Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Итак, женщина, у которой сердце или ум заражены эгоизмом, на балу в Опере блистать не может; чтобы произвести там впечатление, нужно изменить облик, а женщина-эгоистка всегда остается самой собой. Ее «я» неизгладимо. Настоящая эгоистка не умеет даже лгать; вдобавок для того, чтобы кого-либо интриговать, нужно испытывать к нему интерес, а это ведь целое дело; меж тем нынче за дело берутся, лишь если не сомневаются в его выгодности. Итак, вот вам наше последнее слово: балы-маскарады удаются лишь людям с фантазией, а поскольку мы слишком эгоистичны, чтобы фантазировать, балов-маскарадов у нас не осталось.

Кстати о женщинах, грипп недавно сыграл с ними дурную шутку: из шестисот особ, получивших давеча приглашение на одно из самых элегантных празднеств, в наличии оказалось всего две сотни. Остальные четыре сотни либо сами лежали в постели, либо сидели у постели больного; отсюда чрезмерная свобода передвижения в кадрилях, сильно смутившая танцевавших дам; окружающие могли любоваться тем, как они не танцуют, и эта их манера скользить по паркету, не сводя глаз с кончиков своих бальных туфель, — манера, превосходно соответствующая тем подневольным ристалищам под звуки скрипок и контрабасов, которые именуются французской кадрилью, той борьбе с толпой, которую во Франции именуют танцами, имела в зале столь просторной вид чрезвычайно смешной. Грипп станет причиной реформы в танцевальном искусстве. То, что прежде казалось талантом, в конце концов прослывет смешной причудой. Женщины по глупости лишают себя многих радостей и побед, которые ничто не способно заменить, а потом с удивлением обнаруживают, что им все постыло и все наскучило. От одной очень хорошенькой особы нам довелось недавно услышать следующее признание: «Маменька говорит, что, когда она была в моем возрасте, она обожала танцевать, а вот я танцевать совсем не люблю». — «Вы этого знать не можете, — отвечали мы ей, — потому что никогда не танцевали». — «Как, да ведь еще вчера…» — Ах, это… То, что вы называете танцем: поставить носки вместе, а пятки врозь, выгнуть руки корзиночкой, сделать три шага вперед в легком полупоклоне, потом проскользить направо, не отрываясь от паркета, как будто вас к нему приклеили; потом, не обнаружив справа ничего достойного внимания, направиться тем же манером влево; не найдя и слева того, что ищете, внезапно двинуться вперед, чтобы выяснить, что творится там, напротив; а потом опять все то же: шаг вправо, шаг влево, одно и то же, одно и то же; ибо, если вы хоть раз позволите себе что-нибудь иное, вас примут за сорокалетнюю матрону. На балах возраст узнают не по лицам, а по ногам; женщина, которая танцует, сдвинув пятки и раздвинув носки, тем самым признается, что ей тридцать; та, что кружится и выполняет фигуру спина к спине, признается, что ей сорок; та, которая делает па-де-бурре и па-де-баск, обличает свой пятидесятилетний возраст, та же, которая рискнула бы показать па-де-зефир[197], — если, конечно, была бы на это способна, — ясно дала бы понять, что ей шестьдесят. А вы — вы не танцуете, а просто ходите мерным шагом, поэтому вы никак не можете знать, любите ли вы танцевать. Некогда танец был работой, ибо все эти па, нынче находящиеся в таком небрежении, требовали упорного труда; но одновременно танец был и удовольствием, ибо сулил немало побед. Перед хорошо танцующей барышней открывалось большое будущее. Браки заключались на балах; хорошее соло стоило приданого. Сегодня умение танцевать считается смешным, а учителя танцев вынуждены браться за преподавание истории и географии. Славный господин Леви хорошо понял свое время; дела его школы танцев шли все хуже и хуже; он открыл на ее месте школу импровизации: танцевальное заведение превратилось в класс риторики. Теперь господин Леви часы напролет, не зная ни отдыха, ни срока, учит девочек толковать о восходе солнца, о сыновней любви, о кончине какого-нибудь великого человека. Пусть ума у юных особ от этого не прибавляется, зато прибавляется уверенности в себе — а это уже немало; родители преисполняются гордости: их дочь импровизирует; вот уж чудо из чудес! Прогресс, конечно, налицо, но кто бы объяснил нам, отчего прежде женщины не умели грамотно писать, но зато превосходно умели танцевать — и всегда были окружены мужчинами. — Сегодня дамы образованны на диво; они говорят по-английски и по-итальянски, импровизируют по-французски, читают «Британское обозрение»[198], исторические труды господина Минье и даже речи депутатов; они вполне способны поддержать беседу с мужчинами… а между тем мужчины пренебрегают плодами этой блестящей образованности и направляют свои стопы в клубы, в кафе или, что еще более оскорбительно, в подозрительные бальные заведения, куда эти воспитанные и ученые дамы не ходят, ходят же туда такие дамы, которые только и умеют, что танцевать; танцы их, конечно, странные, предосудительные, однако это как раз и подтверждает правильность нашей мысли о необходимости как можно скорее реформировать танцевальное искусство. О женщины! женщины! они не сознают своего призвания, не понимают, что главная их цель, первейшая их обязанность — быть обворожительными. Пусть учатся… мы не против, но пусть учеба не идет во вред тому, что должно составлять основной источник их притягательности; пусть читают, но при этом пусть еще и поют; пусть говорят по-английски, как англичанки, но при этом пусть носят шляпки, как француженки; пусть сочиняют стихи, если могут, но пусть при этом не забывают смеяться и танцевать, а главное, пленять — пленять во что бы то ни стало. Человеку не нужно, чтобы жена разделяла с ним его труды[199]; ему нужно, чтобы она его от них отвлекала. Образование для женщины — роскошь; без него она способна обойтись, но не способна обойтись без прелести, очарования, обольстительности; женщины призваны украшать жизнь, а всякое украшение должно казаться тонким и легким, изящным и кокетливым — что не мешает ему быть сделанным из меди или камня, из золота или мрамора.

