Петер Эстерхази - Производственный роман

• Название: Производственный роман
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Symposium
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-166-X

«Производственный роман» (1979) — одно из знаменитейших произведений Петера Эстерхази, переведенное на все языки.

Визионер Замятин, пессимист Оруэлл и меланхолик Хаксли каждый по-своему задавались вопросом о взаимоотношении человека и системы.

Насмешник Эстерхази утверждает: есть система, есть человек и связующим элементом между ними может быть одна большая красивая фига. «Производственный роман» (1979), переведенный на все основные европейские языки, — это взгляд на социалистический строй, полный благословенной иронии, это редчайшее в мировой литературе описание социализма изнутри и проект возможного памятника ушедшей эпохе.

---

62 Спустилась тьма. Мастер чувствовал себя как-то «опущенно». Оттуда, снизу, ему казалось, что у тополей напротив нет объема, как будто они вырезаны из бумаги. У их подножия вытянулась заводская стена, длинно, бело, тихо. Тишина по случаю воскресенья. Надпись на стене была не видна, но он знал, что там написано: а здравствует абочий клас. Затем он увидел на деревьях гигантские метелки. «Кому такие большие понадобились?» — не мог представить он. Болели седалищные мышцы.

По правую руку показался кабак, и он — как будто торопясь успеть еще до прибытия на место — сказал плетущемуся рядом Либеро: «Глянь, как здесь пусто, аж дух захватывает». И даже показал. Либеро в свою очередь кивнул уже в дверях. «Ива».

Они уселись за столик на две персоны, пиво так и пошло, бутылка за бутылкой, как будто отмечалась победа. Он безмолвно сидел; но чтобы никто об этом не спрашивал, иногда что-нибудь говорил. Например: «Кто старше, бобиорр или филеспозито?» Но и это примерно в три присеста. «Пойду я, — сказал он через 1 час, — Митич надо купать». Он уже стоял в пальто, прижимая подбородком, точн., двойным подбородком, накинутый крест-накрест шарф, когда кто-то спросил, не скажет ли мастер, как проверять, хороша ли вода для купания? Он, не дрогнув лицом, продемонстрировал руку, а затем под гром аплодисментов пробрался между стульями и отправился домой.

«Ну, и несет же от тебя кабаком», — мило потянула носом воздух дома Фрау Гитти. «Оставь меня в покое», — сказал он свирепо. (Вот сколько сил успел накопить! Скажу я вам!) Мадам Гитти с пониманием замолчала. Шагнула к мужу, с большим сочувствием и готовностью помочь погладила лоб мужчины. «Знаете, друг мой, это было чересчур. Сюсюканья всякие». В сильной ярости он сгреб номер журнала «НАДЬВИЛАГ» — почему-то жертвой становится всегда он, — затем без слов выбежал из квартиры, сел на улице на холодные перила и уставился оттуда на небо. Затем бесшумно вернулся назад. «Не сердись», — сказал один из них — — «Гиттушка, — сказал он в ходе бесчинств в кухне, подразумевая курицу по-южному, — это не бифштекс!»

63 Мастер в унылом состоянии духа сидел на скамейке запасных. Он к ней прирос; во всяком случае, ничто не указывало на то, что он с нее встанет. Матч давно закончился, несколько человек стояли за пивом и ругали весь свет. Грязное весеннее пальто — в эту плохую осень — он подоткнул под себя! Еще никто и никогда не видел его поправляющим под собой пальто! Скамейка запасных! Черт! Как-то раз, уходя от защитника,[107] он бросил взгляд на скамейку, где запасные ели горький хлеб запасных, и вызывающе поблескивающие на солнце желтые тренировочные костюмы, и без того блестящие искусственным волокном трусы — покорили его. А когда ему было разрешено играть в желтой майке и синих штанах — хорошо ли, плохо ли — он несколько минут радовался как дитя. «В желтом с синим?» — спросил после обеда отец мастера и тонко улыбнулся (зубной камень).

Он смотрел в землю, из руки свисала бутылка пива. Лицо осунулось, кожа обтянула скулы, щеки впали. От этого уголки рта немного опустились. Эта трагичность его красит. (Господин Петер как-то сделал его снимок — и не один! Это был великий день. Он притворно бранил «фотографа с узким объективом», однако тот в самом деле снимал. Фото доставило потом мастеру большую радость [см. снимок на сл. стр.]. «Распятое лицо», — сказал господин Ваша; он любит сильные христианские сравнения.)

Он тряхнул головой, как бы разговаривая сам с собой и как раз себе противореча. (Воробушком — сейчас можно было назвать и его.) «Mehr Licht!»[108] На головокружительные изгибы его кудрявых от природы волос и своевольные образования волосков — подвижные обычно пряди навалилась какая-то тяжесть, трудно определимое нечто, которое нельзя назвать грязью; не то чтобы они были чистыми — спустя две недели об этом не может быть и речи; однако жесткость волосков, печальные секущиеся концы, боязливость слипающихся кудрей, проглядывающее таким образом ухо — «нет ничего более запущенного, друг мой, чем выглядывающая из зарослей волос голая ушная раковина!» — насколько все это неуловимо! Так же как и запутавшийся в волосах ветер — не лохматость, а прикосновение! Нередко случалось, что они с господином Чучу стояли где-нибудь недалеко от яростно развевающегося флажка аута, и, в зависимости от того, зрителями являлись или игроками, он стягивал на себе майку, захватив ее в горсть и немного подтянув вверх, к шее, или поднимал воротник поношенного пальто, и когда они съеживались на завывающем ветру, растянув, можно даже сказать, в оскале, рты, мастер проводил рукой по волосам, затем многозначительно подносил ладонь к глазам, принадлежащие ей пальцы («собственные пальцы, друг мой, собственные пальцы»), оттопырившись, бугрились на ладони, и говорил: «Дует ветер». Вот вам и доказательство.

