Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

• Название: Дождь: рассказы
• Автор: Артуро Пьетри
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1988

Книгу «Дождь» составляют рассказы разных лет известного венесуэльского прозаика Артуро Услара Пьетри. Разнообразные по тематике рассказы сборника воспроизводят национальную действительность (современную и историческую), пропущенную сквозь сознание персонажей, представляющих самые различные слои общества.

---

— Вот этот знает.

Теперь женщина обращалась ко мне. Она вошла в комнату, села на свободную кровать. Положила ногу на ногу, платье вздернулось выше колен. Я не мог удержаться — смотрел на ее ноги. Белая кожа, нежная. И я подумал: какая страшная разница, вот эта, живая, молодая кожа и та, мертвая, старая. Я вспомнил своих приятельниц. Я видел их стройные ноги на пляже, видел груди в глубоком вырезе праздничного платья. Женщина откинулась назад, оперлась на локти, я смотрел на изгиб ее тела, на полные бедра, высокую грудь, на бесцветные волосы. Она искоса глянула на меня. Взгляд был презрительный.

— Что случилось с Симеоном?

Она тоже говорила с иностранным акцентом. Картавое «р», неуверенная интонация. И вдруг я подумал: Симеон Каламарис любил эту женщину. Он смотрел на нее, полный желания. В этом жалком домишке, в нищей дыре женщина эта представала перед ним в сиянии своей наготы. Прекрасная, как царица Савская. Женская нагота способна осветить любую, самую убогую каморку. И глаза Симеона Каламариса загорались. У него сохло в горле, слегка дрожащими руками он гладил ее теплую, нежную кожу.

И жесткие, горькие его губы искали ее рот, смеющийся и цветущий.

Хозяйка, видимо, заметила что-то на моем лице и благоразумно ретировалась.

Я сел рядом с женщиной. Против нас на другой койке и на полу лежала одежда Симеона Каламариса.

Я сказал, что Симеон уже несколько дней назад просил меня зайти в пансион и заплатить по счету; задержка случилась по моей вине. Он уехал. Не очень далеко. И наверное, скоро вернется.

— А мне он ничего не просил передать?

Я не знал, что ответить. Что мог сказать Симеон перед отъездом мне, своему молодому другу? Попросил зайти в пансион и заплатить, взять его вещи и поберечь до его возвращения. Но может быть, он сказал бы: «Ты там встретишь одну женщину, она, наверное, спросит обо мне. Между нами ничего такого не было, но она всегда хорошо ко мне относилась. И мы славно проводили время вместе. Передай ей привет, а больше ничего не говори».

— Как тебя зовут?

— Мадо.

— Ты француженка?

— Да. Он про меня вспоминал?

Да, он говорил про Мадо. Часто ее вспоминал. Сидит, бывало, за кружкой пива да вдруг и начнет рассказывать. С любовью вспоминал о Мадо, с нежностью. Говорил, как хорошо вам всегда было вместе. Я искоса посматривал на Мадо, она радостно улыбалась. Долго я говорил так.

— Как странно.

— Что странно?

— Что он так много рассказывал обо мне. А со мной был всегда такой молчаливый. Мне как раз его молчаливость больше всего и нравилась. Видно, что многое мог бы сказать, а не говорит. Я даже иногда на него сердилась за это.

Я улыбнулся:

— Но ведь он был хороший?

— Конечно, хороший.

Она заметила вдруг, что мы говорим о нем «был», как о покойнике.

— Почему ты говоришь про него «был»? — спросила она.

— Потому что он уже не вернется. Тебе жаль, что он не вернется?

Мне надо было понять ее, чтобы найти Симеона. Что-то от него живого осталось в ней, какие-то обрывки. Симеон еще жил в ее памяти.

— А тебе зачем это знать?

Я настаивал:

— За что он тебе нравился?

Женщина смотрела на меня с любопытством, потом улыбнулась.

— За многое.

— Скажи за что.

— Не могу я тебе все рассказывать.

Но я не унимался, я продолжал лихорадочно расспрашивать.

— Скажи хоть что-нибудь.

— Мы говорили по-французски.

Так, значит, Симеон Каламарис говорил и по-французски. Для чего нужен ему французский или, вернее, был нужен? Чтобы эта женщина, знавшая так много мужчин, помнила его. Они разговаривали по-французски здесь, в пансионе, вот в этой каморке. Симеон говорил по-французски с обнаженной женщиной.

Я поднялся с койки, подошел к тумбочке, где лежала икона и фотография в овальной серебряной рамке. Протянул женщине. Кому же еще мог завещать их Симеон в свой последний час?

Я снова сел рядом с ней. В каморке стемнело, за дверью слышались голоса — начали возвращаться жильцы. Громкие голоса, грубый смех.

— Это мне?

Я кивнул.

— Он велел отдать это мне?

Я снова кивнул.

Женщина смотрела то на икону, то на фотографию, потом повернулась ко мне, в глазах ее светилась благодарность, даже восторг.

