Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

• Название: Судьба Алексея Ялового
• Автор: Лев Якименко
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Мужество, нравственная чистота, вера в добро, активное неприятие зла, напряженная духовная жизнь характеризуют героя этой книги Алексея Ялового. Его судьба — одно из свидетельств того поколения, которое осознало себя исторически на фронтах Великой Отечественной войны.

---

— Вы спросите его, товарищ командир, когда Гитлер капут? — Павлов, ткнув дымящейся самокруткой в направлении Винклера, даже привстал от внимания.

— Верите ли вы в победу Гитлера? — спросил Виктор.

Мы все спрашивали тогда пленных, верят ли они в победу Гитлера.

— Я бы хотел обратить ваше внимание только на один факт, — сказал Винклер, глядя куда-то в сторону, мимо Виктора. — Гитлер еще ни разу не ошибся в своих предположениях и расчетах. Мы вернули без крови Судетскую область, присоединили Австрию. Польша была разбита мгновенно, Франция покорена по расписанию. Ей помогала Англия. А вы согласитесь, что это самые крупные европейские державы.

— В России, видно, не получается по расписанию.

— Россия трудная страна.

На сумрачном, настороженном лице Винклера мелькнуло что-то похожее на улыбку. И нельзя было понять, что означала эта улыбка. Или простое признание факта, или уверенность в том, что, как бы трудно ни было, Россия разделит участь Польши и Франции. Хотелось бы вам этого или не хотелось.

Виктор поглядел, поглядел на немца, качнул головой. В построжавшей тишине спросил, с какого времени Винклер на Восточном фронте.

Винклер еще не закончил ответа, а Виктор начал медленно приподниматься, словно двигала им внезапно хлынувшая, неистовая, с трудом сдерживаемая сила…

— Выходит, вы участвовали… по крайней мере, могли… должны были участвовать в поджогах деревень, в угоне… в расправе над мирными жителями, — сказал он. — Что они вам?.. Это мой последний вопрос. Объясните, как можно убивать детей, сжигать дома с живыми людьми… Это как понять… Это можно по-человечески понять?.. Объясните вы нам, образованный немец!..

Виктор вцепился руками в край стола, пальцы его рук побелели. Мне показалось, он опрокинет стол и…

— Нет!.. Нет!.. — вскрикнул Винклер, тоже приподнимаясь и подаваясь вперед. Глаза его — бессмысленные голубоватые стекляшки — слепо уставились на Виктора. — Нет!.. Нет!.. — почти простонал он. — Это специальные части. Выделялись специальные части, которые соответствующим образом оснащались, их задача состояла в том, чтобы…

— Встать! — заорал Кузьма.

В избе стоял Борис Варавва. В заснеженной шапке с опущенными ушами, похожей на шлем, во всей пригнанной амуниции своей, словно Марс, грозный и непримиримый бог войны. Холодное бешенство металось в его глазах.

Подскочивший Винклер, едва увидев его, замер по стойке «смирно», отставив локти.

Твердо печатая шаг, Борис подошел к столу.

— Карту!

Едва мы разбросали на столе карту-двухверстку, он начал спрашивать Винклера:

— Где пушки? Сколько? Минометы?

— Ну! — грозно прикрикнул он на запнувшегося Винклера. И Винклер, склоняясь перед этой властной сокрушающей силой, длинным грязным ногтем начал показывать расположение боевых точек. «Известных мне», — сказал он, словно оправдываясь.

Минут через десять с Кузьмой Федоровым и донесением Борис отправил Винклера в штаб батальона.

— Кисель вы, а не вояки! — сказал он с жестоким презрением. И так же внезапно исчез, как и появился.

— He-неправ он, Борис, — сказал Виктор, даже запинаясь от волнения. — Ну, допустим, этот — фашист. А остальные как?.. А те, кто ошиблись… Ведь с такими придется строить новую Германию. Их понять надо. Нащупать дорогу к их чувству и разуму…

Разговор, который мог состояться в феврале 1942 года.

— Ты идеалист, Виктор. Ты веришь, что из фашиста можно сделать человека? И мы будем брататься с ним, жать ему руку, и он будет просто бывший солдат, обманутый Гитлером… Может, он даже будет проклинать Гитлера, этого проклятого Гитлера, который доставил столько страданий Германии. И никто ему не напомнит о войне и не спросит, что он, Винклер, сам делал в России? И он кругом и во всем будет прав? Он станет магистром, доктором и, может, даже профессором. И ты однажды встретишься с ним в Мюнхене или Дюссельдорфе. Или я не знаю, где еще. Он будет в визитке, в начищенных ботинках, воспитанный, сдержанный, учтивый. И он будет твой хозяин, а ты будешь его гостем. И вы должны будете поднять бокалы и выпить… За что ты с ним выпьешь, Виктор?.. И что ты ему скажешь?

