Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

• Название: БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
• Автор: Александр Половец
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-1-927480-53-3

Во втором томе трилогии «БП. Между прошлым и будущим» читатель встретит имена собеседников автора, определивших целую эпоху культурной и политической жизни нашего времени; в их числе, переводчик Сталина В.Бережков, директор Института США Г.Арбатов и А.Авторханов, за чьими книгам, нелегально попадавшими в СССР, охотился Комитет Госбезопасности. Писатели Б. Окуджава, А.Алексин, В.Аксенов, Ахмадулина, А.Гладилин, И.Губерман, Э.Лимонов и С.Соколов, С.Крамаров, режиссеры М.Розовский и А.Кончаловский, художники М.Шемякин, Б.Месерер… — беседы с многими из них, как и тексты разговоров автора с выдающимися музыкантами Р.Баршаем и О.Лундстремом, перепечатывались в российской и в американской периодике — с согласия автора, а бывало — и без.

Книга представлена вступлением и послесловием ведущих литературных критиков и писателей.

---

То, что Марк рассказывал мне, сомнений не вызывало. Наверное, все это действительно так… И при этом меня не оставляла мысль, что говорить так может только человека оттуда…

Не то, чтобы совсем уж непривычно звучали для меня все эти «острые вопросы» и «разоблачения» — дня не проходит, чтобы не пришлось пролистать что-нибудь из тамошней периодики. Но я наблюдал реакцию зрителей на постановки ведущих московских трупп, привезенные ими сюда, в США, — из числа злободневных, идущих в Союзе с аншлагом: равнодушие зала убивало актеров. Хотя, ведь и там, в России, — разве он, зритель, всегда одинаков?

— Зато отсюда к вам едут на гастроли сплошным косяком! Я говорю прежде всего о бывших гражданах СССР, ныне американских артистах: договариваются с антрепренером, получают от ваших въездную визу — и всех-то дел! — подошел я к теме с другого конца… — Кстати, об этих гастролерах: чем бы ты объяснил успех этих заурядных, а чаще — откровенно слабых исполнителей? Едут целыми группами — со скверным, за редким исключением, репертуаром, убогим вкусом. А у вас они стадионы собирают…

Мне показалось, что перемена темы Розовскому была кстати.

— Понимаешь, — быстро откликнулся он, — в нашей стране поклонение вот этому «желтому дьяволу» чрезвычайно развито. Причем, считается, что истинное, подлинное произведение искусства не соберет публику. Значит — пошлость правит бал. Вот в чем ужас! То, что называется тенденцией к коммерциализации, — опять повернул Марк к не оставляющей его равнодушным теме. — Сама по себе способность торговать искусством — прекрасная способность. Но чем торгуют, что выкладывают на прилавок, за что заставляют обывателя платить — вот в чем вопрос!

Наступила гласность, и выяснилось, что у многих так называемых художников за душой-то ничего нет. Раньше они были ущербными, гонимыми и угнетаемыми, а сегодня, когда кому-то из них говорят — ну, покажи на что ты способен? — выясняется, что он — пустое место. Поэтому возникает заполнение одной пустоты другой пустотой. И появляется шарлатанство нового типа, когда не высшее мастерство, не виртуозность, не классность исполнительства являются критерием и оцениваются дорого, а любой ширпотреб. Тем самым, конечно, портятся вкусы.

Это просто свидетельство духовных болезней, духовного обнищания общества, той безнравственности, которая воцарилась и культивировалась многие, многие годы. Тем же телевидением… да и всем нашим социумом! Наш зритель сегодня реально не знает, что есть хорошо, а что — плохо.

— Говоря в целом о стране: ожидаешь ли ты, что процесы, называемые «перестройка» и «гласность», в конечном счете завершатся чем-то позитивным?

Отвечал мне Розовский уже в машине. Долинский с Баскиным пристроились на ставших тесными задних сиденьях, рядом с неуместившимися в багажный отсек чемоданами.

Микрофончик Марк держал в руках, поднеся его почти вплотную к губам, чтобы избежать в записи доносившийся через открытые окна шум от множества машин, катившихся рядом с нами в сторону аэропорта по бульвару Линкольна.

— Все процессы, которые происходят в стране, я в миниатюре пережил в своей студии. Мы, действительно, все пережили: у нас был разброд, были столкновения, и мне приходилось на какой-то момент становиться диктатором, — здесь Розовский многозначительно помолчал, как бы давая мне время подумать над сказанным и провести соответствующие аналогии.

— Но я верю, — продолжил он, — что, в конечном итоге, все будет хорошо. Иначе я бы должен был просто застрелиться… во всяком случае, не браться за все это. Но у меня есть дело, и оно успешно. И в будущее я все еще смотрю оптимистично. Мы приговорены к выгрышу — в той же мере, как и вообще мы приговорены к этой жизни. И я хотел бы, чтобы мы выиграли — а иначе и жить не стоит…

Апрель 1991 г.

