Борис Керженцев - Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках

• Название: Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках
• Автор: Борис Керженцев
• Издательство: Вече
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4444-0154-5

Книга современного историка и писателя Бориса Керженцева посвящена переломному столетию 1650—1750 гг., когда на руинах Московского государства рождалась Российская империя. За эти сто лет изменился до неузнаваемости облик страны. Произошла самая настоящая революция в духовной, экономической и социальной сферах.

Основные приметы эпохи: церковный Раскол и возникновение старообрядчества, утверждение крепостного права и крестьянские войны, тотальное обмирщение культуры, усиление западноевропейского влияния и подавление национальной самобытности русского народа.

Так называемая эпоха преобразований была временем, когда гражданское противостояние в России достигло наибольшего накала. В трактовке официальной историографии произошедшие перемены всегда было принято представлять как трудный, но необходимый переход от «варварства» к «просвещению». Между тем в народной среде отторжение социальных и духовных нововведений было столь сильным, что произвело на свет учение о реформированной России — как о «государстве антихриста»…

---

Одной из его ярких примет становится распространение числа незаконнорожденных детей. В незаконнорожденности из-за супружеской измены матери подозревали и Петра Первого, и императрицу Анну, и многих других представителей династии. Но самое примечательное, что это обстоятельство уже никого не удивляло и не шокировало. Оно становилось почти естественным. Неслучайно много позже, в XIX столетии, император Николай Павлович в ответ на замечание князя А.Ф. Орлова о том, что невеста наследника, цесаревича Александра, будущего Александра Второго, на самом деле незаконнорожденная дочь герцогини Гессенской от ее сожителя камергера да Граней, невозмутимо возразил: «А мы-то с тобой кто?.».{111}

Истории о монарших прелюбодеяниях, супружеских изменах и незаконнорожденных детях становятся неотъемлемой чертой каждого царствования. Вне зависимости от того, имели под собой основание слухи в том или ином конкретном случае, общая распущенность нравов положила несмываемое пятно позора и подозрений на происхождение почти всех правителей империи.

Сразу после свадьбы герцога Голштинского Карла на дочери Петра, Анне, стало известно, что он не бывает с женой, проводя время у некой «московской гризетки». Но сама цесаревна не скучала в одиночестве, по донесениям саксонского резидента, «вознаграждая себя, ночуя то у одного, то у другого», причем в обществе своей двоюродной сестры — будущей императрицы Анны Иоанновны{112}. В качестве настоящего отца ребенка цесаревны Анны Петровны, будущего императора Петра Третьего, уверенно называли не герцога Карла, игнорировавшего исполнение своего супружеского долга и, по некоторым известиям, вообще не способного иметь детей, а Брюмера, гофмаршала голштинского двора{113}.

Что же касается императора Павла, то сомнения насчет его происхождения состояли только в том, сын ли он Сергея Салтыкова или кого-то другого[31], но об отцовстве Петра Третьего здесь уже не было и речи.

В условиях, когда внебрачные связи оказались не просто допустимыми и «естественными», но получили значение едва ли не равное супружеским отношениям, само понятие незаконнорожденности начинало стираться, как это было во времена языческого варварства, когда не существовало четкого разграничения между статусом супруги и собственно наложницы, и решающее значение имел не христианский закон, а воля мужа-господина. Именно он, глава рода, хозяин-патриарх, решал, кто из его потомства, как правило весьма многочисленного, достоин быть облечен всеми правами, получить долю в наследстве, а кто — стать изгоем или даже рабом.

В это состояние первобытной дикости российское высшее сословие оказалось погруженным благодаря усилиям Петра Первого. Он по личному капризу признал детей от наложницы, казнив своего законного сына Алексея. При этом императоре-просветителе» и после него представители династии и придворной знати утратили всякое представление о приличиях и стыдливости до такой степени, что практически никто из потомков аристократических фамилий не мог быть уверен в том, что его отцом является тот, чью фамилию он носит. И наоборот, появилось многочисленное потомство от побочных связей, которому отцы желали придать статус законности — для этого было выработано даже специальное правило, получившее широкое распространение — присвоение незаконному отпрыску «усеченной» фамилии. Так бастард князя Трубецкого стал Бецким, Репнина — получил фамилию Пнин и т.п. В иных случаях незаконные дети получали фамилию кого-нибудь из небогатых дворян, которые за вознаграждение соглашались усыновить отпрыска богатого соседа, как было с поэтом Жуковским, незаконнорожденным сыном помещика Бунина.

