Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

— Поймите: это же люди, они любят друг друга, они умирают от любви! — уверял меня Саша, глядя на меня своими большими зеленоватыми глазами, какие иногда встречаются у армян.

— Нет, Саша, нет! Как только ты кладешь откинувшуюся фигурку Мирей на руки Винсента, так тут же вдруг это движение переходит в залихватское па аргентинского танго.

Саша рассматривает рисунок — на нем Мирей с полуобнаженной грудью, с полузакрытыми глазами перегнулась на руке Винсента, который смотрит на нее взглядом, полным любви и даже страсти.

— Да, похоже на танго, — улыбаясь, говорит Саша и озадаченно почесывает затылок.

И снова начинаются поиски. А сущность-то вся в простой схеме, и если пойти за этой ниточкой схемы, то она приведет к следующему: двое любят друг друга, она — богатая невеста, он — нищий корзинщик. Забавляя ее, он рассказывает о чудесах, творящихся в храме святых Марий, покровительниц пастухов и моряков, и советует в случае какой-нибудь беды идти к собору святых Марий и просить помощи — они помогут. Отец — против свадьбы с бедняком, она в отчаянье идет к собору просить чуда. Дорогой — солнечный удар, она достигает собора и на паперти умирает. Значит, основное — это собор, под защиту которого стремилась любовь Мирей. К чему же привело ее это стремление? К гибели. Все. Точка.

И Саша сделал рисунок. Он изобразил колокольню Сент-Мари-де-ля-Мер с тремя арками, где висят колокола, а под ней, внизу страницы, две маленькие фигурки: горизонтально лежащую мертвую Мирей, и вертикально — фигурку Винсента, стоящего на коленях над ней. Это было трагично, чисто и точно.

И сколько бы ни пытался поэт Мистраль убедить читателя, что Мирей — это девственная мученица, страдалица и святая, в самой его поэме, насыщенной красотой земной жизни и трагедией потери этой красоты, Мирей является просто девушкой, прекрасным земным существом, приносящим свою жизнь в жертву жестокой идее совершенства бесплотного духа, выраженного в этих беспощадно суровых линиях колокольни святых Марий.

К концу августа мной были закончены две последние песни, Саша Адабашьян закончил двенадцать рисунков, и уже лежала большая стопа манускрипта, 320 страниц, переписанных от руки, 6300 строк перевода поэмы «Мирей».

— Какую же нам сделать папку? — в тревоге спрашивал Саша, глядя на рукопись.

Опять думали, гадали, дошли до того, что надо переплести манускрипт в папку, отделанную берестой. Но выход нашелся внезапно. В доме на Николиной Горе лежит на столе скатерть из сурового полотна, на которой расписываются гости, многие из них любили что-нибудь нарисовать. Вот эти автографы я вышивала цветной гладью, и все это пестрое прихотливое узорочье навело меня на мысль вышить папку.

Я взяла кусок полотна, нарисовала двух стилизованных голубков, сидящих на лозах и отвернувших друг от друга головки, за шеи этим голубкам я зацепила большую букву «М», а кругом разбросала замысловатые сказочные русские цветки. Все это я вышила цветными нитками в теплых тонах, голуби переливались оттенками красного, буква была массивной, черной, корешок вышила я барбарисовыми ветками с ягодками, цветки — фантастически пестрыми. Три дня я провела за работой, затем в переплетной мастерской мне изготовили из этого полотна папку, обтянули ее изнутри красным ластиком, просверлили отверстия в рукописи, переложили ее Сашиными рисунками, под каждый был подложен кусок красного тонкого картона, и все это вложенное в папку было крепко связано красным шелковым шнурком.

Манускрипт получился на редкость оригинальным и красивым. Он выглядел средневековой рукописью.

К тому времени в секретариат Союза писателей пришло на мое имя приглашение приехать в Прованс, на церемонию вручения арлезианскому музею Арлатен перевода поэмы Мистраля «Мирей». Оно было отправлено советским послом с его личной просьбой оформить мой отъезд из Москвы в начале сентября. И 12 сентября я вылетела в Париж с драгоценной папкой в чемодане…

Все, что следовало потом, теперь кажется мне сказочным сном… Я остановилась, как всегда, у моей подруги Жюльетты Кюниссе-Карно, той самой, с которой мы когда-то отыскивали в Бургундии памятник Верцингеториксу. Жюльетта была в курсе всех моих провансальских дел и принимала горячее участие в приготовлениях к событию. Церемония должна была состояться 26 сентября в городе Арле, в музее Арлатен.

Дни в Париже стояли на редкость теплые и яркие, словно осень спешила вознаградить парижан за холодное, дождливое лето.

