Ёран Тунстрём - Сияние

• Название: Сияние
• Автор: Ёран Тунстрём
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-7516-0256-0

Ёран Тунстрём (1937–2000) — замечательный шведский писатель и поэт, чьи произведения стали ярким событием в современной мировой литературе. Его творчество было удостоено многих литературных наград, в частности премий Северного совета и Сельмы Лагерлёф. Роман «Сияние» на русском языке публикуется впервые.

Герой романа Пьетюр Халлдоурссон, удрученный смертью отца, перелистывает страницы его жизни. Жизнелюбивый, веселый человек, отец Пьетюра сумел оставить сыну трогательные — отчасти смешные, отчасти грустные — воспоминания, которые помогают тому пережить свое горе.

Игра света в пространстве между глазами читателя и страницами этой замечательной книги вот истинное сияние, давшее название новому роману Ёрана Тунстрёма.

«Афтонбладет»

---

Они что, смотрят одни и те же фильмы? Конечно, нет. «Одних и тех же» фильмов не бывает, как не бывает «одних и тех же» камней, «одних и тех же» любовных знаков и жестов. Объекты не существуют вне наблюдателя. Природа объекта материализуется единственно в пересказе, и в устах Стейнунн фильмы обретают одну жизнь, в устах отца — другую.

Когда Стейнунн идет с отцом в «кино», он способен до слез хохотать над всеми тортами, размазанными по физиономиям, над всеми путаницами и веселыми автомобильными погонями — пока не взглянет на Стейнунн, которая хранит серьезность. И, наблюдая за нею во время «фильма», отец знает, что она находится в совсем другом краю.

Еще Стейнунн с отцом ходят в церковь.

Рука об руку шагают туда каждое воскресное утро и отпускают друг друга только у самой двери.

Снимают перчатки, глядят на город внизу, на площади почти никого, смотреть особенно не на что. И все-таки они некоторое время молча стоят, а когда уже готовы войти в пустую дверь, погрузиться в летящие с хоров звуки органа, отец откашливается. Почему откашливается? Из почтения перед церковью. Он прочищает горло, хоть и не собирается много петь. Отец ходит со Стейнунн в церковь, так как хочет, чтобы люди видели их новообретенное единение, а еще потому, что в этом безгрешном помещении его охватывает немыслимая страсть к ней. Когда он сидит, сложив ладони, поет или вместе с остальными, надо сказать весьма немногочисленными, прихожанами бормочет символ веры, давно исчезнувшая страсть вскипает в его плоти. Вера Стейнунн во Вседержителя Бога Отца сильна и прекрасна, у других такой нет, и, когда он косит глазом в ее сторону, у него всегда возникают две мысли: хочется нарисовать ее (если б он умел) и любить ее (если б это было возможно) на мягком ковре хоров. Но он вынужден довольствоваться тем, что дышит в такт, взбирается по мелодическим ветвям псалмов и поет в той же группе молящихся, что и она. В церкви Стейнунн совершенно обнажена, даже в постели она бы не могла быть обнаженнее. И черты лица у нее в церкви чище, чем после купанья. А когда я однажды спросил, с чего это отец вдруг заделался этаким ретивым прихожанином, он ответил, что лишь в церкви ощущает мгновения настоящего и что воздух настоящего прозрачен и дает опору. Стейнунн никто о таких вещах не спрашивает, потому что она как бы неотъемлемая часть церкви. Где она, там и богослужение. Да, отец мог бы сказать, что не Стейнунн ходит в церковь, а церковь — в Стейнунн.

Сидят они всегда на одних и тех же местах, наискось от кафедры. Потому что после проповеди Стейнунн легко поднимается со скамьи и идет за сачком для пожертвований. Она взялась за это добровольно, и народ бросает ей в сачок щедрую лепту. Для отца тоже едва ли не священнодействие — опустить руку в сетчатый сачок, смотреть на безмятежную улыбку Стейнунн, когда она кивает и благодарит, проходя по рядам. Но вот пожертвования собраны, она идет к алтарной ограде, кладет на нее сачок, потом отступает назад и делает легкий книксен Господу. Когда она возвращается на свое место, отец крепко сжимает ей руку, пока не приходит время Благодарения и Благословения — в этот ликующий миг слышен только высокий, теплый голос Стейнунн. Каждая кровинка, каждая мышца, каждый нерв не что иное, как песня, а единственная милость, дарованная отцу, — быть так близко от Чистой Песни.

Так близко, что Почти.

Почти Происходит Взрыв.

Ближе не подойдешь. Отец это знает, и ему больно.

