Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

• Название: Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси
• Автор: Джефф Дайер
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-386-01750-7

Действие свежего, эклектичного и дерзкого романа Джеффа Дайера «Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси» разворачивается в двух разных городах — гедонистической Венеции и иррациональном Варанаси. По сути, это отдельные новеллы, тонко связанные между собой почти невидимыми нитями. Два английских журналиста сорока с лишним лет пребывают в поисках любви и экзистенциального смысла. Оба так или иначе находят искомое. Оба шокируют своей откровенностью.

Этот изысканный и ни на что не похожий роман, исследующий темы любви, отношений между полами, искусства, смерти и духовности, подтверждает репутацию Дайера как одного из самых одаренных и оригинальных британских писателей.

---

Джефф Дайер Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

Посвящается Ребекке

Для каждого твоего шага в землю уже впечатан след.

Роберто Калассо

Высокие стены, башни, балконы, скалы — вид вдоль изгиба реки, словно вдоль Большого канала в Венеции, или с Джудекки — и вдали погребальный гхат Маникарники…

Аллен Гинзберг, «Индийские дневники»

Часть первая Влюбиться в Венеции

Увы, сказать об этом кино нечего; впрочем, роман мне тоже никогда особо не нравился.

Иосиф Бродский, «Водяные знаки»

Изгнанные, побежденные, разочарованные, израненные или же просто заскучавшие всегда находили здесь то, что, судя по всему, ни одно другое место не могло им дать…

Генри Джеймс

Однажды в июне 2003 года, когда на какое-то мгновение показалось, что вторжение в Ирак было, в общем, не такой уж и плохой идеей, Джеффри Атман[1] вышел из дома на прогулку. Ему нужно было хоть куда-то пойти: теперь, когда истаял первый приступ облегчения, сопровождавший осознание глобальной составляющей момента — что Саддам все-таки не повернул против Лондона свои несуществующие ракеты массового поражения и, следовательно, миру не грозит быть ввергнутым в пожарище новой мировой войны, — мириады треволнений не столь впечатляющего масштаба мстительно зароились вокруг. Утренняя работа едва не довела его до тошноты. Предполагалось, что он быстренько набросает текст на тысячу двести слов, проходящий по разряду «работа мысли» (и не требующий по самой своей природе ни единого мозгового усилия ни со стороны читателя, ни со стороны автора… и все же никак ему не дававшийся), но эта самая «работа» вызвала у него прилив столь невыносимой скуки, что вот уже полчаса он пялился на маячившее на экране компьютера электронное сообщение из одной-единственной фразы (адресованное заказавшему текст редактору). Сообщение гласило:

«Я больше не в силах делать эту хрень.

Искр. ваш, Дж. А.».

Экран предлагал бескомпромиссный выбор: «Послать» или «Удалить». Что может быть проще. Кликни «Послать», и все будет кончено в мгновение ока. Кликни «Удалить», и пожалуйста — ты там, откуда начал. Если бы прекратить собственные мучения было так же просто, каждый день случались бы тысячи суицидов. Ушиб палец на ноге по дорогу в ванную. Клик. Изгваздал манжету мармеладом заутренним чаем. Клик. Дождь зарядил, стоило выйти за дверь, а зонтик остался наверху. Что будем делать? Вернуться за ним, идти так и вымокнуть или… Клик. Еще только печатая первую букву, как, впрочем, и сейчас, держа мышку над «Послать», он прекрасно понимал, что не сделает этого. Сама мысль о том, чтобы «послать», отвращала его от этого. И вот вместо того, чтобы отправить письмо или вернуться к статье о «неоднозначной» художественной инсталляции в Серпентайне[2], он сидел парализованный моментом, не в силах ничего предпринять.

Чтобы разрушить чары, пришлось нажать «Удалить», а после этого бежать из дома, словно с места какого-то ужасного, хотя так и не совершенного преступления. Может, свежий воздух (если его можно таким назвать) и движение вольют в него жизнь, дав силы закончить уже наконец эту дурацкую статью и собрать вещи, чтобы улететь завтра в Венецию. А что в Венеции? Еще одна куча всякой хрени, с которой нужно будет разбираться. Подразумевается, что он едет освещать открытие биеннале — это ладно, это еще куда ни шло, — но потом его ждет интервью с Джулией Берман (ну хорошо, ВОЗМОЖНОЕ интервью с Джулией Берман), и тут уже помимо статьи о биеннале он должен будет убедить ее — упросить, умолить, выстелившись ей под ноги, — дать это чертово интервью, которое меж тем сделает еще большую рекламу новому альбому ее дочери и подпитает и без того раздутую шумиху вокруг папаши, Стивена Морисона, от которого и так проходу нет. И посреди всего этого он должен был заручиться — ну, это как минимум — ее согласием передать «Культур»[3] эксклюзивные права на воспроизведение сделанного с нее Морисоном рисунка — рисунка, которого не только никто доселе не публиковал, но и которого никто из «Культур» в глаза не видел, но который уже приобрел статус редчайшего и невероятно ценного артефакта, — из одного только страха, что конкурирующее агентство первым наложит на него лапу. Каждый пункт этого плана сам по себе был не особо важен. Однако с точки зрения маркетинга и общественного резонанса (или, если угодно, издательского дела, рекламы и тиража) звезды в небе над «Культур» расположились нужным образом. Он должен был найти Джулию Берман, проинтервьюировать и выбить из нее картинку и права на публикацию. Боже правый…

