Алексей Филиппов - Плач Агриопы

• Название: Плач Агриопы
• Автор: Алексей Филиппов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Все события далекого прошлого и настоящего являются отражением извечной битвы между силами Света и Тьмы. Средневековая бубонная чума, против которой не помогают ни крестное знамение, ни алхимические таинства, обретает черты охватившей Москву пандемии: так называемого Босфорского гриппа, от которого не спасают все достижения современной медицины. Стабильное общество потребления оказывается радужной пленкой на воде. 8-летняя дочь главного героя становится жертвой неизвестного вируса, и, не верящий ни в какую дьявольщину человек эпохи Интернета, ипотеки и фастфуда, начинает цепляться за все, что лежит за пределами здравого смысла — лишь бы спасти свою единственную девочку от страданий и смерти. Его задача — выявить носителей древнего сакрального знания: Инквизитора, Деву, Стрелка и Алхимика — и сколотить из них команду чумоборцев. Никому не известный электрик, знаменитый врач-вирусолог, разведчик ГРУ в отставке и живущая в сектантском «граде» староверка становятся заложниками вселившихся в них личностей, теряя при этом свое современное «я» и начиная разговаривать на языке Овидия, Данте и протопопа Аввакума. Где-то в огромном мегаполисе живет, может быть, пьет в «Макдональдсе» кофе, может быть, заседает в Государственной Думе, Иной — мужчина или женщина, в которых воплотилась Чума.

---

Ответа не последовало.

Управдом, не разуваясь, ворвался в гостиную, оттуда — в спальню. На полу, перед кроватью, свернувшись калачиком и хрипло дыша, лежала бесчувственная Еленка. Павел приложил тыльную сторону руки к её лбу; тот был раскалённым, как сковородка на газу. Но бывшая жена, по крайней мере, дышала. Про дочь — она вытянулась в струнку на кровати — не получалось сказать и этого. Танька словно превратилась в тряпичную куклу: не двигалась, не издавала ни звука.

Рядом с кроватью, на крохотной тумбочке, были разложены какие-то ампулы и несколько использованных одноразовых шприцев. Судя по следам на сгибе худенькой руки, всё их содержимое досталось Таньке.

- Она жива, — Людвиг, догнав Павла, перегнулся через край кровати и, повторив его жест, прикоснулся к Танькиному лбу.

- Она не дышит, — хрипло проскрипел Павел. Он уселся на пол, обхватил руками колени, в миг сделался беспомощным.

- У мёртвых не бывает температуры, — мягко ответил Людвиг, — Тем более такой умопомрачительной — в прямом смысле слова.

Порог спальни переступил и «ариец». Он перебрасывал огромный мушкет с руки на руку, делая это с такой лёгкостью, будто тот был пластмассовым. Некоторое время он переводил взгляд с пола на кровать и обратно, потом что-то пропел на своей чудной Латыни.

- Нужно держаться поближе к лошадям, — перевёл Людвиг. — Валтасар сказал, что дыхание лошадей — поможет.

- Где я ему возьму лошадей? — Павел плакал и кричал одновременно. — Даже если он долдонит эту чушь — на кой чёрт её повторять? Может, мне поехать в цирк на Цветном бульваре, или в зоопарк? «Простите, вы не позволите нам с женой и дочкой немного пожить в вольере с вашими лошадками»?

Дверной звонок задребезжал неожиданно и протяжно. Людвиг немедленно приложил палец к губам и прошептал:

- Тихо. Дома никого нет.

- Они видели нас, — так же, шёпотом, отозвался Павел. — Я здесь — что-то вроде управдома. Меня каждая собака знает. А у подъезда — моя машина.

- Неважно, — Людвиг наморщил нос, как будто поразился Павловой глупости. — Пускай убираются. Вы же не о приличиях думаете?

- Нет, — Павел пожал плечам.

- Потом извинитесь, — когда все будут здоровы… и живы. Дверь они ломать не станут.

Звонок прозвенел повторно. Потом в третий раз. Потом раздался громкий стук в дверь. Кулаки колотили так энергично, будто их обладатели решили опровергнуть успокоительные слова латиниста.

- Среди ваших подшефных боксёров, случаем, нет? — прошептал раздосадованный Людвиг.

- Это Жбанка, — Павел прочистил горло. — Наша молодая пенсионерка, активистка, так сказать.

- Настырная! Интересно, что ей от вас надо?

Управдом промолчал. Председатель жилтоварищества мог много для чего понадобиться жильцам, но дохлые крысы в подвале, пожалуй, объясняли их настойчивость лучше всего. А может, кто-то, каким-то чудом, узнал о больной Татьянке? Или Подкаблучников проболтался-таки о мушкете, с которым Павел садился в машину? Тогда почему здесь Жбанка, а не полиция?

Минут пять какофония у двери заставляла дребезжать пустые чайные чашки в гостиной. Наконец, кулаки незваных гостей устали, и наступила тишина, нарушаемая только сиплым и тяжёлым дыханием Еленки.

- Ушли, — констатировал Людвиг.

- Похоже на то, — подтвердил Павел.

- Что будем делать? — латинист вёл себя на удивление спокойно, как будто каждый день оказывался в подобной ситуации — в незнакомом доме, в окружении отчаявшегося мужчины, человека с серебряным мушкетом, бесчувственных женщины и ребёнка.

- Не знаю, — Павел нахохлился, на его лице ещё не высохли недавние злые слёзы.

- Тогда предлагаю поесть, — Людвиг сглотнул слюну, словно сама мысль о еде усилила голод. — У меня с утра маковой росинки во рту не было. Думаю, у вас тоже. Хотя бы по паре бутербродов найдётся?

