Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Я заключил договор с самим собой — продолжать писать, поскольку у меня нет другого выбора, это укоренилось во мне, как образ жизни и форма борьбы — но не буду больше заниматься никакими постановками, только как автор или зритель. Я не буду ни с кого драть шкуру сам и не позволю драть шкуру с себя — страхам, напряжению, усилиям по постановке написанного на бродвейских сценах.

Что я имею в виду? Поживем — увидим, вот моя сегодняшняя философия.

Смерть — неотвратимый финал, который мы оттягиваем — в большинстве случаев — так долго, как можем, но который, в конце концов, когда все возможные варианты заканчиваются, должны принять со всей благосклонностью, оставшейся в нашем распоряжении. Все вышесказанное — вполне тривиально для всех, кроме, может быть, твердолобых адептов церкви Христианской Науки. Самую милую фразу о смерти, которую мне довелось прочесть в последнее время, я нашел в книге Стюарта Олсопа «Срок исполнения». Он пишет. «Умирающий нуждается в смерти, как уставший — во сне».

Конечно, нуждаться — не обязательно хотеть.

В «Кошке на раскаленной крыше» Большой Па замечает во втором акте, что свинья визжит, но человек должен держать язык за зубами. Он говорит, что у свиньи — большое преимущество. У нее нет морали. Животные живут, не зная, зачем, но пока они существуют, они воют или визжат. Человек — знает, зачем живет, но держит язык за зубами.

По иронии пьесы, в третьем акте Большой Па громко воет от боли, а бедная Большая Ма, которая его любит, бежит в спальню Мэгги и Брика за морфием, чтобы ослабить его смертельный ужас.

Пару лет тому назад, когда мне делали операцию в больнице Докторса на Манхэттене, я онемел от ужаса, когда меня везли в операционную, и анестезиолог делал мне укол в спинной мозг, от которого, думал я, мне уже в себя не прийти. Но когда я очнулся на своей больничной койке и хирургическую марлю сняли, я завыл как зверь — или как Большой Па в третьем акте. Слава Богу, мне тут же дали большую таблетку демерола, и я снова отключился. Но благодатный сон кончился, и последовавшую ночь я вспоминал на следующий день, как «ночь долгих ножей».

Надеюсь умереть во сне, когда придет время, надеюсь, что произойдет это на моей красивой большой бронзовой кровати в ново-орлеанской квартире — кровати, что помнит столько любви, помнит Мерло, когда мы жили с ним в нью-йоркских квартирах на Восточной пятьдесят восьмой и на Восточной шестьдесят шестой улицах.

Я читал, что такой блестящий человек и художник, как Юкио Мисима, верил в реинкарнацию. Если и так, то со мной он этот вопрос не обсуждал.

Мне трудно поверить, что после смерти существует что-то, кроме вечного забвения. Это ужасное предательство, с которым человеку приходится жить. Я слышал, что все прямые линии во вселенной постепенно искривляются, а кривая линия может постепенно, искривившись, вернуться к своему началу — это как-то связано с природой второго рождения. Но ведь придется столько ждать, и хотя мысль об этой отдаленной возможности успокаивает, успокоение это какое-то холодное — можно снова родиться на планете, превратившейся в кучку шлака — если такие вообще существуют. А о всяких прочих возможных случаях и подумать страшно.

Верно другое: неопровержимо доказано, что пространство и вселенная искривлены — в том смысле, какой мы вкладываем в это слово.

И в результате нам остается только или простая детская вера, неприемлемая для взрослого человека, или — что?

Что, на самом деле? Привычное отчаяние дневного и ночного существования, с которым мы слушаем тихие, но гигантские шаги нашего неумолимо приближающегося конца? Практика медитации в одиночестве, и, с ее помощью, стоический выход за границы телесного «я» и его забот?

Мне известна привлекательность этого дальневосточного пути примирения «я» с концом существования, но я слишком западное создание, чтобы следовать по нему без трубки с опиумом.

Остается только одно — чувствовать приближающуюся смерть и вызывать из своей крови всю смелость, что была в ней от рождения — когда-то ее было очень много.

Не так давно мы обедали вместе с очень талантливым молодым чернокожим, написавшим историю джаза и популярной музыки в Гарлеме. За едой он сделал такое мудрое и такое удивительно «черное» замечание, что я записал его на салфетке.

«Бог никогда не приходит, когда ты хочешь Его, но Он всегда приходит вовремя».

