Сергей Черепанов - Утро нового года

• Название: Утро нового года
• Автор: Сергей Черепанов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Черепанов Сергей Иванович уроженец села Сугояк Красноармейского района Челябинской области. По профессии журналист. Начал печататься в разных изданиях с 1928 года как рассказчик.

Он — автор большой повести о деревне «Алая радуга» и книг уральских сказок «Лебедь-камень», «Снежный колос».

В повести «Утро нового года» раскрываются нравственные устои различных людей, связанных между собой совместной работой на заводе. Автор утверждает мысль о том, что хозяин своей судьбы — сам человек, что его счастье, его любовь, его труд — это плоды его самосознания, его веры в себя, его гражданского долга.

---

Корней выделил из них несколько человек, особенно примечательных и симпатичных ему каким-то изумительно светлым, взглядом на все окружающее и притягательной теплотой, чего ему всегда не хватало, что напрочь изгонялось из холодного двора Марфы Васильевны.

В той палате, где лежала Наташа Шерстнева, он подружился с Надей Чекалиной, девушкой-геологом, и навещавшим ее женихом Костей. Костя работал на строительстве прорабом участка, это он и написал тогда, после аврала, письмо в Косогорье, упрекая заводчан в нечестности. Наде лечили поврежденный позвоночник. В тайге, при переходе через увал, она упала с верховой лошади и оттуда, из глухомани, ее вывезли на вертолете.

Костя носил очки в толстой неуклюжей оправе, щурился, стеснялся, услужливо исполнял поручения для всех, кто лежал в палате вместе с его невестой, принося из магазинов компоты, шоколадки, курево, а то и принадлежности женского туалета. И виделось в его простоте и преданности что-то до такой степени человеческое, чему научиться нельзя, если не возникнет оно и не разовьется в самой глубине души.

За год терпеливого лежания в гипсовом корыте Надя выцвела, но не выключалась из обыденного потока жизни. Костя каждый день приносил ей газеты, журналы, рассказывал о стройке, советовался. В ожидании, когда он придет, Надя рисовала. Ее рисунки в карандаше: лесные поляны, горные цепи, полевые избушки, походные костры с таганками, улицы деревень и городов, где она прошла своими ногами или проехала, — поражали Корнея ясностью, устремленностью и романтикой, хотя он честно признался Наде в незнании графики и вообще всяких художеств. На первом листе альбома, как бы объясняя рисунки, Надя вывела чертежным почерком:

«Посмотри, как все прекрасно вокруг! И как просто все это прекрасное!»

По закоулкам, между собой, больные шептались, будто шансов на полное выздоровление у нее совсем мало. Пророчили неподвижность. А никто, впрочем, ничего не знал. Как-то подобралась к ней из соседней палаты Трифоновна, помимо основной болезни страдающая всезнайством и старушечьим любопытством.

— Ну, детушка моя, плоха ты становишься! — участливо зашептала она, наклонясь над изголовьем. — Ай-ай-ай!

— Что вам нужно? — встревожилась Надя.

— Все, детушка, под богом находимся, — продолжала шептать Трифоновна. — Захочет бог оставить в живых — пришлет архандела переписать тебя в иную книгу! Так что, моли бога, детушка, моли бога, прийди к нему с челом непокрытым, да простятся грехи твои…

— Уберите ее отсюда кто-нибудь, — попросила Надя, очень расстроенная.

Трифоновна надула губы, погрозила перстом.

— Неверящие…

— А чего это, тетенька, не ко времени разворковалась? — спросила Анна Михайловна, женщина уже пожилая, некрепкого склада. — Иди-ка, любезная!

Подхватила Трифоновну под бока и вывела, а в коридоре строго внушила:

— Не перестанешь ворковать — к врачу сведу и выпишут тебя, любезную!

Давление у Анны Михайловны поднималось выше двухсот, часто повторялись сердечные приступы, однако же держалась она бодро, боли переносила терпеливо, лишь печаль, что ли, какая-то постоянно была в ее лице.

Наташа более приметливая, чем Корней, построила догадку, будто все расстройство у Анны Михайловны из-за дочери.

Как многие женщины, Анна Михайловна выстояла у станка годы войны, потеряла на войне мужа, выполнила долг перед дочерью, поставила ее на ноги. Но что-то, по мнению Наташи, не ладилось между ними. Что? Она не бралась дальше судить.

Дочь Анны Михайловны не слишком баловала мать вниманием и заботой, как родственники других больных, и появилась здесь, когда Анна Михайловна уже перестала ее ждать. В палату не вошла, а вызвала мать в вестибюль.

— Пойди-ка, взгляни, девица очень красивая, — порекомендовала Наташа Корнею, приковыляв с костылем. — Просто удивительно. Такая редкость: пепельные волосы и сияющие глаза…

— Пепельные волосы и сияние двух звезд из глубины неба… я уже однажды видел, — вспомнив встречу на базаре, заулыбался Корней.

— Иди, полюбуйся!

— Ладно. От скуки, для развлечения, пожалуй, погляжу. Авось, за поглядение денег с меня не спросят…

Мать и дочь сидели в глубине вестибюля, рядом. На столике валялся скромный пакетик с вишней. Пакетик открылся и вишенки немного рассыпались.