— Эк, куда хватил! Тут не знаешь, что с тобой через пять минут случится, а ты вон куда! Об этом сейчас и подумать невозможно. Это немыслимо! Я их… Пока я живой… Пока у меня оружие в руках…

…Но, подумав, вот что я тебе скажу. Может, наверное, случится и такое. Я историк и хорошо знаю, что после войны и победители и побежденные садятся в конце концов за один стол. Но тогда, в те времена, о которых ты говоришь, и мир будет другим, и люди, наверное, изменятся.

Если бы я знал, что через двадцать лет я, а не Виктор, окажусь в Мюнхене, в том самом доме, где начинал Гитлер!.. Сначала кажется, что ты попал на переполненный вокзал: так шумно, многолюдно, накурено. Сизая пелена дыма, смешиваясь с влажным пивным духом, тяжело повисает в зале. На полу лужицы, выплескиваясь из кружек, пиво пятнает длинные столы. Посетители: одни в пальто, другие и пиджаки расстегнули, освободив круглые животики, постукивают большими кружками по грубым, крепким столам: «Prosit!»

Когда узнали, что мы русские, от ближайших столов потянулись к нам. Пятидесятилетний детина, распаренный, красный, с белой щетиной бровей, крикнул, растягивая в улыбке длинный красный рот: «Карошо!» И еще по-немецки, что у него осталась женщина в Минске. И, схватившись руками за голову, качнулся, показывая, как он скорбит об этом и как ему тяжело забыть ее.

Другой, с залысинами, сладко прижмуривая глазки, хмельным высоким голосом завопил из угла: «Матка, дай курка!» Щелкнул языком, захохотал, приветливо поднял кружку: «Ваше сдровье!»

Третий, в форме трамвайного кондуктора, тощий, с длинным носом, надрывался, стараясь привлечь к себе внимание и преодолеть шум: «Плен, плен, рус плен!»

— Давай, давай! — вдруг ошалело крикнул он и расплылся в улыбке, будто вспомнил что-то необычайно приятное.

Странно вели они себя! Как будто вспоминали туристскую поездку, которая была так давно, что многое уже и позабылось, а остались лишь обрывки воспоминаний, отдельные слова.

Время ли завершило давний спор? Или они стали другими, эти приветливые бюргеры, радующиеся тому, что они выжили, уцелели?

Или найдутся среди них и такие: дай ему в руки автомат, и он снова пойдет по русским деревням и уже всерьез нахолодавшим металлическим голосом пролает: «Матка! Млеко! Яйка!»

…Все не могу я забыть молодого парня в черном пуловере. Он в ресторане пил маленькими рюмками коньяк, оркестр наигрывал солдатские песенки, он подпевал, поднимал глаза в заснеженную оконную муть, и взгляд его долго блуждал в далеких пространствах. Что виделось ему там? О каких походах мечтал он?

Но тогда, в феврале 1942 года, я сказал Виктору:

— Ни черта не выйдет из твоего Винклера. Рот у него какой-то мокрый… И губы все время облизывал. Скотина он, по-моему. Такой убьет и не оглянется.

— Ох-хо-хо, — покряхтел Павлов по-стариковски раздумчиво, покачал головой. И непонятно было, на чьей он стороне.

— Я не об одном Винклере… — устало сказал Виктор. — Я вот о чем думаю. Низменные желания или побуждения уничтожают человека. Но если эти побуждения становятся официальной государственной политикой, что же происходит тогда с народом, нацией? Вот что я хочу понять…

— Все это муть, братцы! — Иван широко зевнул, потянулся. — Думай не думай, а знай одно: чуть оплошаешь, такой Винклер вмиг тебя на тот свет спровадит. Тут, знаешь, кто кого… Вот тебе и вся философия на войне… Эх, отоспаться бы…

Кажется, на третий день я увидел Винклера. Подтянув ноги, закрыв голову руками, он лежал в лощине, невдалеке от засыпанного снегом куста орешника. Уже без шинели и без сапог.

Кто повинен был в его смерти? Трудно было ответить на этот вопрос. Да и кого тогда занимали такие вопросы.

Минут через десять после того, как вышли они с Кузьмой, начался налет немецких бомбардировщиков. Скорее всего, Винклер испугался самолетов и побежал в кустарник. И тут его или свой же летчик подсек из пулемета, или Кузьма резанул из автомата.

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Мне казалось, я только уснул, дежурил на наблюдательном пункте, сменился перед рассветом, снял побыстрее задубевшие валенки, забрался на печь чуть теплую, уже выстыла, а как ей удержать тепло — в окнах стекол целых почти нет, подушками, тряпками позатыкали, по избе ветер гуляет, — натянул шинель, печь поплыла, закружилась в сладкой освобождающей мгле, и тут что-то рвануло, толкнуло раз, другой, и я трудно, мучительно начал просыпаться.

Близкие, мгновенно следующие друг за другом разрывы встряхивали дом, скрипели бревна, из щелей в потолке — разошлись доски — сыпалась какая-то труха, в целых стеклах окон то с одной, то с другой стороны слепяще взблескивало, и содрогалась, стонала взметываемая вверх земля.