Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

Уже стемнело, когда мы с ним сели обедать.

— Что это вы всё писали, ваше благородие? — спросил он. — Ляпорт?

— Да! — ответил я.

— Да уж и бой! — сочувственно вздохнул солдат. — Кругом нас, проклятые, обошли, а между прочим, потерь мало.

Только разбежалась солдатня, однако помаленьку собираются.

«Действительно, — подумал я. — Ведь убитых-то мне почти не пришлось увидеть. Три-четыре трупа».

В это время входивший солдат стукнул дверью. От этого негромкого звука я и мой компаньон по курице вдруг испуганно вздрогнули. Я даже привскочил.

Солдатишка добродушно усмехнулся:

— В ушах пушечный гром навяз! — пояснил он. — Нервенные все стали!

Поев, я хорошо спал до утра, и теперь, проснувшись, вспоминаю речь этого солдатишки. Его уже нет, в сарай набрались другие солдаты, а мой вчерашний компаньон уже, вероятно, ушел искать свою часть. В его словах было много правды. Наш корпус, конечно, бежал и очень расстроен, но потерь мы больших не понесли. Людьми, во всяком случае. Нас оглушило, как оглушает первый выстрел солдата, никогда не стрелявшего из ружья. Да и все ли так панически бежали вчера, как бежал я сам? Нет!

Помню, канавой сбоку шоссе два пулеметчика тащили пулемет. Шли, как и я, последние. Я их догнал, и мы пошли шесте. Они волокли «Максима» на лямке, как по московским бульварам садовники таскают машинку для декоративного подстригания травы.

Один из этих солдат, унтер-офицер с длинным сухим лицом, попросил у меня папироску и, покачав головой, указал на поле, всё усеянное вещевыми мешками, винтовками, котелками и лопатами. Посреди поля нелепо торчала на своих высоких колесах белая парусиновая лазаретная линейка с красным крестом на оторванном полотнище, трепавшемся в ветре.

— Сколько добра побросали! — укоризненно сказал солдатик.

В это время над нами разорвалась шрапнель, осыпав шоссе

защелкавшими пульками. Второй снаряд упал в десяти шагах от нас и не разорвался. Я струсил. Поняв, что противник заметал нашу группу, я убежал от солдат, а они хоть бы что: пригнулись лишь и продолжали тащить пулемет.

Потом я помню казака. Он вертелся на лошади под обстрелом, останавливая каждого офицера. Казаку было приказано передать кому-то срочный пакет, но он, понятно, среди бегущих не мог найти адресата. Всё же казаку надо было, чтобы кто-нибудь из офицеров заверил на конверте, что он был на месте боя.

И что же, я отмахнулся от казака, торопясь уйти из-под огня. Однако за мной один из офицеров остановился и не торопясь принял из рук казака пакет — и стал рыться в карманах, ища карандаша.

Я — трус, «интеллигентное дерьмо», как один из наших офицеров называет вольноопределяющихся из студентов. Да, это так, но я всё же вытравлю в своей душе эту «интеллигентность» — она мне противна, как онанизм.

Сегодня наш полк пришел в деревню, вернувшись из Холма куда он добежал, сделав за сутки семидесятиверстный переход Ну и драли же!

Первый, кого я увидал, когда полк втянулся в деревню, был полковой адъютант.

— А, прапорщик Мпольский! — улыбался он мне. — А я уже хотел занести вас в список убитых.

— Как просто!

Роту свою я нашел поредевшей, а офицеров хмурыми. Мы все словно стыдились друг друга. И тут же радостная весть: мы идем в Вульку Красночинскую.

— Бронка! — чуть не вскрикнул я.

Мы пришли туда ночью, и темных, глухих ночных часов в этой деревне я никогда не забуду. Помню запах тела и запах дыхания Бронки. На ней была какая-то неуклюжая ватная шубейка, вроде той, которые в Москве носит прислуга из бедных домов. Под шубейкой же мои руки находили упругие груди девушки. Бронка не сопротивлялась и ни о чем не просила. Она, как и мы все, оглушена войной. Всё стало для нее иным, как и для нас. Всё по-другому — проще, примитивнее, жесточе и радостнее.

На рассвете, когда я уже стоял в строю, девушка выбежала на улицу и сунула мне в руку узелок. В нем были яблоки и кусок пирога с картошкой. Дар бедности и любви. Платочек я спрятал на память, он черный, с красными розанами. А пирог и яблоки мы съели на привале.

— Испортили девчонку! — хмуро, но не особенно строго сказал мне Орешин. Немечек смеялся, а Закальников стоял в стороне и о чем-то думал. Лицо у него было как у человека, замышляющего самоубийство. Бедняга за бой у Замостья много пережил. Он был в прикрытии к батарее, которую австрийцы сбили утром 14 августа. Пришлось Закальникову под огнем выкатывать пушки. В его взводе большие потери.

