников. Без чтения Гизо, Мишле, Тьерри, Фюстель де Куланжа, Тэна, Карлейля нечего было и думать об успешной сдаче экзамена. Погружаясь в откровения этих великих умов, мы, часто против воли своей, становились учениками другой философии истории – не вульгарно-материалистической, где балом правили нетерпение, классовая борьба, а исконной, общечеловеческой, учитывающей приоритеты духа, личности.

Романова никогда не обращала внимания на наши шпаргалки и на экзамене всегда спокойно, с улыбкой вела диалог (подчеркиваю-диалог). Именно ей удалось разбудить у меня интерес к русским западникам.

Она много лет изучала научное наследие Петра Кудрявцева – профессора Московского университета сороковых годов девятнадцатого века, друга знаменитого Тимофея Грановского, современника Сергея Соловьева и Николая Костомарова. Это был западник в прямом и переносном смысле: читал всеобщую историю и принадлежал к плеяде ранних либералов России.

Позднее именно Ирину Ивановну я приглашу быть вторым оппонентом на защите моей кандидатской диссертации о другом видном западнике – Василии Петровиче Боткине.

Углубление в тайны русского прошлого связано у меня с именем Викентия Павловича Лысцова, читавшего курс истории восемнадцатого столетия.

Маленький лобастый мужичок из вятских лесов, он был царем в родной исторической стихии. Указы, письма государственных мужей, особенно Петра Великого и Екатерины Второй, знал почти наизусть и не случайно пользовался славой редкого знатока документальных источников.

Смелый был человек. Не смущаясь узостью господствовавших методологических подходов, вольно интерпретировал историю, и не надо было иметь богатого воображения, чтобы самостоятельно проводить на его лекциях параллели между диктатурами Петра и Сталина.

Более всех великих деятелей минувшего Лысцов почитал Михаила Васильевича Ломоносова. Забавно было слушать его педагогические назидания, когда он комментировал труды выдающегося русского самородка. Приподнимаясь на цыпочках на кафедре, он горделивым взором обводил аудиторию и, поднимая вверх указательный палец, вещал:

– А вот Михайло Васильевич завещал каждой русской семье иметь по пять детей, не меньше. От этого государство Российское будет только крепнуть.

Мы смеялись и весело спрашивали:

– А у вас, Викентий Павлович, сколько детей?

Лысцов краснел, как девушка, и смущенно отвечал:

– Трое.

– А почему не пять?

Лысцов снова алел и тихо вздыхал:

– А у моей Маши молоко пропало, а то было бы пять…

Мы опять смеялись и с удовольствием продолжали слушать.

Викентий Павлович был мастером нарратива (исторического повествования), владел словом. Не случайно своим духовным наставником он считал Ключевского.

По большому счету, мою научную судьбу мне помог определить Михаил Минович Шевченко. Крепко сколоченный, в неизменном темно-синем костюме, в безупречно чистой рубашке, он шел на лекцию, как на свой звездный час. Всматриваясь в какую-то одному ему видимую точку в конце аудитории, клал на кафедру руки с длинными пальцами музыканта и с ходу бросал нас в водоворот событий:

– Двадцать четвертого июня 1812 года, когда старый Неман еще курился клубами тумана, над его темными волнами по четырем понтонным переправам, взрывая тишину, ринулись французские дивизии. А когда солнце взметнулось в синюю высь над излучиной реки, где проходила историческая минута, по старинным литовским трактам и глухим лесным проселкам стремительно понеслось половодье наполеоновского воинства. То, как скажет позднее Лев Толстой, «силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию»…