Граф Кирилл Разумовский дал своим детям от содержанки фамилию Перовских, по имению Перово. Из этого семейства впоследствии вышло несколько государственных деятелей, в том числе министр внутренних дел, а также известная революционерка Софья Перовская. Отец А. Герцена — аристократ Иван Яковлев присвоил любимому побочному сыну фамилию, образованную от немецкого «Herz» — сердце. А его брат, бывший одно время обер-прокурором Святейшего Синода, Александр Яковлев, напротив, так мало интересовался судьбой своих незаконных детей от многочисленных невольниц — крепостных крестьянок, что не всех из них помнил в лицо. И только одного он усыновил официально, передав свою фамилию и все права наследства, чтобы оно не досталось родственникам. Остальные дети А. Яковлева по-прежнему оставались крепостными.

Но подобное отношение к потомству от «случайных» связей с крепостными невольницами было общим правилом среди господ. Например, у А. Волынского, кабинет-министра императрицы Анны, признанного многими историками прогрессивным деятелем России, было несколько детей от крепостных женщин, которых он записал в ведомости как своих дворовых слуг и ничем не выделял из толпы остальных рабов. Впрочем, это было только начало. В дальнейшем дети и внуки вельмож первой половины XVIII века сумеют превзойти в низости и дикости своих предков.

В дворянских усадьбах середины девятнадцатого столетия обычным явлением будет наличие среди дворни незаконнорожденных детей помещика или кого-то из его ближайших родственников. Писательница Елизавета Водовозова, родившаяся в 1844 году, вспоминала, что в пору ее детства в доме ее матери жила дворовая женщина, которая «была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе». Барыня потом выгодно продала ее вместе с мужем соседним помещикам…

По рассказу французского мемуариста, жившего в Петербурге, один гвардейский офицер времен императора Александра Первого имел такой план поправить дела своего имения, который и представил своим друзьям: «Я продал мужиков своей деревни, там остались только женщины да хорошенькие девки. Мне только 25 лет, я очень крепок, еду я туда, как в гарем, и займусь заселением земли своей… Через каких-нибудь десять лет я буду подлинным отцом нескольких сот своих крепостных, а через пятнадцать пущу их в продажу. Никакое коннозаводство не даст такой точной и верной прибыли…»

В усадьбе богатого рязанского помещика генерала Л. Измайлова, видного участника Отечественной войны 1812 года, в его крепостном гареме в качестве наложниц использовались собственные незаконнорожденные дочери генерала, прижитые им от других рабынь, а побочные сыновья терялись среди многочисленной дворни. По случайному капризу Измайлова одному из них он вдруг оставил значительную часть своего состояния. Другие были обречены на унижение и нищету.

Все это примеры бесконечного морального одичания и настоящей «грубости нравов» высшего сословия, каким оно вышло из преобразований Петра. Разгром традиционных начал русской жизни, духовной культуры и социальной организации, совершенный в начале XVIII столетия под руководством этого императора, сопровождался небывалым насилием, был основан на унижении и подавлении каждой отдельной личности и народа в целом. Привычка к насилию и абсолютному пренебрежению частными правами стала определяющей нравственной характеристикой тех, кто получил привилегированное положение в новом государстве.

Но цена этих привилегий была слишком высокой — за право иметь рабов русское дворянство само пожертвовало свободой и независимостью. Владение поместьями и крепостными крестьянами было возможно сначала только при условии верной службы режиму, а также исключительной лояльности ему. Дворянское поместье, таким образом, являлось не самостоятельным независимым владением, а вознаграждением за покорность государственному строю вместе со всеми его нововведениями и, одновременно, за охрану этого строя. С введением Табели о рангах дворянство окончательно превратилось в сословие гражданских и военных чиновников, «благородство» которых определялось не происхождением, не знатностью и стариной, а положением в служебной иерархии.

Правители смотрели на «благородное» сословие, как на свой охранный корпус в завоеванной, но неспокойной стране. Николай Первый, обращаясь к дворянству, прямо говорил: «Вы моя полиция»!{114} И после того, как в результате нескольких законодательных актов дворянство добилось освобождения от обязательной государственной службы, эти полицейские обязанности оставались за ним как непременное условие сохранения привилегий. Русские помещики эпохи XVIII и XIX веков на деле стали сословием тюремных надсмотрщиков, своего рода «вольноотпущенников» среди порабощенного населения.

Они отгородились от народа господской властью, сословной исключительностью, одеждой, языком и привычками. Воспитание дворянских детей было направлено на то, чтобы превратить их в чужеземцев в собственной стране, привить им взгляд на русских крепостных крестьян как на рабов, убить чувство кровного и духовного родства со своим народом.