Станислав Михайлов - Жемчужина

• Название: Жемчужина
• Автор: Станислав Михайлов
• Жанр: Научная Фантастика

Продолжение романа «Эра воды».

Действие, в основном, на древнем Марсе. Главные герои те же.

Технологическая НФ в антураже покорения Солнечной системы: с элементами мистики, личным героизмом и нетривиально развернувшейся любовной историей.

Это роман о Поле Джефферсоне.

История парня из недалекого будущего: молодого ученого, судьбою заброшенного на Ганимед.

Мир к тому времени насытился и отошел от материально-денежных мотиваций; основным стимулом развития стало научное любопытство.

Люди приступили к исследованию и преобразованию планет Солнечной системы, создавая на них земные условия для жизни. Ганимед — крупнейший из Галилеевых спутников Юпитера — был одним из первых пробных камней в этой игре. И он же оказался яблоком раздора между двумя социальными группами: преобразователями и натуралистами.

---

Серпариды — колонии лианообразных грибов, лентами обвивающих скалы и деревья, а, за неимением опоры, громоздящихся друг на друга и образующих невероятно запутанные скопления иногда в три-четыре человеческих роста высотой. Они стараются обвить все, что стоит хотя бы более-менее вертикально.

Если подойти к серпаридам вплотную и остановиться, замереть на девятину дня — допустим, у кого-то хватит терпения — ленты опутают его с ног до головы и скроют под собой как обычный древесный ствол. Что интересно, эти грибы не опасны для нас, не ядовиты, не паразитируют на других растениях и не используют солнечный свет для создания питательных веществ — они даже отражают его, покрываясь липкой зеркальной слизью, которую так любят использовать ремесленники. Будучи снятой с гриба, она быстро перестает сверкать, но зато из нее получается прекрасная перламутровая эмаль.

Ленточники с помощью своей слизи ловят пыльцу, всегда в изобилии наполняющую воздух в месте их произрастания и разносимую ветром. Через поры гриб всасывает, забирает улов, и выделяет заново уже очищенную слизь.

Однажды, в юности, мне пришлось прятаться в едва заметно копошащейся куче таких же ленточников. Правда, я не стал ждать, пока они меня облепят, а бесцеремонно влез в самую середину колонии. Еще бы не влезть! За мной гнались сразу два рвача — пестрые злые морды, полные слюней и жажды убийства — они шли по запаху и быстро сокращали расстояние. Я заметил их с обрыва и понял, что другого шанса судьба мне не подкинет, только прятаться. Через короткое время невозможно было найти следы моего пребывания — рвачи порыскали кругом и ушли ни с чем. Я их понимаю — вонь от грибов довольно-таки специфична и сильно бьет по чувствительному носу, а солнечные блики от зеркальной слизи режут глаза.

С тех пор я стал хорошо относится к серпаридам и больше не истреблял их, как это принято у меня на родине.

Под ними, на следующей террасе, уже достаточно тепло для гигантских многоусых ракостов, выбрасывающих стебли-размножители высоко-высоко над собой, чтобы оттуда взорваться комком змей-корневищ, гибких отростков, разлетающихся в разные стороны со страшной силой и впивающихся в землю, чтобы зародить новый куст. С ними за пространство борются толстые бочонки водоносного дерева. Обычно оно встречается в засушливых местах. Глубокий корень доставляет к поверхности воду не менее эффективно, чем во время дождей ее собирает воронка из веера плотно прижатых друг к другу листьев. Одно водоносное дерево способно поить небольшую дикарскую деревню весь сезон зноя.

Почему они здесь? Почему не вытеснены более сильными влаголюбивыми растениями? Полагаю, потому что ирригация этой террасы давно прекратила работать, а дожди — нечастое явление в долине.

Совсем иначе обстоят дела на нижних террасах, наполовину разрушенных и больше напоминающих хаотически заросший склон, чем творение разумных рук. Лишь ступени лестницы кое-где угадываются под ковром буйной растительности.

Как проникли сюда некоторые семена — загадка. Понятна слюдянка — ее пыльца поднимается выше облаков и разносится, наверное, над всей Жемчужиной. Но орехи даранника: приплюснутые, с вертикальным сквозным отверстием, в которое можно просунуть руку — они-то как перекатились через горы?

Объяснение одно: анамибсы принесли их с собой. И то, что никаких животных, кроме насекомых, которые вполне могли проникнуть в долину вместе с семенами, здесь нет, наводит на мысль, что анамибсы употребляли исключительно растительную пищу. Неожиданное открытие? Вот вам и кровожадные монстры, вот и пугало для детей…

Возможно, когда-то они и были всеядными, на это указывает строение зубов, но к концу своей истории перестали употреблять мясо?

