Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Представьте, что вы живете в мире снов — как приятно быть в нем королевой.

Часто она создает вокруг себя королевскую атмосферу, кажущуюся совершенно естественной. Входя в ресторан, она поднимает руку и кивает незнакомцам.

В тот вечер ее внимание особенно привлекли дети, мимо которых мы прошли во время короткой прогулки по парку. Она помахала им рукой, дети помахали ей в ответ.

— Что это за ребенок, Роза?

— Мой сын.

(Наследник английского трона?)

Последние два раза, приезжая к нам, она захватывала с собой зубную щетку и пасту, очевидно, надеясь провести у нас ночь. Ей будет приятно совершить путешествие — так почему бы не в Англию?

Мария все еще фантастически любит развлечения, и будет очень забавно сделать Розу владетельной госпожой в чудесном палладианском дворце Уилбери — с придворными дамами в длинных платьях и с придворными кавалерами, раскланивающимися перед ней. После того, как она перенесла «Божий суд» сумасшествия — не склонив головы, не пав духом — почему бы ей не оказать такие же почести, как английской королеве?

Я уже говорил, что мама (вдовствующая королева?) тоже находится среди пациентов Стоуни-Лоджа? Татьяна рассказывает, что Роза похлопывает мать по плечу и спрашивает: «Как дела, мама?» Не получая — и не ожидая — ответа, она проходит мимо. Сегодня я спросил у нее: «Как дела у мамы?»

— Замечательно!

— И что она делает?

Сидит.

Карсон Мак-Каллерс очень любила Розу, и мы часто ездили в гости к Карсон, в Найак. Вечно переполняемая нежностью, Карсон однажды сказала:

— Роза, подойди и поцелуй меня.

— Нет, — сказала Роза, — не могу, у меня изо рта плохо пахнет.

В другой раз Карсон пригласила нас на ужин, а он все откладывался и откладывался, и Роза, привыкшая ужинать очень рано, начала все больше и больше волноваться. Она называла почему-то Карсон — К; в конце концов, она сама пошла на кухню, посмотреть, как там ужин. В процессе приготовления ужина наблюдался полный регресс, так как мясо сгорело.

— К, — сказала Роза, — боюсь, мясо сгорело.

Карсон слишком мечтательно погрузилась в свой бурбон, чтобы обратить внимание на это сообщение, но Роза не отступала.

— К, вставай, пожалуйста, и одевайся, мой брат поведет нас с тобой в ресторан.

Встать и одеться заняло у Карсон немало времени, конечно, и она попросила Розу помочь ей надеть платье.

Роза вовсе не была к этому расположена.

— Боюсь, тебе придется справиться одной.

Карсон со своим мужем Ривзом приехали в Париж из своего загородного имения «Ancien Presbytere[95]». Остановились они в том же отеле, что и мы с Фрэнком — «Pont Royal». В тот вечер в Париже была премьера фильма Маньяни, у меня было приглашение, и я надевал свой фрак, когда позвонил телефон. Звонила Карсон, необыкновенно взволнованная.

— Тенн, дорогой, мы должны перебраться с пятого этажа на второй, потому что Ривз угрожает выброситься из окна. Пожалуйста, попытайся уговорить его.

Эта просьба показалась мне более срочной, чем приглашение Анны, и я помчался в их номер.

— Что за самоубийство, Ривз? Надо быть серьезным.

— Я решился окончательно.

— Почему?

— Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле соберется покончить с собой через год или два, я разразился смехом.

— Ривз, последнее, что я стал бы делать — это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист — только если меня не заставят быть другим.

Мак-Каллерсам это понравилось, и угрозы Ривза наложить на себя руки были отложены на некоторое время.

На премьеру Маньяни я опоздал. Она бросила на меня испепеляющий взгляд, когда я прокрался в ложу.

В «Ancien Presbytere», куда вернулись Мак-Каллерсы, росло вишневое дерево, Ривз все время предлагал Карсон повеситься на нем вдвоем.

У него даже было припасено для этого две веревки. Но Карсон эта перспектива что-то не привлекала.

Одно хроническое заболевание заставило ее вернуться в Париж на лечение.

Вез ее Ривз, но по дороге он достал две веревки и снова пристал к ней с идеей повеситься.

Она сделала вид, что согласна, но заставила его остановиться у придорожной таверны и купить ей бутылку вина — подготовиться к этому акту.

Когда он вошел в таверну, Карсон вылезла из машины и автостопом добралась до Американского госпиталя в парижском предместье.

Живым бедного Ривза она больше не видела. Он убил себя — через несколько месяцев — сверхдозой барбитуратов и выпивкой.

Как легко я записываю эти страшные воспоминания!