- Да, конечно, — управдом хотел что-то возразить, но передумал. Он не спешил кормить юнца — сперва поднял лёгкую Еленку и перенёс в гостиную на диван. Потом всё-таки отправился на кухню, но по дороге заглянул в ванную и обработал раны от крысиных зубов. Поразился, что те основательно затянулись; наверно, не зря говорят: на войне не страдают от царапин и простуд; по любому поводу бегут к врачу только благополучные бездельники.

Павел и сам оголодал, однако не замечал этого. Разрывался между простым и ясным желанием немедленно ударить в колокола, вызвать скорую, доверить бывшую жену и дочь спасительной официальной медицине — и желанием другим, тёмным: поверить на слово «арийцу», пуститься во все тяжкие, отказаться от здравого смысла. Что из этого во благо для жены и дочери? Что — во спасение? Остальные соображения в расчёт не брались! Решение необходимо было принимать быстро, но Павла останавливал страх перед необратимостью: какой бы путь он ни избрал, идти по нему предстояло до конца, без права на возвращение.

Управдом зашёл на кухню, включил свет — и замер. Прямо на кухонном столе, прислонённый к заварочному чайнику под гжель, лепестком белел почтовый конверт. На нём, аккуратным каллиграфическим почерком Еленки, было написано: «Паша, прочти! Если сможешь — прости!»

В другое время Павел наверняка криво усмехнулся бы: надо же, какая мелодрама. Но сейчас ему было не до смеха. Он схватил конверт; тот оказался не запечатан. Вывалил на стол содержимое: письмо и глянцевый свиток — что-то вроде географической карты. Приблизил к глазам неровно, наспех вырванный из ученической тетрадки клетчатый листок, и поспешно начал читать.

«Паша, мне совсем поплохело, — писала Еленка. — Растёт температура, и в горле — как будто мышь скребётся. Всё время кажется, кто-то ходит рядом. Оглянусь — а там никого. А потом опять — тени, тихие шаги. Ну да ладно, речь не об этом. Жаль, что приходится рассказывать тебе что-то важное вот так, в письме, трусливо. Но другого выхода у меня нет. В общем, после того, как мы расстались, в моей жизни появился другой человек… Это странно: я совсем не желала с ним быть, не хотела его, не сохла по нему, — но более доброго мужика отродясь не встречала. Он — как грустный клоун. Не Юрий Никулин, а тот, другой, который на гармошке играет, помнишь? Он — уже не молод. И сперва, по его собственным словам, влюбился в Таньку, а уж потом — в меня. В наши дни это звучит паскудно, но ты не подумай — тут нет никакой грязи, когда лысеющий сладострастник усаживает малолетку на колени и гладит по попе. У этого человека умерла дочь — в больнице, от менингита, — и он, увидев Таньку, решил, что та очень на неё похожа. В общем, с женой он расстался ещё раньше, и дочь после этого только навещал — пару раз в неделю — до самой её смерти. Так что в случившемся нет его вины. Но виновность же не главное, главное — пустота. Я долго думала — и решилась её заполнить. Ты не поверишь, но до постельных сцен у нас так и не дошло. Наверное, я всё ещё не могу расквитаться с воспоминаниями о нас двоих. Любой другой мужик выставил бы меня за дверь после моих капризов на этот счёт, но этот — сказал, что будет ждать, пока я сама не надумаю. Когда я гостила в его доме — мы даже ночевали на разных кроватях. Нелепо, да? Но ты-то всё равно не поверишь. Зато я радовалась за Таньку. В этом доме — а он большой, загородный, с огромным садом — целая фазенда из кино о рабыне Изауре, — Танька — то вся в цветах ходила, то вся в малине. Этот человек — он довольно богат — подарил Таньке смешного вислоухого кошака и даже собственного забавного пони. Так что мы теперь учимся выездке, как жокеи.

Паша, я извиняюсь перед тобой, но не чувствую себя такой уж виноватой. Всё, что я сделала, я сделала ради Таньки, — и ради того человека, которого пожалела, а может, наоборот, которому испортила своей жалостью жизнь. Впрочем, и времени на раскаяния и расшаркивания — нет. Сейчас уже без сомнений: мы с Танькой больны. Если я заразилась от Таньки, и форма болезни у меня — та же, значит, вполне возможно, я буду в беспамятстве, когда ты вернёшься. Что с нами делать — решай сам. Если отправишь нас в карантин — наверное, это будет правильно. В конце концов, есть на свете и другие люди, и мы для них можем оказаться опасны. Нельзя же эгоизировать вечно. Но если ты решишь отыскать способ помочь нам как-то иначе, — тебе для этого понадобится время, а значит, надёжное укрытие. Езжай в подмосковный городок Икша, дальше ориентируйся по карте, которую я положила в конверт. Карта не очень детальная, поэтому я от руки там нарисовала дорогу, которая приведёт тебя к дому моего… любовника, если тебе так проще его называть. Его имя — Виктор. Я пыталась связаться с ним — сегодня с утра и вчера. Сообщить ему, что мы с Танькой можем приехать и будем, при этом, больны.

Мне не удалось. Не удалось дозвониться… а ещё я телеграмму отправляла — так нелепо. Я хотела подготовить его… Но — не вышло. И всё-таки, я уверена: он достаточно хорош, чтобы принять нас, даже если мы — такие, какими стали, — явимся «сюрпризом». На него можно положиться. У него можно найти убежище. Хотя бы и рассуждая по-медицински… У него — много места. Свободные комнаты, пристройки… Есть, куда упрятать нас, больных, от посторонних глаз. И чтоб других не заразили… Виктор не удивится, если нас привезёшь ты. Он знает о тебе. Это всё, что я хотела сказать. Добавила бы, что до сих пор тебя люблю, но это не то письмо, где уместны слёзы и сопли. Удачи. Надеюсь, ещё увидимся. Твоя я».