Гийом Аполлинер - Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки

• Название: Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки
• Автор: Гийом Аполлинер
• Жанр: Критика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4224-0217-5

Гийом Аполлинер (1880–1918) — одно из самых значительных имен в истории европейской литературы. Ему выпала судьба завершить классический период французской поэзии и открыть горизонты «нового лирического сознания». Блестящий прозаик, теоретик искусства, историк литературы, критик, журналист, драматург — каждая область его творчества стала достоянием культуры XX века.

В составе первого в России Собрания сочинений Аполлинера впервые в таком объеме приводятся образцы его художественной и литературной критики, прежде всего отдельные работы о Пикассо, о художниках-кубистах, о поэтах-современниках.

В третий том Собрания сочинений вошли рассказы разных лет, критические очерки и статьи автора.

---

МАКС ЖАКОБ[201]

© Перевод М. Яснов

Макс Жакоб[202] обладает изысканными манерами, но одевается несколько старомодно. Он составил для себя астрологическую систему, из которой вывел искусство поэзии и метафизику. Покажите ему ваше свидетельство о рождении, и он тотчас расскажет, что вас ждет впереди и каково ваше жизненное поприще, и пояснит свои доказательства параллелями из жизни великих людей, родившихся с вами в один и тот же день.

Он любит хорошую кухню, Бретань, сласти и высокие шляпы. И если вам вздумается сравнить его с кем-либо, он придет в ярость.

Одна подробность: каждое утро Макс Жакоб пишет стихи, во второй половине дня отдыхает, занимаясь живописью, а вечер уделяет друзьям, приятелям и грациям.

ЖЮЛЬ РОМЕН[203] © Перевод М. Яснов

С моей первой встречи с Жюлем Роменом[204] и до тех пор, пока не накопились причины литературного свойства, сумевшие отдалить нас друг от друга, родилась сблизившая нас взаимная симпатия. Мне говорят, она происходит по причине того, что мы родились в один день[205]. Это наиболее романтический день в году; отсюда, видимо, и этот псевдоним, Ромен, а ведь я тоже…

У Жюля Ромена вообще нет глаз, его веки едва приоткрываются над двумя ледяными пещерами. Впрочем, у него оживленное лицо с бородкой, скрывающей волевой подбородок. Вид и повадки секретаря социалистического профсоюза. Если бы литература состояла из электричества, не сомневайтесь, Ромен был бы Пато[206] этих электриков. И если, взывая ко всем, он угрожает в стихах буржуазии театра, то тоном профсоюзного деятеля, призывающего к классовой борьбе. Из людей, которых я знаю, Жюль Ромен бледнеет легче всех. Однажды, когда он читал статью, в которой ссылались на «Единодушную жизнь»[207], я видел, как он побледнел. Ему нравится брутальность, а также некоторые наивные формы своеобразия. В связи с этим его «Учебник по обожествлению» обладает достоинством исповеди. Автору «Армии в городе» нравится вырывать «группы из их оцепенения», он хочет совершать насилие над публикой, но его вдохновение испытывает аналогичный натиск. Как-то вечером мы были в компании нескольких друзей, Ромен ушел около десяти часов со словами: «Завтра утром мне надо сочинить пьесу в стихах, поэтому я должен встать в четыре».

«ДЕНЬ ПОЛЯ ВЕРЛЕНА»[208] © Перевод М. Яснов

«День Поля Верлена»[209] не оказался таким бурным, как можно было предположить. Никакого шествия по Бульмишу[210], никакого шумного сборища в Одеоне, хотя о возможности всего этого и объявлялось заранее.

Утром в Люксембургском саду один художник[211], ремеслом которого было состоять в дружбе с Верленом, добился благосклонного внимания собравшихся речью о том, что накануне он женился, поскольку теперь, после официального чествования «его» поэта, ему негоже вести беспорядочный образ жизни.

В Одеоне во время антрактов обсуждали некий пасквиль, весьма плоский и по содержанию, и по стилю, в котором какие-то дикари были выставлены на общий позор в интересах нескольких поэтов, таких как г-да Фернан Грег[212], Шарль Морис[213], Фернан Дивуар[214] и др.

В пасквиле в пух и в прах изругивали новых художников, которых принято именовать кубистами.

Последние весьма осерчали, но поскольку текст, вызвавший их гнев, не был никем подписан и не имел никаких указаний на то, где был отпечатан, все их предположения остались всуе.

В авторстве этой таинственной прокламации обвиняли поочередно то г-на Мориса, то Жюля Ромена, то Левайяна, то Вессье[215], то еще кого-либо. В кафе на углу площади Одеон и улицы Корнеля, где собрались одни литераторы, все сошлись во мнении, что авторами пасквиля были сами художники-кубисты, жаждущие, чтобы вокруг их произведений был поднят большой шум. Однако художники продолжали обвинять г-на Шарля Мориса и во время банкета не давали ему говорить, восклицая: «Он воскрес!»[216] — и распространяя среди сотрапезников эпиграммы и карикатуры, его высмеивающие. Возбуждение возобновилось с новой силой, когда все отправились в «Клозери де Лила», где г-н Комб, хозяин этого кафе художников и поэтов, угостил их шампанским в честь Поля Верлена. Чтобы всех примирить, Поль Фор упросил Сен-Поля Ру[217] вновь огласить свою речь, которая не была услышана во время банкета. Потом кто-то предложил, чтобы отныне, отдавая должное поэту, который всегда столь отважно защищает свое искусство, в «Клозери» называли Бельфорского льва[218] «Поль-Форским», после чего все разошлись. Уже светало.

ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ[219] © Перевод Л. Цывьян

Известно, что несколько писателей создали комитет по установке в Париже памятника[220] Жерару де Нервалю[221]. Скульптор Дебуа уже завершил модель скульптуры, и теперь все дело в том, чтобы найти деньги на ее изготовление. Нет никаких сомнений, что автор «Химер», которого Георг Брандес назвал «Эвфорионом романтизма»[222], вполне достоин подобного прославления. Но сейчас крайне трудно собрать деньги на памятник человеку, который не имеет никакого отношения к политике. Правда, кое-кто льстит себя надеждой, что обладающие вкусом немцы окажут комитету помощь и в их сердцах найдет отзвук идея увековечить память французского писателя, который так любил Германию. Стоит напомнить, что Жерар де Нерваль перевел «Фауста» и Гете был очень доволен этим переводом; он говорил Эккерману:

«По-немецки я уже „Фауста“ читать не в состоянии, но во французском переложении все это опять звучит для меня по-новому, свежо и остроумно»[223].

Смеем надеяться, что «Журналь» поспособствует ускорению создания и установления памятника в честь секретаря его редакции. Ведь Жерар де Нерваль занимал эту должность в основанной в 1848 году Альфонсом Карром «Журналь»[224], получая сущие гроши.

В тот период Нерваль переводил Гейне, который так написал о нем:

«Поистине то был не человек, а воплощенная душа, я хочу сказать, ангельская душа, как ни банально звучит это выражение… И он был большой поэт: благовония его мысли всегда были сокрыты в золотых курильницах, украшенных дивной резьбой. И в то же время он был совершенно лишен эгоистичности, свойственной художникам, был по-детски искренен; ему была присуща поразительная тонкость чувств; он был добр, всех любил, никому не завидовал… если какая-нибудь шавка по случайности кусала его, он лишь пожимал плечами»[225].

Очаровательные анекдоты о Жераре де Нервале сейчас кочуют по страницам газет и журналов. Они напечатаны в «Марж», и совершенно прелестные истории есть в книге г-на Готье-Феррьера[226]. А вот что было опубликовано в 1855 году в «Журналь пур рир»:

«Несчастный Жерар де Нерваль, о котором так горячо и с полным основанием скорбят все, мог писать, подобно своему патрону Ретифу ла Бретонну, где угодно[227]. То он записывал строчку на межевом столбе, то абзац на парапете Нового моста, иногда ему случалось сочинять в каком-нибудь кабачке в предместье, а порой и в уборной актрисы, попирая ногами роскошные ковры.

Не слишком ценя то, что сделано скоро, прозу он писал маленькими кусочками на полосках бумаги, которые скреплял друг с другом облатками для запечатывания писем. Таким образом, рукопись томика складывалась из пятисот, а то и шестисот маленьких частей, но в ней не нашлось бы ни одного слова, которое не было бы великолепно.

Все читали его очаровательную новеллу под названием „Сильвия“. Жерар де Нерваль, когда сочинял ее, провел целую неделю в Шантийи только потому, что ему потребовалось изучить солнечный закат.

— Поездка в Шантийи, — рассказывал он, — обошлась мне в двести франков, а написал я там с дюжину строк, так что закат этот, сожрав у меня кучу денег, принес мне всего-навсего восемьдесят су».

Как-то посетители сада Пале-Рояля наблюдали Нерваля, гуляющего с живым омаром, которого он тянул на поводке из голубой ленты. История эта разошлась по всему Парижу, и в ответ на недоумения своих друзей автор «Сильвии» сказал:

— А чем, спрашивается, омар хуже собаки, кошки, газели, льва и вообще любого другого животного, каких люди водят на поводке? Мне нравятся омары, они спокойные, основательные, знают тайны моря, не лают…

Высказывания Нерваля всегда были необычны и имели какой-то особый привкус.

«Он изумлялся, узнав, — пишет Огюст де Беллуа, — что вы никогда в жизни не читали ни Оригена, ни Аполлония Тианского, что не можете отличить Хиллелия Старшего от Хиллелия Святого, что даже не слышали имен Асклепиодота или Вигбода. С его уст то и дело слетало: „Как вы помните, у Маймонида написано…“ — „Помните этот пассаж из Бхавабхути…“ — „Надо ни разу не пролистать „Преадамитов“ Лапейрера, чтобы…“ и проч. и проч.»[228].

Очаровательный ум! Я любил бы его как брата. И пусть никто не заблуждается: подобный разговор не имеет ничего общего с тем, что нынче привычно именуется эрудицией, но на самом деле ею не является; это попросту признак пылкого воображения, которое пытается приноровиться к собеседнику, выбирая из понятий, какие каждый способен усвоить, самые редкие и необычные. Ведь о том, что он придумывал, он не рассказывал первому встречному, однако воображение его неизменно бодрствовало даже во время разговоров благодаря тем самым историческим и литературным диковинкам, о которых он, в том можно не сомневаться, до того и не задумывался.