Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...

• Название: И обратил свой гнев в книжную пыль...
• Автор: Петер Вайдхаас
• Издательство: АСТ-ПРЕСС КНИГА
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-462-00086-3

Петер Вайдхаас в книжном мире — легендарная личность. Двадцать пять лет он были директором Франкфуртской книжной ярмарки, самой крупной в мире, куда ежегодно съезжаются издатели из всех стран, где задается тон моде и определяется направление в развитии книжной индустрии.

Но самое главное, Петер Вайдхаас — это незаурядная личность, человек кипучей энергии и страстного темперамента. Его рассказ о своей бурной жизни, о сложном пути становления, о поездках по разным странам и встречах с интересными людьми — по-настоящему увлекательное чтение, которое доставит искреннее удовольствие любому, даже самому взыскательному читателю.

---

Вечером нам предстояло ночевать в Сибиу. Когда мы выбрались там перед отелем из машин и еще не разобрались по прибытии, что к чему, к Гюнтеру Грассу подошел мальчик.

— Это вы немецкий писатель Гюнтер Грасс?

Грасс ответил утвердительно, и тогда мальчик взял его за руку и потащил за собой за угол. Последний участок пути мы ехали в одной машине, и Грасс позвал меня:

— Вайдхаас, идите сюда! Я не знаю, чего хочет мальчуган.

Я догнал их и последовал за ними. Мальчик завернул еще за один угол, вошел в дом, пройдя его насквозь, и через несколько шагов снова повернул за угол, опять вошел в дом, спустился по лестнице вниз и прошагал коридором до белой двери. Потом он открыл эту дверь, и мы очутились в сводчатом подвальном помещении, где сидели человек сто и выжидательно смотрели на нас. Поднялся старый и белый как лунь человек и медленно приблизился к нам. Он поклонился и, показывая на зал, сказал:

— Евангелическая община города Сибиу собралась здесь и ждет вас уже много часов. Я приветствую немецкого писателя Гюнтера Грасса! Пожалуйста, садитесь!

Мы сели напротив членов общины. Все смотрели на нас. Стояла мертвая тишина. И в эту тишину Гюнтер Грасс произнес:

— Здесь тихий ангел пролетел.

Послышался шепот, и замелькали улыбки. Старик сказал:

— Господин Грасс, пожалуйста, почитайте нам что-нибудь из ваших произведений!

— Но, друзья мои, как вы себе это представляете? У меня же нет с собой текстов!

И в тот же момент мальчик подвинул к нему по столу целую стопку книг — все произведения Грасса.

Этот небольшой эпизод остался у меня в памяти до мельчайших нюансов: почтение к написанным книгам и их творцу, которое выражали даже позы людей, мужество и терпение, проявленные этими совсем простыми людьми, только чтобы услышать своего любимого «немецкого писателя», — все это глубоко поразило меня. Еще никогда мне не доводилось испытывать такое сильное эмоциональное чувство от встречи с литературой.

Гюнтер Грасс читал двадцать минут. И после этого мальчик без всяких приключений доставил нас назад в гостиницу, где уже все были охвачены беспокойством по поводу нашего внезапного исчезновения. Пресловутая тайная полиция — securitate — «проспала» нас.

Выставку «задвинули» на вечные времена. После якобы «открытой» лекции Гюнтера Грасса в университете, на которую сбежалось полно студентов, хотя никакого объявления нигде не было и во время которой культуратташе немецкого посольства д-р Кайль и я усердно раздавали каталог выставки, мне сообщили, что я ближайшим рейсом должен покинуть страну.

Хочется еще рассказать об одной дружбе, зародившейся во время этой бесполезной, но полной впечатлений миссии. Одним из авторов в Правлении румынского Союза писателей, который даже в поездках не переставал отпускать свои саркастические, порой злобные и циничные замечания по поводу шансов интеллектуалов на выживание по-румынски в этой стране, был пишущий по-венгерски, блистательно говоривший по-немецки румынский автор Янош Сас. Я полюбил Яноша и увидел в этом интеллектуале, отмеченном печатью бесчисленных баталий, очень тонкого и сердечного человека. Он уже тогда был похож на сучковатое дерево, а язвительные и изощренные реплики этого жилистого человека, острые, как стрелы, всегда метко поражали цель.

Янош много раз навещал нас во Франкфурте со своей женой, немецкоязычной поэтессой Анемоне Лацина. Однажды холодным зимним вечером, точно установив, насколько слабы мои контакты с современной немецкой литературой, Янош решил немедленно это исправить. В ту же ночь мы все уселись в наш «фольксваген» и поехали сначала в Дюссельдорф, где оставили у друзей ребенка, а сами отправились в романтическое путешествие в Берлин, причем по обледенелой дороге, и нас все время заносило то влево, то вправо. Там мы по очереди ввалились в квартиру к Гюнтеру Грассу, Клаусу Вагенбаху, гэдээровскому поэту Хайнцу Калау и под конец к Вольфу Бирману на Восточноберлинской Шоссештрассе.