Часть 2-я

«МЫ ВСЕ СЕЙЧАС НАПРЯЖЕНЫ» — так называлась первая, газетная, публикация нижеследующего текста.

«А помнишь…» — эти слова записались на магнитофонную ленту первыми. В нынешний приезд Розовского с его театром в Штаты мы — Марк, Татьяна, его жена и соруководитель труппы, и я — за день до спектакля ужинали в небольшом, отличающемся отменной кухней и гостеприимством ресторане «Санкт-Петербург», что в районе бульвара Санта-Моника. Марк отвечал на мои вопросы, что-то припоминал сам — и с его согласия я включил магнитофон, о чем, хочу теперь надеяться, не пожалеет читатель, как не жалею об этом сегодня я.

С Розовским мы видимся то в Нью-Йорке, во время его гастролей, то здесь, в Лос-Анджелесе — только не в Москве. Там… Там я по-прежнему не бываю — с той самой поры, когда на излете перестройки, сразу после путча, я провел дней 10 в советской еще столице.

…А помнишь?

Брать — или не брать…

Шел 91-й год. Как и сейчас, мы с Розовским ужинали в ресторане, только тогда это был ресторан Центрального Дома литераторов в Москве. В перерыве между блюдами, приносимыми неторопливой официанткой, я расспрашивал Марка о его театре и о театре вообще, о том, как складывается жизнь в Москве и в российской провинции. Вскоре содержание нашей беседы увидело свет в «Панораме», а некоторое время спустя — в первом сборнике антологии, названной соответственно «В панораме века».

И вот, спустя ровно 7 лет — день в день, я напомнил ему, как горячо ратовал он тогда за абсолютную самостоятельность театров, в том числе экономическую, за отсутствие государственной опеки над ними, — чтобы появилась, наконец, у актерских коллективов возможность ни у кого ничего не просить и, следовательно, ни от кого не зависеть…

Да, прошло семь лет… Самое время поинтересоваться, а что бы он сказал сейчас?

— Главное достижение перестройки — отсутствие цензуры. Это достижение, слава Богу, пока сохраняется. Пока…

Марк сидел напротив меня, рядом с Таней, их руки лежали на столе, ладонями вниз — одна поверх другой.

— Ты слово «пока» употребил дважды. Это намеренно? — осторожно полюбопытствовал я.

— Да. Я намеренно говорю «пока», потому что, если задуматься всерьез над тем, что же происходит, то, конечно, сегодня, когда коммунистический реванш уже принципиально можно считать совершившимся, опасность возвращения к государственному контролю возросла гигантским образом. Думаю, просто у них до театра руки пока не доходят. Вот, скажем, телевидение уже испытывает это давление.

…За каждым телеканалом, за каждой программой в России кто-то стоит — банковская или промышленная группа, а то и само правительство — это общеизвестно, это мы и здесь знаем: так называемые спонсоры, а по существу — владельцы. Но Марк, кажется, имел в виду другое.

— Я думаю, что для коммунистов «взять почту и телеграф» — всегда было самым важным в их притязаниях на власть. Тем не менее, они озабочены: средства массовой информации не все в их руках, и для того, чтобы осуществить политику коммунистического реванша в идеологической сфере, каждый большевистски настроенный «зюгановец» мечтает о том, чтобы цензура возвратилась. Просто театр стоит в этом ряду за другими средствами информации и учреждениями культуры — за телевидением, газетами, может быть, за кинематографом… Театр — после них. Поэтому опасность существует колоссальная.

Я ее не то что на себе ощущаю — в конце концов, пока ничего не произошло… Но возвращение к распределительной системе идет в соответствии со своими законами. Поэтому сейчас мы не являемся абсолютно независимыми: мы оказались в полной зависимости от тех денег, которые нам выделяются.

Театр у Никитских ворот — государственный театр. И вести дело по-иному в России ныне абсолютно невозможно. В те времена, когда самым главным было освободиться от идеологии социалистического реализма, тогда, действительно, стоял вопрос о том, чтобы обойтись без государственной помощи. Ибо государственная помощь чревата тем, что нас рассматривали как товар — и нами можно было манипулировать в соответствии с этими идеологемами. Вот за это в советском государстве художникам платили, и они, к сожалению, вынуждены были продаваться или приспосабливаться. Сегодня ситуация достаточно противоречивая: деньги нам дают, но ничего не требуют взамен. И опять, повторяю, — пока…

— Тебя это настораживает?

— Естественно: это делает нас, людей, которые знали ту систему кардинально, как бы более бдительными. Мы все сейчас напряжены. И если всё будет идти в экономике, как, похоже, сейчас замышляется, и до нас дойдет очередь — тогда будет очень серьезная схватка. Участвовать в ней будут те силы, которые почувствовали свою внутреннюю свободу и не хотят расставаться с ней.

— В 1991-м году, в том нашем разговоре, я понимал тебя так: не нужно никаких денег ни от кого: как театр сработает — так и будет. Выходит, ты изменил свою точку зрения?