Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

И вдруг я вижу, что над одним из кустов, над спуском в овраг появляется человеческая голова: появляется, прячется и опять появляется. Кто бы это, не кашевар ли, — и я навожу на куст бинокль. Ба! да это наш Капельдудка, полковой капельмейстер. Зачем его сюда принесло? Но я не успеваю остановить мысль на этом: с правого фланга роты, прыгая из окопчика в окопчик, перекидываются грозные слова:

— Приготовиться к атаке!.. через пять минут!.. Атаке!.. приготовиться!..

Допрыгнуло до меня, перескочило через — я поднялся во весь рост и закричал:

— Третий взвод, приготовиться к атаке! — и несется дальше, уже вне пределов нашей роты, затихая, приглушаясь:

— Приготовиться… атаке… пять минут… приготовиться…

На моих часиках-браслете — без четырех минут двенадцать. Я рывком подтягиваю ремень, ослабевший на отощавшем животе пол тяжестью кобуры с револьвером и бинокля. Зазвенело, залязгало в окопах справа и слева от меня — это мои гренадеры закрепляют на себе снаряжение. Мой сосед справа, бородатый, запасный, быстро закрестился и шепчет молитву.

Дальнейшее невозможно рассказать протокольно — память сохранила лишь отдельные моменты, но они — как одиночные мощные удары по сознанию неким наотмашь бьющим молотом.

Из-за кустов, на линии спуска в овраг, вылезает солдат, опоясанный через плечо медной трубой-геликоном. За ним выбегают другие солдаты с трубной медью у ртов. Перед ними появляется Капельдудка. Он поднял руку, рванул ею книзу, и трубы рявкнули Фанагорийским маршем. Но слева от нас — там первый батальон — уже запели: «Спаси, Господи, люди Твоя»; гренадеры этого батальона уже над окопами, уже вышли из них. Тотчас же справа от себя — значит, я верчу головой, нервничаю — вижу на бруствере своего ротного, штабс-капитана Орешина. Правая рука его вытянута вверх, в ней обнаженная шашка.

Я тоже на бруствере, я уже за ним, я иду, почти бегу. В душе ужас; я вытащил браунинг из кобуры, но не могу поднять выше — ременный шнур запутался за что-то в снаряжении: я, идущий на врага, безоружен, потому что свою дрянную шашку я оставил в обозе. Я рву шнур раз, рву два, но крепкий ремень не поддается, держит и — наконец-то! — лопается лишь на третьем рывке, и я, большим пальцем переводя предохранитель с «сюр» на «фэ», ликуя, кричу во весь голос:

— Ко мне!.. Сближаться ко мне, гренадеры!

Но взвод и так уж образовал «кулак» около меня. Визжат, вопят, рвут душу медные трубы позади нас; «бу-бу-бу!» — гукает геликон. Мяукают разрывами шрапнели, проносящиеся над нашими головами.

— Уррра!..

Мы над австрийскими окопами. Люди в серо-синих шинелях стоят в них на коленях, протягивая к нам безоружные руки. Мы проносимся через них, мы несемся к кустам, оказавшимся за окопами. Из кустов выскакивают люди. Их не больше роты. Часть тотчас же поворачивает назад и опять скрывается в кустах, но десятка три продолжают движение на нас. Впереди их высокий человек на тонких ногах. Он не бежит, но идет огромными шагами. В его руке большой черный пистолет. Австрийский офицер стреляет.

Я спотыкаюсь и падаю, упав же, переворачиваюсь на спину и вижу, что на меня надвигаются люди с медными трубами у ртов. Огромный солдат, опоясанный геликоном, дует в мундштук своего инструмента, кругло раздувая щеки. Он едва не наступает на меня; помню его скошенный на меня строгий правый глаз. Но ни музыки и вообще никаких звуков я не слышу. Потом — беспамятство.

Сознание возвращается всё усиливающимся ощущением боли в левой ноге. Болят все ее кости, от берцовой до каждой кос точки в ступне. И снова — провал.

Потом:

— Ваше благородие, выпейте, глотните!

Чувствую, как холодная вода льется мне по подбородку. Делаю несколько глотков, узнаю вкус холодного чая, открываю глаза и окончательно прихожу в себя. Мутно-серое, в темных полосах надо мной — это небо. Закрываю глаза, вдумываюсь в то, что произошло. Понимаю: ранен. Той страшной боли в ноге уже нет, боль другая — тупая, как бы привычная. Снова открываю глаза. Вправо от меня чье-то лицо, одна его половина раздута и окровавлена. На этой половине лица глаза не видно: закрыт опухолью, другой же смотрит на меня, и он черный, яркий, нерусский.

— Кто ты? Санитар?

— Никак нет, музыкант. Розенбаум из ресторана Козлова. Ваше благородие, помните, чай пили…

Музыкант начинает говорить очень быстро:

— Мы шли, мы играли… Вдруг засвистал снаряд, лопнул, что— то ударило по моей трубе. Я думал, разорвало мне всё лицо, треснула голова. Кровь, двух зубов нет! — И вдруг переходит на шепот. — Ох, ваше благородие, молчите, закройте глаза.