Что делать, пока ждешь? Конечно, я буду продолжать работать, но не обманывая себя, что завершаемое сейчас содержит в себе столько же жизненной силы, сколько ее было в моей работе, когда жизнь во мне била, как ключ.

Как рискованно бьют ключи,
Из которых я пью опрометчиво.

(Строчки из раннего моего стихотворения, когда меня переполняли образы, еще укладывающиеся в размер.)

Что делать еще?

Будучи чувственным существом — кстати, почему я все время пишу «существом», а не «человеком»? — я буду продолжать делать то, что делаю сейчас. Ублажать себя хорошим вином и вкусной едой — но не допьяна, не до пресыщения и не до ожирения. Пытаться положиться на тех друзей, что остались друзьями, несмотря на трудные и горькие годы, которые, кажется, у меня прошли. И познавать — надеюсь — в духовном и плотском отношениях — желанного молодого друга; не так часто теперь, но через благоразумные промежутки времени.

Не погрязать в суете, но хранить гордость — это прямые противоположности: быть слабым и потворствовать слабостям, и быть сильным и осознавать необходимость жить с честью.

Вы думаете, что я рассказал вам историю моей жизни?

Я рассказал вам о событиях моей жизни и описал, как мог, всех участников этих событий — без нежелательных последствий для них.

Но жизнь состоит из того, что в данный момент происходит в нервах и в сознании, и сколько ни пытайся, никогда не сведешь их к реальностям своей собственной истории.

Работа живописца, сведенная только к видению, абстрактному и иносказательному — как он сам изволит — точнее передает вам моменты его интенсивного познающего бытия. Джексон Поллок мог написать экстаз — какой не опишешь словами. Ван Гог мог уловить для вас моменты красоты, неописуемой, как уход в сумасшествие.

Те, кто рисовали и лепили чувственную (в смысле восприятия) и чувственную (в смысле любви) обнаженную натуру во всем ее блеске, позволили сделать ее осязаемой для вас — вам самим никогда бы так не почувствовать ни кончиками своих пальцев, ни эрогенными зонами вашего тела.

Юный поэт Рембо — единственный писатель, которого я могу вспомнить в настоящий момент, кто смог сбежать от слов в ощущения бытия и выразить их ночами в обнимку с абсентом — благодаря своей юности, растревоженной революцией. Еще, конечно, Харт Крейн. Оба поэта коснулись огня, который заживо сжег их. Может, только через самопожертвование такого рода, мы, живые существа, и можем предложить вам всю правду о нас самих — в границах книги.

Если это так, то несоответствия, встречающиеся в этой попытке рассказать историю моей жизни — поверьте мне, я пытался это сделать — могут (должны!) стать моим преимуществом и не стать вашим разочарованием.

В этом году Рождество для Розы праздновали вместе с Новым (1975) годом потому что Рождество я провел в путешествиях «по стране», и Роза заранее получила только обещанный подарок — жемчужные сережки. Они хорошо сочетаются с жемчужным ожерельем, что я купил у Сакса вместе с вечерним платьем, симпатичным переливающимся платьем того цвета, что называют фисташковым. Накануне Нового года я снова навестил Розу и подарил ей за пропущенное Рождество подарки посерьезнее: прекрасный жакет из серебристого меха и две шелковые блузки, расшитые весенними цветами. (Роза совершенно не потеряла свою болезненную страсть к красивой одежде, из-за которой она так много приятных часов своего девичества провела за разглядыванием витрин в сент-луисском округе. Теперь проблема другая — найти в Стоуни-Лодже достаточно места для хранения всего ее гардероба — большая часть платьев не помещается в ее комнате).

Самый главный подарок ей сделали, однако, врачи Стоуни-Лоджа. Они позволили ей провести три дня в Нью-Йорке со мной и с ее компаньонкой, о ней я уже упоминал — с Татьяной, русской белоэмигранткой из Санкт-Петербурга. Татьяна — очаровательная леди, ей под семьдесят, и она работает в Нью-Йорке «по вызову» как практикующая сиделка. Роза нуждается в хорошей сиделке, потому что у нее случаются внезапные приступы petit mal[98] — результат того страха, что остался в ней как воспоминание о лоботомии, проведенной над нею в лечебнице штата Миссури. Я считаю ее ошибкой, приведшей к трагическим последствиям, и верю, что без нее Роза могла бы выздороветь и вернуться к тому, что называется «нормальной жизнью», которая — несмотря на многие трудности для ранимой души — все же предпочтительнее существования в закрытом лечебном учреждении.