Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2

• Название: Личный демон. Книга 2
• Автор: Инесса Ципоркина
• Жанр: Ужасы и Мистика

Вторая книга истории, начавшейся пожаром в доме самой обыкновенной женщины по имени Катя. Однако, пройдя через все круги своего внутреннего ада, Катерина узнает: не такая уж она серая и неприметная, какой себе казалась. К счастью или к сожалению? На этот вопрос Катерина ответить не в силах. Пока.

---

— Хозяин нави, Чернобог, Велесе, водчий на путях, Мокос, бог удачи, муж Макоши-судьбы… Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост…

Идет по мосту проводник мертвых — то ли горбатый старик с поскрипывающими суставами, то ли молодой и сильный полу-зверь с головой, низко склоненной под тяжестью рогов, несет золотую чашу с маковыми снами, ладонями края обнимает, глядит, как плещется маковый сок — молоко от небесной коровы, то самое, что течет по небу Млечным путем. Глоток белесой звездной мути — и навье царство возьмет тебя, уводя из яви,[108] убаюкает и убьет. Сон, точно маковый сок, побежит по венам — смерть и яд, но как же хорошо, как прочно и желанно, словно бессмертие.

Шепот несется по стенам, по потолку, по полам — прямо в губы, разомкнутые над чашей: не тронь мою мать!

И летит золотая чаша из окна, переворачиваясь в воздухе, изливаясь млечным соком на серебряные ковыли. А Кэт падает, падает в теплое кольцо принимающих рук, в объятья демона Агриэля, падает и пропадает, будто в материнскую утробу возвращается. И шепчет во сне беззвучно: вот так… да. Да.

Просыпается Пута дель Дьябло одна, изумленная: надо же! жива! Выплывает из сонной околесицы и чувствует — мягкая, вычесанная шерсть под щекой и ладонями, вокруг и повсюду, пахнет теплом, кожей и смертью. И нигде ни следа графа Солсбери. Видать, опять во что-то ввязался. Подхватив подол своего лучшего траурного платья, мятого, точно небесная корова его жевала, бредет Саграда по замку Безвременья. Вся его округлая, похожая на холм громада устроена так, чтобы дать богам приют, позволить качественно, с комфортом умереть — пока лишь на время. Чтобы до весны каждый из них решил, оживать или еще глубже погрузиться в бездонные небеса.

Открывая все комнаты подряд — пустые, но не такие пустые, как кажутся — Кэт натыкается взглядом на полузабытое, родное и ненавистное лицо.

— Мама?

Та кивает, руки тянет, дышит мелко и часто, смотрит так, будто все эти годы молилась за дочь, встречи ждала. И Пута дель Дьябло с наслаждением сжимает кулак, в который ловко, привычно ложится плетеное косицей, туго свернутое тело кнута. Выпустить бич из ладони, точно змею, подхватив рукоять, щелкнуть для устрашения тонким концом и ударить с оттяжкой — тоже дело привычное, давным-давно освоенное на пиратских кораблях, полных поротого матросского мяса. Кэт бьет не для того, чтобы убить, хотя в три удара может снять плоть с костей, не хуже чем тесаком. Но сейчас она стремится лишь напугать, причинить боль, загнать в угол. Мать, закрывая лицо ладонями, дрожит под плетью, всхлипывает, вот-вот Саграде станет стыдно, и жалко, и боязно. И вдруг пиратка понимает: это не плач. Это смех. Проклятая тварь смеется тихим, гадким, ехидным смехом, бьющим наотмашь больней бича и лезвия, льда и пламени. Пута дель Дьябло отшвыривает кнут и, взрыкивая, кидается вперед — безоружная, пьяная от злобы, со скрюченными в бессильной ярости пальцами.

Кто-то темный и неуловимый перехватывает ее поперек живота, удерживает на весу, как пушинку, пока ненависть, забившая рот могильной землей, не уходит, не попускает. И лишь когда Кэт вспоминает, как дышать, ставит ее на ноги.

— Не надо. Это всего-навсего алрун,[109] — шепчет в самое ухо, гладит по волосам.

Саграда не в силах припомнить, кто он, но знает: человек верный. Можно даже откинуть голову назад, на широкое сутулое плечо. Если скосить глаза, то виден длинный хрящеватый нос и черная борода, хорошо защищающая от морских ветров. Торо Эспаньол. Испанский Бык. Здесь, рядом. Живой.

— А ты? Тоже алрун? — спрашивает Саграда зло и беспомощно.

— Нет, — посмеивается тот, — меня зовут Ясса. Я пекельный бог.

— Пекельный?

— Адский змий я, друг твоего мужа. Всех твоих мужей. — Улыбка у змия радушная, хозяйская, благостная. Торо никогда так не улыбался.

— А где они, мои мужья, Ясса? Где мои демоны, мои спутники? — ответа Кэт дожидается с замиранием сердца. Вдруг скажет: нет их больше. Одна ты, вся в моей власти, слабая и жалкая.

— На пиру. Вам, живым, спать надобно, а им, мертвым, лишь бы чарку налить да на грудь накатить, — почти выпевает пекельный бог.

— Отведешь меня?

— За тем и пришел. Кто знает, сколько б ты еще блуждала. Комнат памяти у меня много, зайдешь, да и не выйдешь.