Анна Михайловна покорно держала руки на коленях, как бы не смея прикоснуться к пышно цветущей дочери.

«Ну, конечно, она самая! — убедившись, невольно воскликнул Корней про себя. — Будущая супруга профессора. Одна такая особенная, на весь город».

Не торопясь, будто прогуливаясь, подошел ближе. Кавуся обернулась, окинула сияющими васильками-звездами всю его помятую больничную фигуру, не задерживая взгляда, и лениво, устало спросила мать: долго ли она тут пробудет? скоро ли выпишется? Анна Михайловна, по-видимому, стесняясь присутствия постороннего, что-то ответила шепотом. Корней взял со стола потрепанный, зачитанный до лохмотьев журнал и, уходя, еще раз заинтересованно оглядел Кавусю. И усмехнулся, вспомнив, как уверенно говорила Марфа Васильевна: «Вот на ней и женю!».

— Моя старая знакомая, — шутливо доложил он Наташе, возвратившись в палату. — Но ее просватают за академика.

Цену Кавусе он снова повысил.

Наташа не поверила и шлепнула его по руке.

Между ней и Корнеем за те дни, что они пробыли вместе в больнице и не без участия Мишки Гнездина, установилась откровенная дружба. Корней честно рассказал ей, как нелепо и глупо кончилась любовь к Тоне Земцовой. Наташа понимала его, и все его мытарства, и всю скверноту его жизни, так как и ей самой было не слишком-то сладко. Дома — отец. На работе — Артынов.

— А что для тебя Артынов? — спросил Корней недоуменно. — Только начальник. Он сам по себе. Ты сама по себе.

— Если бы так… — почти горестно сказала Наташа. — Артынов опутал папу. И если все это вскроется…

В коридоре тускло светился ночник. В комнате отдыха до отбоя выздоравливающие стучали костяшками домино. По ковровой дорожке взад и вперед, по-кошачьи, бродила Трифоновна. Анна Михайловна, проводив дочь, мучительно хватала воздух ртом, задыхаясь от нового сердечного приступа.

— Артынов опутал папу, — повторила Наташа с озлоблением, какого Корней у нее никогда не замечал. — Ты же знаешь папу, он тихий, доверчивый. К нему на шею любой тип сядет. И, конечно, только из-за своей слабости папа и доверился Артынову, вплоть до того, что оставлял ему для ночных смен подписанные, но не заполненные бланки контрольных талонов. Какой хочешь сорт, тот и ставь в талон на качество отгруженного кирпича. А где у Артынова совесть?

— Ты слыхала, что Артынов уже погорел?

— Михаил вроде рассказывал. Я не очень разобралась.

— Артынов уже не царь и не бог, и не правая рука. Хотя по-прежнему наглец. Себя посадить кое-куда он не даст. У него все предусмотрено. Но уж зато твой батя, в случае чего, сухим не выйдет.

— Я этого и боюсь, — поежилась Наташа. — Если все же поймают Артынова на обмане, на махинациях, то он свалит на папу. Проклятый он человек, этот Артынов. Ведь он и меня тоже пытался опутать. Если выходил из обжига большой брак, Артынов велел его не показывать, а намеренно уменьшать, вроде в обжиговые камеры было посажено сырца меньше нормы. В конце месяца, когда к плану кирпича не хватало, план срывался, он требовал, чтобы я записывала в журнал учета выгрузки совсем не то, как на самом деле выгружали, а больше, сколько надо до ста процентов. Камеры стояли пустыми, а он принуждал показывать будто из них тоже шла выгрузка. Ведь это же преступление! Я отказывалась. А один раз он подсунул мне сто рублей в подарок. Я бросила их ему на стол. И сказала: все равно не послушаюсь, буду записывать в журнал учета только правду. Но Артынов, когда я уходила со смены, исправлял мои записи. Мои цифры зачеркивал и ставил свои, а меня предупредил: выгонит! Но уж я, хоть тихая и не очень-то смелая, как папа, все же не стерпела. Ты знаешь, Корней, что я придумала? Все те журналы, в которых Артынов черкался и колдовал, я заново переписала. По ночам сидела, тайком… — добавила Наташа гордо.

Корней недоверчиво мотнул головой.

— А какие же документы уничтожил Артынов? Я от Яшки Кравчука слыхал, будто журналы учета обжига и выгрузки за все прошлые месяцы Артынов успел уничтожить, — отдал их кому-то на раскурку. — И добавил, имея в виду кражу в бухгалтерии: — Грязные следы за собой прибрал…

— Он, наверно, уничтожил те, переписанные, — утвердительно произнесла Наташа. — А подлинники у меня, я их спрятала. Я тогда сказала себе: позор приму, но Артынова выведу на чистую воду! Он все же догадался, что я журналы подменила, почуял носом жареное, но я сочинила, будто залила их чернилами, а неряшества не люблю и, дескать, после переписки бросила их в огонь. Он обругал меня, замахнулся ударить, а не ударил и не выгнал, но взял на подозрение и стал следить за каждым моим шагом. Я уже совсем было собралась отнести подлинники куда следует, будь что будет, да очень за папу испугалась, и как раз в это же время из-за Михаила пришлось волноваться…