Женщина, толкавшая по тротуару детскую коляску-внедорожник, бросила на Джеффа быстрый взгляд и так же быстро отвела глаза. Кажется, он опять был занят своим любимым делом — не то чтобы разговаривал вслух сам с собой, но тщательно артикулировал слова губами, бессознательно открывая рот под фонограмму мыслей, горестно бившихся о берега его разума. Рот пришлось закрыть и застегнуть. С этим надо было срочно завязывать. В длинном списке всего, что ему нужно было срочно прекратить или, напротив, начать делать, этот пункт красовался в первой строчке. Но если уж на то пошло, как перестать что-то делать, если ты понятия не имеешь, что делаешь это? Шарлотта не раз тыкала ему сюда пальцем, когда они еще были вместе, но, скорее всего, он «пел под фанеру» годы и годы до того. К концу их отношений она не упускала случая поддеть его «караоке с выключенным звуком». «Стоп, — говорила она. — Ты опять это делаешь». Сначала все это сходило за шутку, а потом… потом, как и все прочее в браке, превратилось в камень преткновения, в проблему, в одну из множества мелочей, из-за которых жизнь на планете Джефф, как она называла необитаемые пустоши их брачного союза, стала для нее невыносимой. Чего Шарлотта не понимала, так это что жизнь на планете Джефф была невыносимой и для него — больше, чем для кого бы то ни было. В конце концов, это была его планета. Впрочем, эти муки Шарлотта считала лишь своей прерогативой.

Однако сейчас рядом не было никого, кто предупредил бы Джеффа, что он опять идет по улице и беззвучно разевает рот со странным выражением лица. Привычка была и вправду плохая. С ней надо было что-то делать. Впрочем, кто поручится, что по его губам сейчас нельзя было прочитать что-нибудь вроде: «Это очень плохая привычка с ней надо что-то делать ведь может статься что я сейчас иду по улице и изображаю ртом что-то вроде это очень плохая привычка…» Он вновь попытался слепить губы, чтобы как-то стряхнуть эти мысли. Ведь, по сути дела, единственным способом прекратить изображать слова ртом было прекратить изображать их у себя в голове — перестать думать мысли, которые давали на выходе эти слова. И как, спрашивается, это сделать? Да, такие штуки с наскоку не возьмешь — в них глубоко копаются в тиши ашрамов, а не разглаживают щеточкой для бровей на приеме у визажиста. В конечном счете все, что происходит внутри, неизбежно проявится и вовне. Интерьер будет экстериоризован… Джефф натужно улыбнулся. Если ему удастся ввести это в привычку — чтобы его лицо светилось радостью и в состоянии покоя, — тогда, как знать… посредством интериоризации экстерьера внутри, возможно, тоже воцарятся мир и благость. Только вот улыбаться так было очень утомительно. Стоило ему перестать концентрироваться на этом деле, как лицо тут же стянуло в обычную совершенно-не-улыбчивую мину. Слово «обычная» тут явно было ключевым. Большинство проплывающего мимо народа выглядело уныло, словно смертный грех. У большинства были такие лица — если бы на этих лицах хоть что-нибудь задерживало взгляд, — словно душа смотрела из них волком, скалясь беззвучно и злобно. Пожалуй, Алекс Фергюсон[4] был прав: уж лучше просто яростно жевать жвачку. Если так, то решение было рядом, в маленькой местной лавчонке.

За прилавком обнаружилась молодая девушка индийского происхождения. Сколько ей было? Семнадцать? Восемнадцать? Изумительная внешность и сияющая улыбка, какую редко встретишь на такой работе. Может, она первый день в магазине, отдыхает после выпускных школьных экзаменов, или как они там сейчас называются, или пашет на сердитого папашу, который по-английски почти не говорит, но уже настолько вписался в местный контекст, что выглядит не менее паршиво, чем соседи, чьи предки прибыли на острова с норманнами. Атмана всегда воротило от встреч с этим типом: несмотря на мимолетность их общения, оно напрочь высасывало даже те крохи хорошего настроения, с которыми Джефф переступал порог магазина. Было чертовски трудно подавить привычку говорить «спасибо» и «пожалуйста», но этот парень категорически отказывался подчиняться нормам элементарной вежливости, поэтому Джефф быстро хватал то, за чем пришел — газету или плитку шоколада, — и молча протягивал деньги. Сейчас, однако, все было по-другому. Джефф протянул девушке фунтовую монету. Она дала сдачу, встретилась с ним глазами, улыбнулась. Еще пара лет, и она будет едва замечать тех, кого обслуживает: взгляд на покупки, деньги туда, сдача сюда, — даже не пытаясь сделать из финансовой транзакции низового уровня, каковой оно все и является, нечто другое. Но сейчас это было волшебно. Как же легко заставить человека (то есть Джеффа) почувствовать, что жизнь (то есть он сам) прекрасна, сделать мир чуточку лучше. Ей-богу, загадка, почему так много народу — и Джефф часто оказывался в этом смысле «человеком из народа» — поступает ровно наоборот, делая этот самый мир на весьма ощутимую чуточку хуже. Джеффу, когда он вышел из магазина, было куда лучше, чем когда он туда вошел; очарованный, даже слегка воодушевленный… даже не то чтобы воодушевленный, а скорее заинтересованный. Тем, что на ней, скажем, могло быть надето под футболкой и джинсами с заниженной талией… тот самый образ мыслей, из-за которого многие мусульмане, то есть так называемые мусульмане, ратуют за паранджу. Пару дней назад он читал, что британские мусульмане — самые разочарованные, озлобленные и нетерпимые во всей Европе. К чему, право, в сотый раз говорить о необходимости интеграции мусульман в британский образ жизни? Да сам тот факт, что их все так достало, свидетельствует о необычайно успешной ассимиляции. Какие еще нужны доказательства?