РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая

• Название: ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
• Автор: РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00276-9

Роберт Александрович Штильмарк (1909-1985) известен прежде всего как автор легендарного романа «Наследник из Калькутты». Однако его творческое наследие намного шире. Убедиться в справедливости этих слов могут все читатели Собрания сочинений.

В первый том вошли первые части романа-хроники «Горсть света» — произведения необычного по своему жанру. Это не мемуары в традиционном понимании, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние.

---

Катя спокойно пояснила, что рекомендация Винцента — это самая высокая и самая почетная характеристика для любого советского японоведа. Она, Екатерина Кестнер-Вальдек, счастлива, что удостоена такой оценки, надеется оправдать ее и гордится дружеским расположением к ней профессора Винцента.

Собеседник поднял на нее тяжелый взгляд.

— Так вы, уважаемая Екатерина Георгиевна, считаете государственные органы некомпетентными и глупыми? И доверяете врагу народа больше, чем чекистам-сталинцам? Вам известно, что мы считаем товарища Сталина своим учителем, самым первым и самым лучшим чекистом?

— Если бы я сомневалась в вас и в вашем аппарате, то едва ли очутилась бы в этом кабинете. Тем не менее, считаю арест Винцента огромной ошибкой. И надо ее исправить незамедлительно, ибо он слаб здоровьем.

— То есть, по-вашему, надо вернуть волка в овчарню? Мы пригласили вас сюда не для того, чтобы слушать подобные советы Именно вы, Екатерина Георгиевна, обязаны всемерно помочь нам разоблачить матерого шпиона. Вам придется проанализировать для следственного отдела кое-какой японский материал, разоблачающий вредительскую работу Винцента. От вас как советского патриота мы ждем соответствующей оценки. Ну а также и ваших личных свидетельских показаний. О тайных связях Винцента, Волжина и еще кое-каких сообщников этих шпионов. Что вы на это нам скажете?

— Скажу вам одно: если бы японская разведка ассигновала миллионы на подрыв советского востоковедения, все эти миллионы ей следовало бы истратить на... уничтожение Винцента. Отнимите Винцента у советской японоведческой науки, и она будет окончательно обезглавлена. Было у нас три японоведа мирового класса, и они удачно делили между собою сферы деятельности: Винцент преимущественно исследовал историю и культуру Японии, Кестнер — экономику и сельское хозяйство, вооруженные силы и военные доктрины, начиная с Мейдзи, Волжин изучал коренное население, этнографию, языки и все то, что Пильняк метафорически назвал «корнями японского солнца». Кестнер умер, Волжина вы обвинили в смертных грехах, не берусь судить, на каком основании, а теперь рубите последний сук под японоведением. То, что никак не удавалось японской разведке, сделали за нее... вы!

...Катя и Рональд уже подходили к своему переулку.

— Послушай, Кити! Ты малость не преувеличиваешь? Это сказано было... прямо в лицо?

— Ронни! Я передаю тебе беседу с ним СТЕНОГРАФИЧЕСКИ ТОЧНО!

— Кити! Хочу сказать, что ты великий человек. И я ужасно тобой горжусь! Сам, верно, так бы не сумел, не нашелся и не сдюжил бы. Но почему же он сразу не... посадил тебя?

— В ту минуту я была к этому готова. Ибо лицо его сделалось...

— Мрачным?

— Не то слово! Просто черным. Со стиснутыми зубами он спросил: «Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?» «Вполне» — подтвердила я.

«В таком случае нам с вами разговаривать больше не о чем. Можете идти!»

— Так! И ты пошла?

— Да, встала со стула, поклонилась (а он смотрел в сторону) и пошла. И лишь в большой приемной зале сообразила, что пропуск мой оставила на столе у начальника.

— И как решила поступить?

— Подошла к секретарю и попросила вынести мне мой пропуск. Секретарь — пожилой, бритый наголо, — сперва стал убирать в стол какую-то мелкую бумажку, потом запер все ящики... И тут раздался звонок! Начальник уже вызвал секретаря к себе. Я подумала, что секретарь закажет конвой и меня заберут. Поведут в какой-нибудь подвал. И еще я подумала, что ты простудишься на той скамейке. Секретарь скрылся за портьерой и дверью — там все ужасно капитальное, солидное и тяжелое: двери, ковры, столы, люстры, рамы портретов... Минуты через три дверь опять приоткрылась, портьера раздвинулась, и секретарь вручил мне холодно и молча мой пропуск, подписанный на выход. Однако на втором этаже ко мне быстро кто-то подошел. Вот тут я невольно обмерла. Но человек взял мой пропуск, сличил с паспортом и вернул мне то и другое, откозырял даже... У выходных дверей на Лубянскую площадь часовой отобрал у меня пропуск и насадил эту бумажку на какое-то острие. Да, кажется, чуть не на штык своей фузеи.

— Ну уж это-то едва ли! Просто ты была еще не в себе. И теперь все еще бледная. Выпьем сейчас по глоточку красненького... Слушай, Кити, а ты понимаешь, что после всего этого могут приехать за тобою уже нынче ночью? Куда бы тебя спрятать? Пусть поищут!