Пиршественный зал огромен, купол над ним — будто звонкий золотой котел. И отражением — котел внизу, полный ароматного варева. Кру́гом стоящие столы завалены мясом, розовым на срезах, сочно-поджаристым. Жиром и кровью полнятся блюда, каждое размером со шлюпку. Эби толкается изнутри: не ешь. Не трогай. Пропадешь.

Саграда и сама чует: ловушка. Великолепная, манящая, хваткая ловушка для доверчивых душ. Как хорошо, что личный демон Кэт избавил ее от остатков доверчивости.

* * *

Сколько раз Катерина видела стоп-кадр на экране: снятый множеством камер, он длился и длился, обходя по кругу зависшего в прыжке убийцу, провожая взглядом ползущий к живому телу клинок, любуясь расцветающим деревом кровавых брызг. Сейчас все эти киношные игры со временем происходили рядом с Катей. И вокруг. И повсюду. Лезвие балисонга все никак не могло приблизиться к белой, как снег, альбе,[110] рука, недостаточно грубая для простолюдина и недостаточно холеная для аристократа, тянулась сорвать фанон,[111] птицы, растопырив крылья, недвижно висели над площадью, толпа замерла на полу-вдохе… И только камерленго да секретарь Престола, обменявшись понимающими взглядами, сошли с места и приблизились к папессе.

— Хороший ход, — уважительно кивает Уриил.

— А я думал, это твой ход! — искренне удивляется Люцифер.

— Нет, мы даем Саграде право выбора.

— И мы.

— А кто тогда?

— Не кто, а что. Чиновничье рвение, — ухмыляется дьявол и переводит взгляд на недвижимого убийцу. — Буэр? О-то-мри.

И демон, исцеляющий раны, слуга демона, раны наносящего, нехотя опускает нож.

— Вы что, спятили там с Агалиарептом? — недоумевает владыка преисподней. — Кто вам сказал, что мне — МНЕ! — нужна помощь?

Глаза Денницы сейчас — чистое пламя, золотое, точно поверхность солнца, и такое же нестерпимо горячее. Сатана зол и кто-то поплатится за это. Катерина чувствует, как все ее тело инстинктивно замирает, стараясь не привлекать к себе внимания Люцифера, еще недавно заботливого любовника, а сейчас гибельного, страшного, могучего. Князя мира сего. Но тело — не вся Катя. Разуму нужно знать, что происходит. Это знание ценнее, чем безопасность, больше, чем страх, сильнее, чем инстинкт самосохранения.

— Тайгерм, — тихо произносит она, — что случилось? Скажи мне.

— Парочка демонов решила помочь своему князю, — вместо Денницы отвечает Цапфуэль. — Решили ускорить события: разрезать на тебе одежды и явить народу папессу в интересном положении. Чтобы ввергнуть церковь в раскол — тогда их князюшка сможет начать игру.

Люцифер оборачивается, пригнувшись, словно зверь перед броском. Взгляд его, бешеный и одновременно цепкий, подтверждает: все правда. Саграду пытались опозорить, а Денницу — унизить. Как будто он, всезнающий и всесильный, не сумел вырвать Катерину из сытой жизни во дворце. Как будто Священная Шлюха его отвергла. И только опозоренная и напуганная она вернется.

Буэр обречен. За такую наглость владыка преисподней его в адскую топку загонит и будет жарить там на вертеле тысячу лет. Кате отчего-то жалко незадачливого демона, ставшего игрушкой в чужих беспощадных руках — так же, как она сама. Папесса подставляет живот:

— Режь.

— Что? — кричат, кажется, все разом — и ангел, и дьявол, и демон.

— Режь одежду, — терпеливо повторяет Катерина. — Я не хочу больше притворяться. Ни что я папа римский, ни что свободна в выборе, ни что выстою против небес и ада. Давайте, делайте мною следующий ход. Ваша пешка готова.

— Пешку не спрашивают, — мягко произносит Люцифер. — Ни одну фигуру не спрашивают, даже королеву. Но я спрошу: ты готова?

— Да, — кивает Катя.

Ни черта она не готова. Она ненавидит этот чудовищно длинный миг, липкий, как смола, ненавидит ожидание всего, что случится после: рев толпы, смена обожания яростью, спасение под градом камней, бегство под насмешливым взглядом Уриила… Воображаемые картины выматывают душу, живот кажется огромным и беззащитным рядом с занесенным лезвием, медленно, сантиметр за сантиметром, распарывающим белоснежную ткань. Сияющую, точно изнанка грозового облака. Чистую, как вся невинность мира.

Альба ползет, обнажая подхваченный поясом круглый, твердый живот, фанон и амикт[112] падают с Катиных плеч — и грудь, перетянутая повязкой грудь беременной женщины открывается взору прихожан. Испуганный вздох сменяется многоголосым воем — будто стая волков радуется удачной охоте. И теплый, солнечный осенний день вмиг становится серым и зябким.

Толпа стоит, как лес. Железный лес, ощетинившийся крючьями и кинжалами. Каждая рука — словно пятилезвийный нож. Сколько ран могут нанести эти руки, сколько крови пролить за оскорбленную веру свою!