— Мы приняли на себя все дожди, которые предназначались для вас, москвичей, — шутили парижане, — у вас была засуха, а у нас гнилое лето.

В первый раз за все мои поездки в Париж мне захотелось «ничего не делать». Париж с бронзовой листвой на фоне серого камня, с интимными набережными, меж которых колышутся на темной воде отраженья кучерявых облаков, Париж с его удивительными тихими, узкими улочками, вдруг выбегающими на шумный, суетливый проспект, с его бистро, где в любое время дня и ночи тут же, прямо на улице, сидят за столиками какие-то лениво поглядывающие на вас люди и тянут из рюмок аперитив, этот Париж заманивал меня с утра в дальние кварталы Марэ или на горки Монмартра, или же я шагала, минуя многочисленные мосты, по набережным от Эйфелевой башни до собора Парижской Богоматери.

Я ходила пешком, вбирая впечатления, наслаждаясь тем, что никто меня не ждал и не звал, можно было забрести в кафе и, сев на виду у прохожих, прожевать наскоро длинный хрустящий бутерброд с ломтем свежей ветчины и выпить чашку кофе, а потом, отдохнув, пойти в Лувр, чтобы посмотреть с детства знакомые шедевры, выйти к арке Карузель, и усесться среди дивных статуй Майоля, и смотреть, как по гравию дорожек прыгают стайкой воробьи, вспархивая при приближении чьих-то человеческих ног…

Вечерами мы с Жюльеттой ходили в кино. В этот сезон хороших фильмов было мало, кроме «Рима» Феллини да «Механического апельсина» англичанина Кубрика, нечем было восхититься. С громадных реклам на вас устремлялись револьверные дула, падали простреленные жертвы, переворачивались вверх колесами автомобили, или же вам улыбались голые девушки, исступленно переплетались обнаженные тела, — секс и преступления владели искусством кинематографа. И часто, не досмотрев фильма, мы уходили с Жюльеттой бродить по вечернему Парижу.

Не лучше обстояло дело и с театром. Только одна пьеса заинтересовала меня — «Директор оперы» Ануйя. Я с удовольствием посмотрела этот спектакль в Театре комедии Елисейских Полей. Пьеса эта, острая, о конфликтах, происходящих в современной французской семье, была разыграна хорошими актерами, и в исполнителе главного персонажа — директора — я узнала Поля Мерисса, старого актера, когда-то игравшего с Эдит Пиаф в пьесе Кокто «Равнодушный красавец».

Я почти ни с кем не виделась в этот приезд, и единственно, с кем бы мне хотелось встретиться, это с Никой, который в это время ждал меня в Провансе.

И вдруг как-то утром у Жюльетты зазвонил телефон, я подошла.

— Наташа? Здравствуй, говорит Ника…

Я обрадовалась:

— Ника! Откуда ты звонишь?

— Приехал из Прованса. Дело в том, Наташа… что я женился… Приходите к нам сегодня ужинать с Жюльеттой.

Ника женат! Чудеса! Мы, понятно, в тот же вечер отправились к нему в Латинский квартал, на Рю Даггер. И то, что мы увидели, было поистине еще одним Никиным фортелем.

Жена оказалась француженкой финского происхождения, и звали ее Снефрид, то есть Снегурочка. Нас встретила художница-блондинка в длинном, узком платье цвета увядшей розы, с цепочкой, обвивающей ее узкие бедра, в сандалиях, с сигаретой в зубах. Белокурые длинные волосы ее по-модному были разметаны по плечам, а лицо, чертами легкое, мягкое, со щелками голубых глаз, хранило постоянную приветливую улыбку.

Жили они на типичных парижских задворках, между какими-то сарайчиками, складами, и деревянная лестница, крутая, как пожарная, привела нас в ателье к Снефрид. Оно помещалось на втором этаже с антресолями внутри. Все вокруг было завалено ее рисунками, книжками, тут же стоял печатный станок, на котором она печатала эстампы. По соседству были газовая плита, умывальник, какие-то неказистые табуретки и столы, на стенках на гвоздях висела кухонная посуда, а в наклонную раму верхнего освещения сквозь непротертые стекла пробивался свет полной луны. На антресолях была, видимо, их спальня. Маленькие котенок и щенок дополняли эту картину, возясь у наших ног и цепляясь за чулки.

Ника был счастлив:

— Ты понимаешь, я купил по дешевке небольшой грузовик! И мы со Снефрид устроили в нем жилье. У нас там постели, шкапик, столик, все очень удобно, и теперь мы путешествуем без гостиниц, спим в грузовичке, с нами кот, пес и сынок Снефрид, которому шесть лет, — это чудный мальчик, и сейчас он у ее родителей.