— Что такое?

Он идет. Нет, ничего, он остановился. Там, кажется, убитый.

— Кто остановился?

— Мародер, ваше благородие. Он снял с вас часы и слазил в карман за кошельком. Тогда вы застонали.

Я делаю правой рукой движение к кобуре, но она под моей спиной, и едва я шевелю ногой, как ее наполняет боль, похожая на огненный кипяток. Когда боль затихает, я вспоминаю, что оборвал револьверный шнур и, стало быть, оружия в кобуре нет.

— Почему ты не прогнал мерзавца? — говорю я капризно.

— Ваше благородие! — шепчет музыкант. — Он был ужасный нахал, наглый нахал. И он с ружьем!

— А я потерял браунинг!

— Никак нет, ваше благородие, он у меня в кармане. Он лежал около вас, и я поднял.

— Почему не застрелил мародера?

— Ваше благородие, я не умею стрелять, а он с ружьем! Он бы заколол и меня, и вас.

— Дай мне пистолет!

— Возьмите. Но тише, тише, он выпрямился уже. Он сейчас пойдет в нашу сторону.

Осторожно, чтобы нечаянным движением не шевельнуть перебитую ногу, я поднимаю руку, беру револьвер и прячу его под спину. Там же, под спиной, держу его, не выпуская. Ощупываю большим пальцем предохранитель: он всё еще на «фэ». Есть ли в стволе патрон? Должен быть. Прикрываю глаза.

— Тише, тише… Идет!

Сквозь завесу ресниц вижу кусты и на фоне их подходящего солдата. Он низкоросл и плечист. Длинное лицо с отвисающей тяжелой челюстью; сутулится, волочит у ноги винтовку: большая сильная обезьяна. Голова замотана бинтом, сверх его фуражка. Ранен?

Солдат останавливается против нас, достает папиросы из кармана шинели, закуривает.

— Пойду сейчас в тыл, — говорит он. — Перевяжусь и домой поеду. Пойдем со мной.

— Никак нет, — словно начальнику, отвечает музыкант. — Я офицера так не могу оставить.

— Черт с ним, пускай дохнет. Я, брат, в дисциплинарном побывал, знаю ихнего брата.

— Он мой знакомый еще до службы, — оправдывается музыкант. — Никак не могу!

— Черт с тобой. А я тут насбирал малость кой-чего. Убитому на что? А которые раненые, всё равно санитары украдут. Пойду! — Солдат зевнул. — Жрать хочется. А ты помалкивай, смотри. За язык ведь не тянут, тем более вы другой дивизии….

Шагов двадцать. Я поднимаю браунинг, целю в грудь и стреляю. Солдат взметывает руками: из правой валится винтовка. Я нажимаю гашетку еще раз, еще выстрел. Солдат падает.

Полузабытье. Озноб во всем теле.

Голос, в нем слезы, ужас:

— Ваше благородие, он живой, шевелится! Кровь!.. Перевязать его?

— Как хочешь…

Потом несколько голосов и один из них — женский. Чудесное ощущение коньяку во рту и затем непередаваемо страшная, молнией сверкнувшая боль в ноге, и — полный покой, беспамятство.

И еще одни сутки.

Поезд идет быстро, почти без остановок. Поезд везет меня в Москву. Тряска вагона мягкая, укачивающая. Нога в лубке не болит, ноге покойно, и покойно всему телу. Сестра принесла мне чашку кофе.

— Раненый музыкант вашего полка хочет вас видеть и что-то вам сказать, — говорит сестра. — Он едет в нашем поезде. Пустить его?

— Хорошо.

Через минуту в мое одиночное купе входит человек с белым шаром вместо головы. От бинтов свободен рот, немного носа и один блестящий, уже знакомый мне черный глаз.

Правой стороной рта, гугнося:

— Ваше благородие, он с нами едет!

— Кто?

— Мародер!

— Вы ничего тогда не сказали, когда нас подбирали?

— Ничего! Ведь я думал, что он умирает. Но и теперь он не отдышался, очень плох, я

И никто ничего не знает?

Никто, ваше благородие! И сам он молчит, конечно, только как вож на меня глядит. Он не знает, что вы тоже с нами. Ваше благородие, вы будете рапорт подавать?

— Придется подать. Мародер!

— Ваше благородие, но его же расстреляют!

— Конечно. И разве это будет несправедливо?

Справедливо, ваше благородие, но… не подавайте рапорта! Ведь вы же наказали его, он всё равно умрет, он дышать не может. Наказан вот как: смерти ждет, смерть над ним. А то две смерти: от одной выпутается, другая насядет — расстрел. Даже страшно думать, что человек испытывает в таком, как он, положении.

— Это он упросил вас, чтобы вы ко мне пошли?