Он ощущал сырость подгнившего сиденья. «Сырость, сырость». Непроизвольно ковыряющаяся рука «отделила» кусочек древесины. Он рассыпался между шевелящимися пальцами. К пальцу прилип «кусочек краски»; он его растер. В это время по бутылке с пивом начала скользить этикетка. Ее тоже долой: 10,5 В° 0,5 л ГОСТ 8761 розничная цена: 5.20. Не пастеризовано. Срок годности: 8 дней.

Ему не хотелось возвращаться к постройкам, но, с другой стороны, надо было. Он не шел, а чуть плелся. Остановился на куче глины, спиной к котлу. Здесь был произведен нижний снимок. (Я, естественно, не хочу устраивать музей, где, возможно, будет закусывать салом музейный смотритель, а жирные руки вытирать о теплые, толстые брюки из фланели, мастера я воспринимаю как человека и воспроизвожу для других во всем несовершенстве и колоссальности; прилагаю усилия, работаю локтями, отступаю, захватываю территории, проявляю бдительность, держусь!

Простите: опять я о себе! Прямо как господин Бабич.[109] На изображении мы видим мастера держащим пиво «Кэбаньаи Светлое», на заднем плане — футбольное поле — «мерзкий прямоугольник!», по правую руку — хорошо знакомая по укрепляющим разминкам гора. Большой Поворот! «Знаете, друг мой, суть укрепляющей разминки в том, чтобы выполняемое задание было как раз тебе не под силу». Не приведи Господь Большому Повороту присниться мастеру во сне. Взгляните на его лицо! Горные вершины спят во тьме ночной…[110] После 90 минут такой разминки он еще был в состоянии блеснуть былым задором! Рядом с ним — разбитый господин Пек.

64 Ему нужно было позвонить матери, потому что та — вследствие полученного из известного места телефонного звонка нейтрального содержания («Пожалуйста, скажите Петеру, пусть он перезвонит. По возможности, еще сегодня») — начала активно и конкретно беспокоиться за своего сына. Он долго теребил рычаг, рукоятку и диск. И при этом шествие на гору автобусов, кранов, зилов! Пока он таким образом хитрил с порядком цифр, на периферии его взгляда (выражение господина Арманда) появилась женщина. Большие и проницательные глаза мастера поднялись от тускло-черной, пропахшей сигаретами, влажной трубки, и размашистыми, условными жестами он спросил: вы позвонить хотите? Женщина с тихой деликатностью кивнула, как бы не желая мешать, а ведь и линия-то не работала. Затем заработала, и, набрав цифры и ожидая, пока вызванный номер ответит, — «не знаю, друг мой, замечали вы уже, что это мгновение так безответственно!» — сказал: «Ни за что бы не догадался, что вам нужен телефон. Вы так, — в этот момент начались гудки, и он заторопился, — вы так скромно стоите. Здесь. — Лицо женщины осталось непроницаемым. — Знаете, я немного близорук, так что не видел…» На этом месте мать мастера ответила: «Да!» «Это я, погоди секундочку, старушка, — и еще поспешно шепнул женщине: — так что по вашим глазам я прочесть не мог!».

В телефонный разговор с понятным волнением вступил отец. Но тот, кто думает, что мастер был намного спокойней, — ошибается. Он сказал что-то вроде того, что ему хватает своих опасений и никаких семейных опасений ему не нужно. Отец мастера, верный старческой привычке, обиделся, сказав, что это за разговоры, может, лучше им вообще не волноваться: может, так лучше будет? «Дай мать», — сказал он далеко не примирительным тоном. «Да», — сказала мать полным предубеждения, холодным тоном. (Она, без сомнений, слышала предшествовавшую перебранку.) Мастера внезапно переполнило теплое чувство, как после кровотечения из носа. «Тихо, мамуля, ни звука, — ибо он изволил понимать, что мать начнет возражать, — ничего не случилось, вот что я хотел сказать. Целую, целую, целую». — «Счастливо, сын», — сказала мать, и сдержанно, и одновременно смягчившись.

— — — — —

Он с жаром молчал. Судья просвистел уже во второй раз, поторапливая. «Друг мой, чего вы пятитесь неизвестно откуда, под прямым углом к себе и остальным? Не простирайте надо мной предостерегающей руки! — Его взор затуманился. — Послушайте, mon ami, я брался писать правду. За это мне государство деньги платит… — Он поправил гетры, которые никогда не мог нормально «надеть»: подтянул, как рейтузы, а подвязку затянул пониже резинки. Ну… У него немного побелели губы. Мастер — товарищ жизнерадостный, но иногда бледнеет. — И за тот страх, который вы видите в глазах моей матери, в зеленовато-серых чудесных глазах, даже сейчас, друг мой, в эту секунду, когда я показываю вам эти строки, та эпоха не заслуживает никакой пощады! Никакой, даже от меня. — Я бы хотел сказать, что… — Нет!» Он вышел в дверь малюсенькой раздевалки, инстинктивно наклонив голову — если кто-то однажды здесь ударится, здание рухнет, — при его выходе грянуло воодушевленное, хилое «Давай!», а отец Либеро отнял пиво ото рта, сказал: «Петике, хряпните парочку, а потом можете идти домой. К маме».