Новый «Кружок искусств» процветает; имена недавно принятых членов свидетельствуют о блестящем выборе, имена членов отвергнутых — об отборе суровом и прихотливом, а все вместе делает новое собрание таким, к которому всякий желал бы принадлежать. Некоторые из членов Кружка, не поспевающие за веком, предложили забаллотировать господина Б… под тем предлогом, что он князь; один из них, говорят, воскликнул: «Ну уж нет, опускаться до князей — это без меня». Похоже, правда, что угроза эта никого не испугала, и князь Б… был избран значительным большинством голосов; однако мятежники настаивают, что принят он исключительно благодаря своему таланту и что талант этот — единственное обстоятельство, извиняющее его княжеский титул[200]. К сведению знатных господ, не умеющих ни рисовать, ни петь: учтите, что господа художники — бравые ребята, лишенные предрассудков. Да и что удивительного в том, что молодые люди, собирающиеся, чтобы похвастать друг перед другом своими способностями, не желают иметь рядом с собой бесполезных зрителей, докучных и надменных придир, одним словом, не желают развлекать людей, которые не могут отплатить им той же монетой; ведь «Кружок искусств» — не просто клуб, куда, как в другие парижские кружки, люди приходят поиграть в вист и пообедать; это еще и концертная зала, где звучат голоса самых прославленных наших певцов; это еще и музей, где выставляют свои полотна лучшие наши живописцы. Так вот, те люди, чей вступительный взнос — их собственный талант, имеют полное право видеть врагов в кандидатах, не умеющих делать ровно ничего; впрочем, одно дело им обеспечено — они могут курить. Страсть к сигарам распространилась так широко, что мы знаем фешенебельные дома, где помимо гостиной и столовой имеется еще и курительная. В «Кружке искусств» один из салонов отведен исключительно для мастеров этого искусства. На сей счет нам довелось услышать забавный диалог. «Почему же ты, любезный, никогда не бываешь в нашем кружке? ты неправ, у нас очень мило. — Я? да я бываю в кружке каждый день, а вот тебя еще ни разу не видел; где ты прячешься? — Я не прячусь, я выкуриваю сигару после обеда. — Да ведь и я тоже. — В таком случае… Ну конечно, это все из-за дыма; там совсем ничего не видно». Мы записали этот разговор дословно и ровно ничего не прибавили от себя; всякий, кто пытался разыскать знакомого среди клубов клубного дыма, подтвердит достоверность нашего рассказа[201]. […]

Только что мы получили письмо: «Сожалею, что грипп помешал вам побывать накануне вечером в Опере на балу Мюзара. Трудно даже вообразить, что там творилось: шесть тысяч человек в зале, а еще две — те, кому не хватило места, — на улице. Все ложи были заняты; в ложах короля и герцога Орлеанского — случайные люди, вынужденные искать там пристанища. Костюмы самые живописные, танцы самые живые и самые страстные. Присутствие полиции почти не заметно, а между тем порядок образцовый, изумительнее же всего был триумф Мюзара, которого шесть самых прекрасных танцоров подняли на воздух и под приветственные крики и рукоплескания всей толпы торжественно пронесли по всему залу. Это — главная новость ночи. Мюзар сиял; он истинный царь разгула. Простите, что пишу Вам так поздно; я только что проснулся. Десять часов вечера».