И когда Вольф Бирман запел наконец в своей гостиной, я единственный должен был встать и со всеми распрощаться, потому что, как западный немец, обязан был перейти границу в Западный Берлин через контрольно-пропускной пункт на Фридрихштрассе до 12 часов ночи. Взбешенный, я месил снег берлинской зимней ночью на исходе 1969 года.

Глава 10 «Отчуждение»

я хочу подняться с колен
стать изнутри другим
а может
стать собой самим

я плыву
мертвой птицей
в отравленном нефтью море

мертвых привычки
душат меня
но тут
и там
бьет через край
энергия жизни
товарный знак
понятия «я»
однажды как тавро выжженный
на мне проштемпелеванный
потребует от мира понимания меня

там
где ветер качает пальмы
там
где в ночи
зияют черные дыры
где смеется злорадно страх
и не знает удержу любовь
где пеликан в падении
рассекает воздух
где сладкое пение
и горит огонь желания
там
нет меня

(1970)

Так говорил Нахтигаль. В свои «годы учения» и «годы странствий» я худо-бедно еще держал его под контролем, особенно после того, как в пятидесятые и начале шестидесятых позволил ему выплеснуть на меня свои эмоции. Но он вдруг опять вылез из тихого закутка, куда я загнал его, решительно настроившись на то, чтобы обосноваться в реальных франкфуртских буднях, занять прочное положение в жизни и заставить себя наконец определиться с моей принадлежностью к этой стране.

Нахтигаль был моим вторым «я», и мне казалось, что я с ним уже справился. Тот нерешительный Нахтигаль, так тонко, хаотично и креативно воплощавший во мне то, на что уже особого спроса не было, частенько стоял подле меня, сделав большие глаза и глядя на все с любопытством и удивлением, но одновременно и с печалью, алкая при этом любви и признания. Обреченный на молчание, он все чаще попадал во власть депрессий и головной боли.

Время от времени я приоткрывал вентиль, позволяя ему высказаться. Он делал это, словно бился в конвульсиях, в форме маленьких пессимистических стихотворений, в которых мечтал перенестись из мира мрачных внутренних переживаний в мир светлый, с хорошими людьми, свободный, не ведающий «отчуждения». Он выражал тем самым то главное чувство, охватившее меня и близких мне по духу молодых людей в начале семидесятых годов.

Надежды на «прорыв» были очень велики. Но наступили годы разногласий и вражды. Было ясно, что начавшаяся с бурного «прорыва» культурная революция ставшего уже знаменитым шестьдесят восьмого года застопорилась. Каждый из участников, а в какой-то степени мы все были ими, реагировал на это по-своему. Некоторые стали радикалами в своих риторических требованиях (на словах, во всяком случае!), горя желанием помочь подняться с колен заметно «застоявшейся революции». Некоторые — эти были самыми ярыми ее сторонниками — радикализировались настолько, что пошли на сближение с террористической организацией RAF — фракция «Красная Армия» — или завязли идейно и духовно в маоистских цитатниках и революционных лозунгах Фиделя Кастро. Другие же, более мягкие, душевно тонкие, искавшие в революционной неразберихе прежде всего защиту и свободу от сексуальных и прочих притеснений, ударились в искушающие душу поиски «самого себя», провозглашенные сектантами вроде Райнеша Бхагвана из индийской деревни Поона или дервишами из движения «харикришна».

Такие, как я, кто всей душой разделял надежды, которые сулили события тех дней, но кто придерживался во всем исключительно только своего пути, испытывали, как и многие другие, трудности прежде всего на рабочем месте, почувствовав вдруг (или опять) на своей шкуре живучесть властных структур и иерархию отношений. Слишком поспешно поверили мы лозунгам о свободном от эксплуатации обществе или «введении» такого в нашем маленьком узком мирке.

Для начала семидесятых годов был характерен большой набор жизненных ситуаций — надежда на прорыв; реставрация старого и стремление убежать от него; попытка, закусив удила, удержать провозглашенные лозунги; становящаяся все безудержнее болтовня политиков; более четкое понимание общественных противоречий и своей зависимости от них; отчуждение, вызванное чрезмерным погружением в работу (одна из излюбленных тем того времени). Я варился в этом кипящем котле позиций и мнений, хотя у меня были еще и собственные проблемы.