Михаил Соколов - Искры

• Название: Искры
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1954

Роман старейшего советского писателя, лауреата Государственной премии СССР М.Д. Соколова «Искры» хорошо известен в нашей стране и за рубежом. Роман состоит из 4-х книг. Широкий замысел обусловил многоплановость композиции произведения. В центре внимания М. Соколова как художника и историка находится социал-демократическое движение в России. Перед читателями первых 2-х книг «Искр» проходит большая часть пролетарского этапа освободительного движения в России — от I съезда РСДРП до революции 1905–1907 годов.

---

Леон вспомнил, как сам когда-то блуждал по степи, ища место массовки, и улыбнулся. «Молчат… Уморились», — сочувственно думал он и опять подсчитывал, сколько еще не пришло.

Лука Матвеич сидел под деревом и тихо разговаривал с Лавреневым, Ткаченко и Александровым.

Пришли дед Струков и Ермолаич. Дед Струков шумно бросил в кусты тростниковые удочки и сплюнул со злости.

— В такие края я больше не ходок, язви его с рыбальством таким! Это какую же голову иметь надо, какое понятие в этих самых делах, как их… — уставился он на Ткаченко.

— Политических, — подсказал Ермолаич, облегченно присаживаясь на траву и вытягивая ноги.

— Да не в политических, — отмахнулся дед Струков. — Что ты мне все подсказываешь, грамотный какой политик! То уговаривает: мол, потерпи трошки, сейчас дойдем; то толкует: мол, так надо, плутать по степу в такую жару… Что я тебе — Иван Гордеич? Да я, может, тебе целый доклад прочитаю, что оно и к чему, — отчитывал он Ермолаича, платком вытирая мокрую лысину. — Я про то речь, что мне шесть десятков стукнуло, а Ткаченко принуждает меня думать, что мне только три десятка.

— А ты думай и помалкивай. Ей-богу, моложе станешь, — подал голос Лука Матвеич. — Я вот думал про это да в одно утро встал и смахнул бритвой усы. Как находишь, помолодел?

Дед Струков утер лицо, повесил мокрый платок на ветку и обернулся к нему.

— Лука Матвеич! — удивился он. — А я тебя и впрямь не узнал. Ну, с приездом! — поздоровался он и, присев на траву, продолжал: — Да-а. Осталось теперь нам с тобой молодеть, парень! Это когда-то я по сорок верст за зайцем ходил. Зайцы водой брались, а я как сухарь — ни капли пота.

— Ну, насчет воды, — это тебя зайцы для смеха ввели в заблуждение, — сказал Александров. — А вот платки твои на деревьях кое-кого могут сюда привести.

Дед Струков сердито сдернул платок на траву.

= Язви вас, какие остроглазые!

Ряшин пришел вместе с Овсянниковым. Они, видимо, спорили, потому что оба были хмурые и даже никому «здравствуй» не сказали, а сели поодаль друг от друга, сняли белые шляпы и замахали ими.

Леон спросил у Овсянникова:

— Ты что, вышел из своей партии, — к нам прибыл?

Овсянников зло посмотрел на Ряшина, подошел к Луке Матвеичу и стал что-то горячо, негромко говорить ему. Лука Матвеич кивнул головой и подозвал к себе Леона.

— Овсянников пусть остается. У него есть для нас важное сообщение.

А Ткаченко в стороне вел перепалку с Ряшиным:

— А почему наша листовка оказалась у Кулагина? — возмущенно спрашивал он. — Как она могла попасть к нему, я тебя спрашиваю?

Лицо Ряшина, и без того красное, стало еще краснее, но он быстро овладел собой и, пожав плечами, ответил:

— Какая листовка? Впервые слышу.

Лука Матвеич и Леон недобро посмотрели на него и переглянулись, как бы говоря: «Все ясно».

— Садитесь ближе, товарищи! — сказал, обращаясь ко всем, Леон. — В случае тревоги уходить в старую штольню, направо и лесом — вверх по балке… Итак, начнем. Доклад о решениях третьего съезда РСДРП сделает член Центрального Комитета партии товарищ Цыбуля.

Лука Матвеич — невысокий, кряжистый, с нахмуренными бровями и моложавым, из-за отсутствия усов, широким лицом, поднялся и начал доклад.

Он напомнил о причинах, побудивших бюро комитетов большинства созвать третий съезд в Лондоне, и рассказал о том, как лидеры меньшинства устроили свою конференцию в Женеве и как они обманным путем не допустили на съезд, задержав в Женеве, некоторых делегатов, в их числе и делегатов южных комитетов.

Ряшин сидел, поджав под себя ноги, в черном костюме и белой, слегка расстегнутой косоворотке, подпоясанный белым ленточным поясом. На лице его было полное равнодушие.

Тихо подошел и в нерешительности остановился Данила Подгорный. Все знали, что он не член партии, хотя и помогает в работе. Леон рукой указал ему место рядом с Ермолаичем, и Подгорный, сияв старый, порыжевший картуз, сел на траву.

Кисляк шепнул Ряшину:

— Слава богу, ленинцы мирошников на подмогу позвали.