Он знает, что если приведет в исполнение свою мечту, а именно возьмет Стейнунн за руку и шепнет: «Сейчас мы пойдем домой и будем любить друг друга под сенью горы Благодарения и Благословения», — то взгляд Стейнунн станет отсутствующим: мол, сейчас не до того, и вообще она не поймет этой спонтанной реализации желания. Отец усвоил уже, что Стейнунн далека от желаний такого рода. Иногда он мирится с этим, иногда нет. Когда не мирится, его молнией поражает мысль: «Я изменю ей». При первом удобном случае, думает он и перебирает в уме разнообразные предметы своих притязаний. Но что это будет означать для Стейнунн? Если сексуальность не есть вечно пожирающий пламень? Может, она отнесется к этому легкомысленно, снисходительно, потреплет его по руке, чуточку насмешливо, с тем выражением лица, которое отцу очень не нравится. Вдобавок отец считает, что, раз уж его фюльгьи канули в туманы последних лет, ему не мешало бы обзавестись любовницей, а потом в один прекрасный день рассказать о Ней, о Совершенной, и тогда Стейнунн капитулирует, после чего он откроет ей горькую правду. Но зачем? Единственное, что отец хочет сказать, — это единственное, чего другому сказать нельзя: «Полюби меня!»

Однажды в воскресенье, вернувшись из церкви, Стейнунн с отцом обнаруживают, что забыли там зонтик. Красивый зонтик — на нем изображено звездное небо северного полушария.

Отец вызывается сходить за ним.

Отворив тяжелую церковную дверь, он слышит дивное пение. У рояля на хорах стоит молодая женщина лет двадцати пяти. Отец предполагает, что она именно в таком возрасте, он с трудом читает в лицах молодежи. Женщина держит над головой зонтик Стейнунн и поет арию Вивальди. Отец медленно идет по центральному нефу, останавливается: когда она — не прерывая пения — улыбается ему навстречу, он понимает, что перед ним одна из Прекраснейших Женщин на свете, иначе не скажешь. Аккомпанирует ей какой-то пианист. Как не раз прежде, отец удивляется, можно ли быть такой красавицей, все время поневоле владеть такой красотой. Он видит прелестную грудь под тонкой блузкой, видит светлые волосы и бесконечно теплые глаза. Под конец арии она легкими шагами спускается с хоров, а на последней каденции уже находится с ним рядом и держит зонтик над своей и его головой.

Отец оцепенен страстным желанием. Молча стоит, даже когда ария кончается и девушка нерешительным жестом протягивает ему зонтик.

— У меня сегодня такая радость, — говорит она. — Потому я и раскрыла этот зонтик, а он, должно быть, ваш. Я только что узнала, что принята в Лондонскую консерваторию. И просто не могла стоять тут, как всегда.

— Тебе надо всегда петь под зонтиком. Оставь его себе, в Лондоне часто идут дожди.

— Тогда я обязательно должна вас обнять. — Девушка обвивает руками шею отца и на мгновение прижимается к нему. — Нынче фантастический день. Можно я еще спою? Арию Генделя?

Наконец он с поклоном ретируется в безмолвие улиц, но возвращаться к Стейнунн ему неохота, вместо этого он долго гуляет по набережным. Идет с огнем в груди, с легкостью, какой так долго был лишен. Глаза и те будто смотрят по-иному, и он думает: вот так глядят на жизнь Молодые. Вот так им видятся Вещи, на этом диапазоне волн приходит энергия, мощнейшим потоком притекает жизненная сила. Он прямо-таки соучастник, ибо на сценах мира будет стоять молодая женщина под зонтиком, под звездным небом, которое было его подарком.

Он гуляет по набережным, его пустота наполнена, и он думает, что с такой радостью внутри и умереть будет легче.

Стейнунн гладит его рубашки.

— Ты нашел зонтик? Или его уже утащили?

— Увы, утащили, — отвечает отец и уходит в свою комнату.

На следующий день он опять видит ту девушку. Она идет навстречу ему по улице, смеется, зонтика у нее в руках нет, руками она обнимает молодого человека, своего аккомпаниатора. Отец, который целый день пробыл рядышком с этим юным смехом, начинает улыбаться, а когда оказывается прямо перед нею, расплывается до ушей, хочет протянуть ей руку и вдруг понимает, что она его не узнаёт, вообще не видит, смеется безлюдной площади, — и отец, угасая, продолжает свой жест, поднимает руку вверх, к волосам, там всегда есть что потрогать.

~~~

Сестра Стейнунн — крупная, белокурая, широкая. Выходит на скальдастигюрское крыльцо и приказывает снежным завесам разойтись, чтобы они с отцом могли, не замочив ног, отправиться в обители власти, где, как она считает, ему надлежит быть. Деликатными мановениями она призывает его — эту тонкую, насекомоподобную оболочку вокруг прежде знаменитого на всю страну голоса — живописать мир красками его новой палитры, обретенной за продолжительный период отдыха в компании «несчастных представителей общества», которых «видит один только Бог», добавляет сестра Стейнунн. На мой вкус, добавляет она чересчур много, я, поблагодарив, отклоняю приглашения на их обеды вдвоем, «Смерть и девушка» ей непонятна. Она трогает наши тарелки и чашки, оставляя на них свои пятна, свой запах, свою форму. Сестра Стейнунн — из чужого края, в ее присутствии я не могу говорить с Лаурой.

~~~

Избранные представители нашего правительства сидели у нас на кухне и играли в «Эрудита». Премьер-министр, министр финансов, а также элегантная министр просвещения, которая нетерпеливо барабанила пальцами, когда умственная работа погружала всю кухню в такое плотное молчание, что впору было резать его на куски, словно торт.