А как еще могу я представить их вам? Из вас так мало кто знал Карсон и Ривза…

Вчера вечером у меня брал интервью — в первый раз в моей жизни — театральный критик Нью-Йорка — не больше не меньше, как сам Уолтер Керр.

Я был напуган. Он отклонил предложение пообедать в ресторане «Ла Веранда» и отказался выпить вместе со мной бутылочку «Соаве», которая была у меня в номере — наверное, я выпил ее один, так как в гостиной не осталось даже воспоминания о ней.

Но поскольку я имел дело с убежденным гуманистом, который не сразу справился со своим магнитофоном и потом забыл одну из своих кассет — то не лепетал нервно о не относящихся к делу материях.

Конечно, никогда не знаешь, в каком виде интервью выйдет, как давно уже никто не знает, какой будет рецензия. И даже — каким будет спектакль.

Мой новоорлеанский кардиолог четыре года назад посоветовал мне вернуться в Ки-Уэст и жить, как крокодил — совет, который я полностью проигнорировал, не зная, как живут крокодилы, за исключением того, что живут они в болотах и никуда не торопятся — а такая жизнь привлекала меня ничуть не больше, чем смерть.

«Тише едешь, дальше будешь». Дальше от чего? Как-нибудь обязательно попробую узнать, несмотря на постоянный зуд к работе и к перемене мест.

Кстати, о перемене мест. Этим летом впервые с 1947 года я не был за границей, даже в Италии. Неожиданно, обедая с моим молодым другом в ресторане «Женская биржа», я отбросил идею Монреаля — никакая это не заграница — и стал думать о возвращении в Новый Орлеан или в Ки-Уэст. Кокалуни-Ки мало привлекателен для меня в сезон ураганов. И я с энтузиазмом начал обсуждать идею полететь в сентябре в Италию. Я бы смог снять на месяц домик в Позитано — летнее население должно уже схлынуть, вода прохладная и чистая, я мог бы порисовать, дать всплыть нескольким новым писательским проектам — постаравшись, чтобы они не напоминали трупы утопленников, а состояли из обычных элементов живых существ — воды, воздуха, огня — как огонь Клеопатры.

В Штаты я мог бы вернуться через Лондон, погостив немного у Марии; а молодой писатель, который не любит ее с такой же силой, с какой она — его, мог бы вернуться прямо из Рима. В Лондоне я бы попытался заинтересовать Королевский Театр или Хэмпстедский Театр пьесой «Последние дни знаменитой субретки» с Анной Мичэм, в гостях у которой мы недавно ужинали. Она все еще надеется договориться с Питером Куком и Дадли Муром играть с ней — я меньше надеюсь на это и меньше в этом заинтересован.

Я думаю о том, что для любого проекта теперь нужно искать хорошего режиссера, который бы докопался до фантастического юмора пьесы и — Анна сказала бы «ужаса», но я думаю, что этот элемент из пьесы изгнан и поглощен черной комедией.

Цитируя Байрона из «Камино реал»: «Путешествуйте, познавайте мир, ничего другого не остается».

Кажется, самое время решить вопрос сумасшедший я или относительно здоровый человек? Подозреваю, что большинство из вас, дочитавших мою «вещицу» до этого места, уже пришли к своему собственному заключению, и скорее всего — не в пользу автора. Тем из вас, кто находится, подозреваю, в большинстве — я говорю: non contendere[96]. У вас собственный отдельный мир и собственные стандарты здоровья, ну и живите с ними. Большинство из вас обладает чем-нибудь стабилизирующим: семейными узами, прочным общественным положением, работой в солидной организации, надежными привычками в жизни. Я живу, как цыган, я — кочевник. Ни одно место надолго не кажется мне надежным — даже моя собственная шкура.

Психически здоровый, нездоровый — вполне легальные термины, конечно; не думаю, что лейтенанта Колли[97], ставшего ныне легендой, символом бессмысленной жестокости, молодого офицера, который залил грязные канавы кровью беззащитного мирного населения, от стариков до младенцев — официально признали психически нездоровым.

Вопрос можно исследовать и дальше, приведя бесчисленные примеры того, что считается в мире психическим здоровьем, но это скучно. Я возвращаюсь к его уместности по отношению к себе, и сознаюсь, что нахожу себя чрезмерно необычным.

Я заключил договор с самим собой — продолжать писать, поскольку у меня нет другого выбора, это укоренилось во мне, как образ жизни и форма борьбы — но не буду больше заниматься никакими постановками, только как автор или зритель. Я не буду ни с кого драть шкуру сам и не позволю драть шкуру с себя — страхам, напряжению, усилиям по постановке написанного на бродвейских сценах.