— Что ты, Ронни! Никуда я от них прятаться не стану. Но вообще-то, Ронни, ты что-нибудь понимаешь нынче? Что это такое творится в Москве и во всей стране? Ведь только в моем институте берут каждую ночь одного, двоих... Вот, верно, нынче возьмут меня... Давай хоть доверенность напишу на завтрашнюю мою получку. Все-таки тебе с ребятами полегче будет. Уроков пока у тебя мало, а в остальном ты же у меня советский безработный!

— Давай-ка лучше подумаем, Кити, как бы тебе сделать... облегчение. Я ведь порядки тамошние немножко познал. Соберем тебе сейчас сидор!

— Кошмар! Нет, ты что-нибудь понимаешь? За что же это?

— Пусть о том думают бояре! Наше дело — сидор, кешар и ксиватура!

— Что это такое?

— Сидор — это твой мешок, твое личное имущество в камере. Туда приходят с сидором. А кешар — это передача с воли с прибавлением ксивы или ксиватуры — то есть письма. Вот я тебе буду пулять кешара и ксиватуры!

— Ах, Ронни, Ронни, еще неизвестно, кто кому будет их пулять! Может быть, баба Поля нам обоим! Не дожил Воль до этого ужаса. Что бы он подумал!

...Они вовсе не ложились в ту ночь. Одетые, обсуждали неоконченные дела. Собрали сидор, притом со знанием дела!

В чистую наволочку наложили только то, что разрешено иметь в камере: немного сахару, курева, карамелей-подушечек, кисть винограда, кружку с вареньем, несколько сладких сухариков, сдобную булочку, мыло, щетку, порошок.

В третьем часу утра вдоль всего Малого Трехсвятительского, убегающего круто вниз к Подкопаевскому, снизу вверх полоснуло слепящими потоками света прямо в окна столовой. Шум мотора стих у подъезда Топот сапог по чугунной лестнице. Стихло на площадке — напротив квартира управдома, четвертая. Значит, будят сперва его как понятого. Ему не привыкать — четыре года назад, летом 34-го он также ассистировал при аресте Рональда.

Звонок!

Баба Поля, кряхтя, поднимается из-за своей занавески в столовой, идет отпирать. Ронина охотничья собака, сеттер — сука Альфа, взлаивает спросонья — ей передалось беспокойство хозяев.

Голоса в кухне. Негромкие, приглушенные. Кити и Роня за дверью из столовой в кабинет судорожно целуются А в кухне снова тяжко бухает дверь, по лестнице снова топот шагов, и баба Поля одна входит в столовую.

— Они ушли, что ли? — в сомнении осведомляется Катя.

— Квартиру шесть спрашивали... За управдомом пошли. Наверх его позвали... В шестую квартиру.

Там, в шестой, живет известная фольклористка Августа Васильевна и немолодой инженер Феликс Ковальский[131], из МОГЭСа. Оба — немецкого происхождения. Сын инженера Ковальского Павлик — Ежечкин одноклассник и лучший друг. Мальчики больше времени проводят в столовой у Вальдеков, чем наверху — там еще меньше места для занятий и отдыха 18-летних... После школы Ежичка хочет поступить в инженерно-технический, а Павлик — в медицинский.

Так за кем же из них, из тех двух семейств наверху? У Августы — милая дочка. У Ковальских — милый сын. Кто-то сейчас осиротеет...

Поутру оказалось... за папой Ковальским. До шестого часа над головами Вальдеков двигали мебель, скрипели чем-то. Топота ног и голосов не слыхать было — не так строили дома в прошлом веке!

Итак, осиротел Павлик. Кстати, в одном классе с ним училась дочь одного из Кагановичей, кажется, самого Лазаря Моисеевича. Когда впоследствии, летом 1941 года советских граждан немецкого происхождения стали поголовно и грубо высылать этапами из Москвы, Павлик Ковальский с матерью тоже получили повестку прибыть на сборный пункт. Павлик по телефону стал прощаться с бывшими одноклассниками.

— А зачем ты уезжаешь? — спросила маленькая мадемуазель Каганович.

— Меня ссылают. За то, что в паспорте отца указана национальность — немец. В моем паспорте стоит — русский, но все равно высылают.

— Подожди-ка немножко... Я тебе позвоню. Никуда не ходи, слышишь? Девочка, вероятно, шепнула два слова папе. Мол, Павлик уже студент Медицинского института, о немецком языке не имеет понятия, сидел со мною за одной партой. Каганович-папа позвонил еще кому-то. И высылку сына и матери Ковальских отменили.

В результате Москва получила одного из первоклассных хирургов, чьи операции вошли и еще будут входить в научную литературу, в анналы медицины...[132]

* * *

Через несколько дней после беседы с высоким «азным» начальником (сам ли зам. наркома или еще кто-то, имевший право быть в том кабинете, угадать было трудно). Екатерина Георгиевна Кестнер-Вальдек пришла на работу в свой академический институт с небольшим опозданием. В эту минуту курьерша крепила кнопками к доске приказов очередное начальственное распоряжение. Екатерина Георгиевна, никогда раньше служебных приказов не читавшая (теперь их жадно ожидали все, чтобы узнать, кого коснулась за прошедшие сутки железная формула: «Исключить из списков института»), подошла к доске. Только что вывешенный приказ был краток и касался одного лица: Екатерины Георгиевны Кестнер. Правда, формула была чуть-чуть иной: «Отчислить из состава научных сотрудников института».