25 августа.

Прошло уже десять почти дней, а я ничего не записывал в свой дневник. В смысле душевном — уже ничего нового. Вероятно, на войне так же, как перед купаньем в холодной воде. Окунуться страшно, а окунешься — и ничего. Во всяком случае, ничего нового в смысле внутреннего «материала».

Бои? Их было уже два после Замостья. И теперь «драли» не мы от австрийцев, но они от нас. Что же записать еще, ибо моя книжечка скоро кончается, и я спрячу ее в чемодан, чтобы возить в обозе и прочесть записанное мною когда-нибудь после окончания войны.

Да, на мне появились вши. Это потому, что зазнавшийся Смольянинов вздумал хранить свое белье вместе с моим. Он, конечно, оправдывается, говорит, что вши от солдат. Изматерил.

Прапорщик Закальников в походе, когда взвод охранял следовавшую с нами батарею, сел на лафет и, когда орудие понеслось с горы, упал под колесо, и ему раздробило ногу. Теперь он в Москве. Мне кажется, что Закальников нарочно бросился под колесо — уж очень он мрачен был за последние дни. Однажды в бою он вдруг остановил цепь и быстрым шагом пошел в сторону, в кусты. Не побежал, а деловито пошел, словно для того, чтобы оправиться.

Орешин ему:

— Куда вы?

А он:

— Что хотите со мной делайте, но я не могу больше этого переносить.

Загорбился, задергался и вдруг, упав на землю, разрыдался. О том, что Закальников мог нарочно упасть под колесо орудия, все молчат, хотя, наверное, думают, как и я. Сказать значит презирать, а кто из нас не думал о счастье заболеть или получить легкую рану.

И каждый из нас знает, что страх может быть таким же, как безумие: с ним не совладеешь. Например, в 15-й роте на рассвете, перед боем, застрелился солдат. Разулся и большим пальцем ноги нажал спуск. Значит, боялся быть убитым больше самой смерти. Страх стал для него пыткой. Слава Богу, такого страха не испытываю. Перед боем только тошнотца, а когда погрузишься в него, ищи дела, кричи, приказывай, стреляй, взяв у солдата винтовку, — и отойдет…»

На этом записки заканчиваются.

Дальше, на последних страничках книжки, имеются копии — с одного рапорта и с одного письма, которые, до известной степени характеризуя личность автора, говорят и о нескольких дальнейших неделях его жизни.

Вот они:

Командиру IV батальона 11-го гренадерское Фанагорийского полка. Рапорт.

Как очевидец подвига подпоручика Немечека могу показать, следующее.

Когда мы в бою 11 октября сего года, у переправы через Вислу, у г. Новая Александрия, с рассветом перешли в атаку и выбив противника из окопов, взяли пленных и вновь окопались подпоручик Немечек продвинулся с полуротой вперед.

Приблизительно через пятнадцать минут от подпоручика Немечека прибыл гренадер, которой доложил, что подпоручик находится в виду батареи противника и, готовясь взять ее штыковым ударом, просит ротного командира продвинуть вперед и вторую полуроту.

Мы стали перебегать отделениями к кустам, в которых находился Немечек, но когда же мы вышли из кустов на открытое место, то услышали «ура» и увидели, что Немечек, перебив лихим штыковым ударом прикрытие противника, уже устремился к батарее.

Мы, также с криком «ура», побежали ему на поддержку, но батарея открыла огонь картечью, и мы залегли, потеряв тридцать семь человек ранеными и убитыми. В этот момент, покончив с прикрытием, подпоручик Немечек с флангов и с фронта бросился на батарею и овладел ею.

Прапорщик Мпольский.

Уважаемая Евдокия Петровна!

С болью в сердце и со слезами в душе берусь за перо, чтобы, согласно вашему желанию, описать обстоятельства, при которых смертью храбрых пал ваш супруг, а наш горячо любимый ротный командир Вячеслав Георгиевич Орешин.

29 ноября мы, следуя за отступающим противником, приблизились на орудийный выстрел к фортам Кракова и окопались в зоне обстрела одного из них. За день с форта, находившегося против нас, по участку нашей роты было выпущено до шестидесяти снарядов большого калибра, и мы почти оглохли и обезумели от грохота.

Но в окопы не было ни одного попадания, и сохранению наших жизней мы всецело обязаны искусству вашего покойного супруга, который так умело выбрал позицию для окопов роты» что противник не имел хороших ориентировочных предметов. Хребет маленького бугорка, по которому бил противник, находился несколько позади нас, но ему он казался как раз на линии наших окопов, и он бил именно по нему, делая перелеты.