Эти и прочие рассуждения и догадки занимали мой разум и роились в голове во время продолжительного отдыха, что я позволил себе, спускаясь после первого похода к бункеру. Торопиться было определенно некуда: если бы святоши последовали за мной в моем безумном полете — они уже были бы здесь. Мне немыслимо повезло — разгонный толкатель мог рухнуть в любом месте Жемчужины, например, в океан, ведь атакован он был после того, как покинул воздух, в общем, на случайном участке траектории, да и кабина наездника могла разбиться при падении… Они, конечно, на вирманах проследили за дымным следом на небе, но едва ли определили больше, чем то, что точка удара о землю находится в непроходимых диких горах, куда никаким из имеющихся в их распоряжении способов попасть нельзя. Наверняка на меня махнули рукой, как на погибшего.

Но я не расслаблялся. Жизнь научила меня внимательно и с осторожностью относиться к чудесам. Особенно к повторяющимся чудесам — чудесным совпадениям. За кажущейся случайностью обычно кроется сеть связей и намерений или других как бы случайностей, в свою очередь рано или поздно раскрывающихся в чьи-то намерения. Каким бы случайным ни казался мир, он — творчество воли населяющих его существ и кто еще знает, чего, этой волей обладающего.

Вероятность одной случайности — ничтожна, двух связанных — ничтожнее ничтожной. Словно бы чья-то воля вела меня по жизни, не давая ни погибнуть, ни отклониться от заранее неизвестного мне маршрута. И как я ни пытался его предугадать или постичь смысл стоящей передо мной задачи, осознав однажды, что она существует — мне до сих пор не удавалось приблизиться не только к решению, но даже к формулировке условий. Впрочем, похоже, решение искалось само, вне зависимости от того, понимал ли я, что творю и что творится вокруг, или нет.

Жрецы Звездного огня, костноголовые святоши, сказали бы, что такова воля звезд. То же самое, но помянуя своих богов, ответили бы дикари, носители любой другой веры. Но если бы спросили меня, что я чувствую, когда пытаюсь постичь это «божественное», поймать за запястье или хоть за ноготь мизинца ведущую меня руку, я ответил бы: «холод». Холод, пронизывающий насквозь мое тело, разбегающийся по кровеносным и прочим сетям его, как лед бежит по воде, когда опустит в озеро свой скипетр Спящий — если верить глупым дикарским сказкам, из которых многое оказывается искореженной правдой.

Мне доводилось видеть лед. Настоящий лед на реке. Далеко отсюда, на севере. Я вижу его сейчас на вершинах гор, охранной цепью отгородивших долину анамибсов от остального мира. Я, в отличие от большинства этих святош, надутых собственным величием, тех святош, одним из которых так недавно был сам, могу сказать — я видел лед, я трогал его и я знаю — то, что чувствую, прикасаясь к этой вашей «божественной воле» — сродни ему. А еще оно сродни смерти.

Перед тем, как преследовавшие меня машины-убийцы, названные Полом «ракеты земля-орбита», достигли цели, я потерял способность контролировать тело и не очень понимал, что происходит. И я знаю, что меня спас Пол. Это он понял, что меня хотят сбить. Он уговорил меня, пока я еще мог шевелиться, пробудить защиту. А когда защита исчерпала себя, выбрал единственный оставшийся вариант, предложенный миражем, и каким-то непостижимым образом через бездну пустоты и времени сумел включить его. В результате кабина наездника была отброшена от толкателя и отправилась в самостоятельный полет. Толкатель взорвался, в него попали машины-убийцы, а мы уцелели и падали, но я уже не видел, как это происходит.

Я думаю, Пол обнаружил в бескрайних и гибельных горах маленькую зеленую долину, где можно было бы приземлиться и отсидеться. А затем он покинул меня вслед за сбежавшим ранее моим собственным сознанием.

И я думаю, его на редкость своевременное появление в этот раз — и есть та самая неслучайная случайность, в которой прослеживается нить сложного норасийского плетения жизни. Что-то, стоящее как бы вне нас, и не управляющее нами, но направляющее и поддерживающее от выбора к выбору. Причем, в выборе мы свободны, и, если не отступимся, не отречемся от чего-то, чего не знаем сами, но чему следуем слепо, по чутью, по запаху — удача не оставит нас.

Я успел основательно осмотреться в долине за те девятки дней, что провел здесь после приземления. Кабина толкателя уже едва ли когда-нибудь сможет летать — она раскололась, а меня, вероятно, выбросило вместе с креслом — иначе трудно объяснить, почему я очнулся, сидя в нем посреди ветвей. Чтобы скрыть следы посадки, мне пришлось забросать обломки ветвями и завалить стволами сбитых деревьев, так что сверху это место смотрелось как заросшая поляна в лесу.

Джунгли быстро делают свое дело, еще немного, и не останется даже поляны. Растения жадно тянутся к солнцу — если у святош нет способов видеть сквозь кроны, им ни за что не догадаться, что я здесь.

А вот выжигателя жалко — я так и не нашел его. И противно от своей глупости — надо же было положить на колени… Надо же было зарядить только тот… Надо же было и все запасные стержни в него всунуть… Надо же было… Эх. Сожалеть можно до бесконечности, но это непродуктивно.