На склоне балки, под деревьями, сидели человек тридцать полукругом возле Луки Матвеича. В стороне, опершись на локоть, полулежал и курил папиросу Овсянников. Длинные светлые волосы его были откинуты назад, узкое, словно вытянутое лицо было бледно, и в нем не было ни кровинки, глаза смотрели остро и неспокойно.

— А этот, учитель, тоже тут? Что это он так на отшибе от «всех? — спросил Подгорный у Ермолаича.

— Не нашего поля ягода. Жилы, должно, еще не пришли в спокойствие после покушения на градоначальника. Герой, вишь, эсеровский, потому и не хочет смешиваться со всеми.

Данила Подгорный не понимал, почему Ермолаич так пренебрежительно отзывался об Овсянникове. Ему казалось, что стрелять в градоначальника — это и есть настоящее геройство и что такими людьми революционеры должны гордиться. Но расспрашивать Ермолаича было не время, надо было слушать доклад, и он повернулся к Луке Матвеичу, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Самодержавие решило созвать Думу, чтобы обмануть народ и отвлечь его от революции, — говорил Лука Матвеич. — Вот почему у нас отношение к этой затее царских сановников вполне определенное: пролетариату нечего заседать в этой Думе помещиков и капиталистов и разрабатывать законопроекты, которые царь может похерить одним росчерком пера. Пролетариату и всему народу пришла пора восстать против самодержавия и свергнуть его. Так решил третий съезд. Ясная задача, товарищи?

— Яснее не может быть, — ответил дед Струков.

— Самое время, — сказал Бесхлебнов. — Кругом народ волнуется…

Ряшин усмехнулся, словно хотел сказать: „И этот туда же, будто что и понимает“.

Бесхлебнов так и понял его и сказал соседу:

— Ивану Павлычу не нравятся мои слова: мол, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Не понимаю, что он за человек. Все ему не нравится, что идет не от него.

Сосед его, токарь Клевцов, был старым знакомым Ряшина, ходил на кружок к нему и, хоть не особенно разбирался в спорах меньшинства с большинством, ответил:

— Ивану Павлычу, кажись, не нравится и то, что мы пришли сюда. Но это его дело. А мне вот все яснее становится, что ленинцы тянут рабочих на правильную дорогу.

Лука Матвеич продолжал:

— Что же советуют меньшевики? Они говорят о революции и попрежнему плетутся в хвосте либералов из „Союза освобождения“, они советуют все надежды возложить на буржуазно-помещичью Думу. Нет, господа хорошие! Пролетариат самой историей призван играть руководящую роль в общенародном революционном движении России. И мы, большевики, будем готовиться для его решающей схватки с самодержавием, для вооруженного восстания. Эта задача является одной из самых главных и неотложных задач нашей партии в настоящий революционный момент — так говорит третий съезд. Понятно, товарищи? — спросил Лука Матвеич, неторопливым взглядом обведя сидевших возле Ряшина активистов из „Союза социал-демократов“.

— Но вряд ли мы можем быть вам товарищами в таком деле, — мрачно произнес конторщик Кисляк и посмотрел на Ряшина, словно хотел знать его мнение, но Ряшин молчал.

— Совершенно верно, не можете, — согласился Лука Матвеич, — но я обращаюсь к рядовым партийцам, которые сидят возле вас и от которых вы скрываете решения третьего съезда.

Лука Матвеич набил трубку, закурил и, положив ее на камешек, заговорил о решениях съезда по крестьянскому вопросу.

Данила Подгорный смутно улавливал смысл всего того, о чем говорил Лука Матвеич. Он понимал: рабочие должны сбросить царя и установить вместе с мужиками свою народную власть. Притом должны делать это сами, а не надеяться на тех, кто просто недоволен царем. „Но как ее установить в деревнях, эту народную власть? — думал Данила Подгорный и вспоминал беседу Овсянникова с мужиками на мельнице: „Захватывать землю и экономии и передавать их общинам, а общины сами будут определять, кому сколько положено обработать…“ Но община — не власть, и она не может приказывать богатеям и помещикам, полиции и войску…“

Лука Матвеич все чаще посматривал на него и вдруг заговорил о том, что больше всего интересовало Данилу Подгорного:

— Крестьяне хоть и смутно, но понимают, что им надо. Они понимают, что им надо не просто „улучшение их быта“, о чем беспокоятся земцы и даже либеральные помещики. Я вот на днях слушал разговор одного социалиста-революционера с мужиками насчет общины, — Лука Матвеич скосил глаза на Овсянникова, и все посмотрели на него.

— Я говорю то, что думаю, и отстаиваю мои воззрения, — сказал Овсянников.

Лука Матвеич, усмехнувшись, ответил:

— Это не ваши „воззрения“. Так „воззревали“ еще народники. Они думали, что новое общество, социализм, вылупится из общины, как цыпленок из яйца. И вы, эсеры, продолжаете обманывать мужика, когда говорите о том, что передача помещичьей земли и сельскохозяйственных орудий в распоряжение общины изменит жизнь крестьян. Не изменит, в частности, бедноты, ибо в деревне остается кулак и та же основа крестьянского хозяйства. Вот почему неизменно и всегда мы говорим: без коренного политического переустройства деревни не может быть коренного экономического переустройства. А такие преобразования в деревне для данного момента могут сделать и провести в жизнь революционные крестьянские комитеты. Так говорил Ленин, и так решил третий съезд нашей партии.