— Очень мило с его стороны. Очень мило. И с твоей стороны тоже мило, что ты пришел передать мне эти вещи.

Она смотрела мне в лицо, не отводя глаз; я смутился. Темнота густела, сближала нас.

— Поцелуй меня. Не хочешь?

Я стал целовать ее шею, щеки, глаза, наконец, поцеловал в губы. В жаждущие губы. Я неловко сбросил пиджак на пол, обнял ее, развязал галстук, сорвал с себя рубашку. Мы летели, обнявшись, с высоты в бездонную пропасть. Руки мои скользили по ее телу. Мы не могли больше говорить обычными словами, из груди вырывались лишь стоны, вздохи, какие-то возгласы.

Я погружался в детский сон, темноту населяли тени, и все-таки в ней горел огонь без пламени. Я жадно искал. Вместе с одеждой упали, провалились куда-то и время, и жалкий пансион. Я погружался в глубины, в долины. Открывались податливые врата, я спускался по влажным переходам, и страшные чудища встречали меня. Я видел тех, кто еще не рожден, видел жилища птенцов, рты зародышей. То проваливался в глубокий колодец, то взбирался на холм. Пасти и клювы терзали мое тело. Морды, жирные губы, зобы, челюсти, гребни… И — огромный готовый кинуться коршун в красных отблесках на черных перьях. А я все спускался без конца, без отдыха, все искал — чего? кого? Я встал, стал собирать в темноте свою одежду. Она смешалась с одеждой Симеона Каламариса. Рукава моего пиджака легли на плечи его свитера. Моя рубашка — рядом с его брюками, будто стоящими на коленях. Я вырывался от него, я прощался с ним.

— Еще придешь? — спросила женщина. Я не отвечал, я был уже далеко. Открыл дверь и тотчас оказался посреди гомонящей толпы жильцов.

Войдя в дом, я сразу столкнулся с отцом. Услышав, как я открываю дверь, он выскочил навстречу, можно было подумать, что он специально дожидался меня.

— Это в какое же ты время возвращаешься домой? С утра не показывался, и так все последние дни. Что происходит?

Прежде такой прием испугал бы меня, но теперь, не знаю почему, я не чувствовал ни малейшего страха. Я мог ответить отцу холодно, почти равнодушно. Мог даже и совсем не отвечать.

И мог сказать то, что сказал:

— Ничего не происходит.

Отец не ожидал такого ответа. Он удивился, растерялся. — Как это «ничего»? — Голос отца стал жестким, резким. — Как «ничего»? Дома тебя нет, а на занятиях ты тоже не был. Думаешь, мне это неизвестно? Вот уже несколько дней ты не являешься на занятия. Я узнавал в университете.

— Я мог бы пойти, но не пошел.

— И почему же ты не пошел?

— Были другие дела.

Отец испепелял меня гневным взглядом, но я сохранял полнейшее спокойствие. Раньше этот взгляд пугал меня, а теперь нет. Я слушал отца рассеянно, откуда-то вдруг всплыла неясная мысль, то ли я вычитал ее бог весть где и когда, то ли сам придумал. Сыновья уходят на войну мальчишками, а возвращаются мужчинами. И говорят с отцами на равных, а то и как старшие. И юноша, что ушел в море на поиски приключений, вернулся в родной дом через несколько месяцев, но кажется, что годы и годы пролетели над его головой. Недаром во всех мираклях, изображавших воскресение, умерший подростком воскресал стариком.

Отец изменил тон, заговорил мягко, примирительно: — Может быть, с тобой происходит то же, что со многими студентами-медиками. Когда человеку впервые приходится стать за секционный стол — это страшный шок. Многие испытывают постоянное чувство отвращения. Не в силах даже есть.

Проще всего было бы сказать, что да, что именно это со мной и случилось, но, как ни странно, я упорно не желал прибегать к каким бы то ни было отговоркам.

— Нет, не в том дело. Тут совсем другое. Много всякого.

Отец настроился на доверительный разговор, он как будто уже начался.

— Чего же, сынок?

— Много чего. Всякое.

Тут отцу пришло в голову, что я попал в дурную компанию.

— Прежде ты таким не был. Кто-то тебя с толку сбивает. С кем ты водишься последнее время?

Я молчал, улыбаясь.

— С кем?

Что ж, скажу ему правду, хотя бы в той мере, в какой ее можно сказать и воспринять.

— С Симеоном Каламарисом.

— Кто такой?

Теперь еще труднее говорить правду, как найти слова, понятные отцу?

— Человек.

— Не сомневаюсь.

— Почему ты не сомневаешься? Возможно, он был человеком прежде, а теперь уже не человек.

Отец снова вышел из себя:

— Будь любезен, говори яснее. Кто он такой и почему я его не знаю?

— По правде говоря, я его тоже мало знаю, но в последнее время многому от него научился.

— А где он учится?

— Он уже не учится. Не знаю, учился он или нет, но выучился многому.